«Я не прощаюсь»: исторический роман лауреатки Нобелевской премии Хан Ган
— А как бы вы поступили, Кёнха? — спросила Инсон, встав после того, как доела кимпаб. Я, естественно, сначала вопроса не поняла.
— На месте той женщины.
Она говорила о легенде, действие которой, по удачному совпадению, происходило в горах, где мы вместе побывали. Во всех трех случаях история была схожая. Она гласит о старике-попрошайке, который стучится в каждую дверь в деревнях под этими горами, выпрашивая еды, но ему все отказывают — кроме одной женщины, которая решает угостить его миской риса. В знак благодарности он сказал ей на следующий день до рассвета подняться на гору, но никому об этом не говорить. И по пути в гору не оглядываться. А дальше, по легенде, когда женщина отправилась в гору, дерев ню накрыл ливень, а в одной из версий — цунами. Она конечно же в тот момент оглянулась — и там же на месте обратилась в камень.
Шла последняя декада мая, дни стали намного длиннее. Засучив рукава своей хлопковой рубашки, Инсон присела на крупный камень, прикусывая сигарету. Она не зажигала ее — вместо этого по несколько раз просто доставала сигарету из пачки, а потом убирала обратно, потому что в тот день пришло уведомление о засухе, так что в горах нужно было быть поосторожнее. В то время она много курила, но после тридцати бросила.
— А ведь можно было просто не оглядываться и идти дальше… За горой — свобода.
Когда я услышала шутливо бурчащую Инсон, в голове у меня всплыли образы скал, что мы видели в первые два месяца нашей командировки. Больше всего настрадавшиеся в деревнях женщины — падчерицы, невесты или рабыни — оборачиваясь назад, приобретали стройную каменную форму.
— А они сразу каменели? Как только развернулись? — вместо ответа встречно спросила я. — Или спустя время?
О том разговоре, который мы оставили незаконченным, я вспомнила уже позже. Мы спустились с горы и к закату вернулись в трехэтажный отель. Я открыла окно и вдохнула свежий воздух. Когда я обернулась спиной к заходившему солнцу, то из окна на склоне горы стал виден темный женский силуэт. Скала.
Тогда перед моими глазами предстал образ женщины, дивящейся своим каменеющим стопам. В этот миг она еще могла развернуться обратно и поползти в гору, роковая участь настигла только ее стопы. Но проволочив их еще пару шагов, женщина снова оборачивается, и каменный покров настигает ее икры. Сначала она тащит свои тяжелые ноги по склону, но в конце концов вновь поворачивает голову. Ее колени становятся каменными, теперь она больше не сможет продвинуться ни на шаг. Женщина стоит на месте, наблюдая за тем, как вода накрывает все дома и деревья, пока ее таз, сердце и плечи тоже застывают в камне; пока ее открытые глаза не обратятся в скалу и кровь не застынет. Тысячи, десятки тысяч дней, месяцев на нее бесконечно падает снег и дождь. Что она хотела увидеть? По чему она продолжала оборачиваться назад?
— Но ведь она просто обернулась в камень, да? Это же не значит, что она умерла, — сказала Инсон, подходя к окну после того, как поставила на зарядку все батарейки с оборудования и собрала вещи.
— Вдруг она не умерла? Может… камень стал своего рода оболочкой для нее?
В глазах ее заплясала игривость.
— А ведь если подумать, скорее всего, так и было, — внезапно выговорила Инсон, напрягая лицо, словно давая понять, что это не шутка.
— А если снять этот покров, то женщины уже и след простыл! — воскликнула, словно ребе нок, Инсон, вскинув обе руки вверх. Я засмеялась и спросила у нее:
— И куда же она подевалась?
— Кто знает! Может, она-таки пересекла гору и начала новую жизнь, а может, прыгнула в воду…
С того дня мы неожиданно стали общаться менее формально.
— В воду?
— Ага, просто нырнула туда.
— Но зачем?
— Наверняка в деревне был кто-то, кого она хотела спасти, поэтому и продолжала оборачиваться.
Тем вечером мы с Инсон стали друзьями. До тех пор, пока она не переехала обратно на Чеджудо, мы все с ней делали вместе. Вскоре после того, как мы перестали работать в издательстве журнала, я потеряла своих родителей и заперлась в своей пустой квартире. Инсон тогда постоянно строчила мне сообщения, а потом и заглядывать стала регулярно. Просто открой мне дверь. Повинуясь, я впускала ее. Вместе с ней внутрь проникал прохладный ветер, и окутанные запахом сигарет руки обнимали меня за плечи.
Открываю глаза — вокруг до сих пор мертвая тишина и тьма.
Кажется, что между нами витают невидимые снежинки. Меж скрещивающихся ветвей будто бы застревают слова, что мы проглотили.
* * *
От горящего фитиля взвивается струйка черного дыма, постепенно рассеиваясь в воздухе. Перед глазами всплывает видеозапись, на которой военные обмазывают стрехи каменных домов горящей смолой.
— Этот дом тогда тоже подожгли? — спрашиваю я.
«Когда жгли ту деревню за рекой, сюда они тоже пришли?» — подумала я. Сейчас все сожгут, скорее выходите! Врываются во двор, дуют в свисток и стучатся в двери.
— Кто тогда жил в этом доме?
Они вынесли двери штыками и вошли? Кто здесь тогда был?
