Ирина Антонова

Современный зритель в музее стал более разборчивым. Привлечь публику становится все сложнее. Очереди выстраиваются сегодня только на эксклюзивные выставки. Если раньше самые заметные выставки проходили у нас, то сейчас и Третьяковская галерея, и Исторический музей, и Манеж (я очень рада, что появился такой мощный центр) делают выставки. К тому же у людей есть возможность выезжать за рубеж, сравнивать.

В борьбе за зрителя мы думаем над новыми проектами. Скажем, первыми пошли на сопоставление современного дизайна с классическим искусством: провели масштабные выставки Chanel, Dior. Когда к нам обратились кураторы дома Chanel, я предложила им показать не просто последние тенденции — мы же не салон, где выставляются новинки для продажи, — а истоки, концепцию появления моды, источники вдохновения дизайнера. Ведь сама Шанель была связана с художниками, работала для балетов Дягилева, интересовалась русским искусством. А когда мы делали выставку итальянского модельера Капуччи, то разместили экспонаты в залах античного искусства, в Греческом дворике, потому что он очень архитектурен, его платья похожи на античные тоги. Сейчас готовим еще одну выставку — серию фотографий из журнала Vogue «Обнаженные натуры». И опять же хотим ее трансформировать — разместить современные фотографии в контексте темы «от античности до наших дней», включив в состав выставки произведения из нашего музея. Нужно искать новые ракурсы известных явлений, новые повороты. В конечном счете это очень полезно, заставляет лучше видеть и старое, и новое. Кто-то из мудрецов сказал: «Двигаться надо вперед, но спиной, глядя в прошлое». Художник, не знающий старое искусство, обескровленный.

Сложно ли управлять таким организмом, как музей? Гораздо сложнее общаться с теми, кто наверху и предъявляет какие-то требования к этому организму. Это во все времена было трудно. Культура требует от государства больших вложений. Недавно привели в порядок Большой театр, скоро грандиозно откроется новая сцена Мариинки, нам тоже на строительство музейного «городка» выделили большие средства (проект включает в себя три новых здания и реставрацию старых и будет завершен к 2018 году). Но до сих пор не существует продуманного закона о культуре, понимания того, как надо поднимать эту отрасль, как работать со зрителем, делать привлекательными объекты культуры. А что правительство? Оно дает деньги, если его убедить в необходимости реализации проекта.

Целый ряд выставок, которые вы видели, мы смогли осуществить только благодаря спонсорам. Нам очень помогает фонд «Искусство, наука и спорт», созданный Алишером Усмановым. Он обеспечил проведение выставки Уильяма Тернера (самая дорогая выставка в истории музея, сделанная на деньги спонсора. — Forbes Woman), организовал торжественный вечер в Большом театре к 100-летнему юбилею музея, скоро будет выставка прерафаэлитов. Такие проекты нам самим не одолеть. Удивительно, что он ничего не просит взамен.

Музей не может работать на самоокупаемости, здесь нельзя за вход брать такие же деньги, как в театре, по тысяче-две рублей, а иногда и выше — ведь тогда в музей никто не придет. Когда мы установили плату 300 рублей, для многих это показалось чрезмерным, а ведь у нас половина категорий бесплатные. При этом поддержание музея — и самого здания, и экспонатов — в достойном состоянии требует огромных вложений. Зарплаты у наших сотрудников просто ничтожные: 5000–6000 рублей. Столько у нас получают смотрители, это если без надбавок, которые мы даем от себя — от того, что зарабатываем на посетителях. Молодежь в последнее время совсем перестала идти на работу в музеи. И я их понимаю, особенно мальчиков. Они лучше пойдут в галереи. Знаете, как работают галереи? Приходят они там в 12, закуривают, наливают чашечку кофе, болтают про искусство, про художников, расходятся. Это одна работа. А у нас надо прийти вовремя, уйти вовремя. Мы режимные. Денег мало, а режим есть. К режиму молодые люди привыкают с трудом.

Научный сотрудник со знанием языков получает 12 000–14 000. Что это за деньги, как на них прожить? В вашем списке Forbes нескоро появятся музейные работники, а скорее всего, никогда. Но зато в музее интересно работать. Здесь происходит много событий. Сотрудники ездят за рубеж с выставками, сопровождают экспонаты. Возможность посмотреть мир — чего не сделаешь за свои деньги — тоже дает отдушину. Сменяемость основного состава минимальна. У нас нормальный психологический климат, довольно интеллигентная по духу публика, стенка на стенку здесь никто никогда не шел. Да, женский характер, конечно, что-то значит (мы как ткачихи, к нам мужчины не идут), но я смею думать, что в каждом музее свои гены. В Третьяковке — с их купеческим происхождением — свой внутренний климат, Эрмитаж сохранил многое из дворцового прошлого. А у нас университетское происхождение. Иван Цветаев, наш основатель, был профессором Московского университета. Я тоже окончила МГУ. После первого курса ИФЛИ — я сдала последний экзамен по Древнему Востоку накануне дня, когда была объявлена война, мы еще в кино пошли радостные — наш факультет целиком перевели в МГУ. Мы все университетские, научная среда — то, что нас объединяет.

В международном сообществе давно ведется дискуссия, кто такой директор музея: ученый или менеджер? А на самом деле нужны оба. Я ищу такого менеджера для нашего музея, который сможет правильно выстроить всю систему, начиная от входной платы, зарплаты, изданий, реализаций книг, создания инфраструктуры, рекламы, пиара. На Западе такие менеджеры есть, во всех крупных музеях — Метрополитене, Лувре, Дрезденской галерее, Виктории и Альберта, Прадо.

Чем больше людей мы «заражаем» искусством, тем лучше. Надо учить детей разбираться в искусстве. В центре «Мусейон» мы много для этого делаем. Необязательно эти ребята станут искусствоведами или художниками, но это разовьет их умственные и эмоциональные способности. Человек, который разбирается в искусстве, понимает, что такое красота линий, пропорций, гармония и дисгармония. Для того чтобы хорошо разбираться в жизни, надо разбираться в искусстве.

Объем дурной продукции, которую вываливают сегодня на зрителей, поражает. Я очень жалею современных художников, тех, кто имеет подлинное художественное начало в своей натуре, им очень трудно работать. Вторичность, имитация, натиск репродукции, ненастоящего, поддельного — это нарушение законов самого искусства. Конечно, можно иметь на столе крошечную статуэтку Давида Микеланджело. Она дает какое-то представление о шедевре, но это совсем не то, что находиться перед оригиналом. Даже музейный слепок, по параметрам повторяющий оригинал, не дает полного представления, потому что не воспроизводит материал оригинала — мрамор с его свечением. Если смотришь картинки в интернете, чтобы потом получить радость от общения с подлинниками, это замечательно. Но если удовлетворяешься только этими картинками, то ты не снимаешь даже самого верхнего слоя искусства. Настоящее искусство — бездонный колодец, и создает эту бездонность время. То, как человек XVII века видел Рембрандта, — это одно, как человек XIX века — другое. А так, как видим сегодня мы, — третье.

Настоящая радость как раз в этой способности открывать глубины. Ведь какие еще радости бывают? Всех вкусных блюд не съешь, всех красивых платьев не наденешь. Именно обогащение эмоциональной сферы жизни дает нам радость.

Больше всего я боюсь, чтобы дети не разучились плакать от счастья. Не от боли, не от огорчения, не от зависти — вот у него есть крутые джинсы, а у меня нет, как жалко — а от счастья. А откуда счастье? От любви и от искусства. А это рядом. Надо уметь быть счастливым от любви. Потому что если это просто временный секс — пришел, сделал свое дело, оделся и ушел — от этого не заплачешь.

И искусство исчерпать себя не может. Достаточно для этого проехать по миру и увидеть, что творится в музеях. Люди толпятся плечом к плечу, как в метро! Да, есть в этом суетность, мода, но не только. Эта живая потребность смотреть «живые» шедевры. Люди безумно утомляются (это ведь особый тип усталости от посещения музеев), но едут и едут зачем-то со всего света в тот же Лувр, Эрмитаж, Третьяковскую галерею. Значит, это им зачем-то нужно.