— Здесь жили мамины родственники, — ответила Инсон.
— Прабабушка с женой старшего сына. Но они избежали участи других, сразу побежав к дому двоюродного дяди на берегу после объявления эвакуации. К счастью, им было к кому обратиться за помощью.
— Этот дом тоже конечно же тогда сожгли. Остались лишь каменные стены. Потом отстроили его заново.
* * *
«Значит мы сидим сейчас там, где полыхало пламя», — подумала я. Здесь валились балки и взлетал в небо пепел.
* * *
Инсон встала, и ее тень перекинулась на потолок. Пока она складывала книги и журналы обратно в коробку, ее тень, подстраиваясь, то скукоживалась, то становилась гигантской.
— Пойдем в комнату? — сказала она, будто бормоча себе, полагая, что я несомненно отправлюсь за ней. — Так, а свечку…
Инсон подошла к раковине и, взяв в одну руку бумажный стаканчик, а в другую — ножницы, вернулась обратно. Проделав ножницами дырочку в дне стаканчика, она оторвала прилипшую воском свечку и вставила ее в стакан. Пламя тускловато просвечивало белое бумажное покрытие.
— Пойдем?
— Куда?
— Я хочу кое-что показать.
Тень Инсон, что размером была вдвое больше обычного человека, подергиваясь, сползла с потолка на белую стену.
Я отодвинула стул и встала — но только потому, что хотела, чтобы эта тень остановилась. Я боялась, что она, словно растекающаяся тушь, настигнет мою и поглотит ее.
Вытянув обе руки, я подхватываю тяжелую коробку, поднимаю ее и прижимаю к груди. Спереди идет Инсон со свечкой. Мы с ней ни разу друг к другу не притронулись, но наши тени, напоминающие гигантов, сомкнулись плечами и, вместе пошатываясь, мечутся между потолком и стеной.
Переступая через порог раздвижной двери с матовым стеклом в дверном переплете, она входит в комнату. Перед тем как последовать за ней, я оглядываюсь. Лишившиеся света коридор и кухня словно погрузились в глубоководную тьму. Проходя в комнату, по которой заметались отблески пламени, я вдруг представила, что нахожусь в каюте потонувшего корабля, где еще остался воздух. И будто пытаясь не дать воде сюда проникнуть, я поддеваю плечом дверь, закрывая проем.
* * *
Я подхожу к Инсон — она стоит перед металлическими полками.
Под освещением свечи распластавшиеся черным цветом надписи на стикерах у каждой коробки словно двигаются. Где-то Инсон прорисовывала черты каллиграфией, а где-то — на скорую руку. По буквам видно, что их прорисовывали второпях, но линии оставались четкими. В пятне света они словно оживают, что-то говоря, а в темноте — вновь утихают. В основном это названия мест и даты. Есть еще стикеры с именами и годами рождения — скорее всего, это данные свидетелей произошедшего.
— Вот сюда, — сказала Инсон, указав на пустое место, куда я и поставила давившую на грудь коробку. Инсон сгорбилась, свеча в ее руке опустилась, и свет встрепенулся кривыми узорами на стенах — корабль качается, и голова у меня кружится так сильно, что кажется, будто все коробки сейчас повалятся вниз.
— Можешь взять, пожалуйста?
Когда я взяла свечу, Инсон нагнулась еще ниже. Пальцами пробегаясь по коробкам разных размеров на самой нижней полке, она будто копалась в хламе. И тут я поняла, что для нее эти движения привычны, она повторяла их бесчисленное количество раз. И это — ответ на мой вопрос, который я задала ей напротив печи в мастерской. Каково ей было жить здесь одной? Что она здесь делала все эти годы?
* * *
Наполовину выдвинув коробку с самой нижней полки, Инсон открыла ее и достала сложенную втрое крупномасштабную карту. Она разложила ее на линолеуме и, присев на колено, сказала:
— Вот тут школа моей мамы, в Ханджинэ.
Так же согнувши колени, я присела и поднесла свечу к кружочку размером с рисинку, в который Инсон ткнула указательным пальцем. Видимо, эта школа работает до сих пор — внутри круга было изображение с флагом.
— А где этот дом?
— Вот.
Место, куда указывала Инсон, было выше, чем я думала — это оказался дом на коричневой пунктирной линии с коротким расстоянием между точками.
— Мама жила вот здесь.
Инсон указала на отмеченную маркером черную точку — она была практически напротив школы.
— Она как-то говорила, что если бы школа была далеко, то она вообще бы не ходила. Тогда время такое было, что для сына могли и пансионат оплатить для учебы в средней школе в уездном городе, но на дочь тратиться бы не стали.
Накрыв прилегающие друг к другу две точки средним пальцем, Инсон сказала:
— Когда бабушку упрекали соседи за то, что наша семья давала образование всем трем дочерям, она отвечала коротко и ясно: «Мир потихонечку меняется». Бабушка маму и ее младшую сестру не заставляла заниматься домашними делами, когда те делали домашнее задание, поэтому они специально растягивали уроки надолго.
Коротко постриженный ноготь Инсон скользнул вверх деревни, оставив длинную линию.
— Когда объявили эвакуацию, она ушла на пять километров вглубь острова от береговой линии, а Ханджинэ оказался чуть за ней. Некоторым родственникам пришлось поселиться в доме двоюродного дяди. Бабушка беспокоилась, что те чужой хлеб спокойно есть не смогут, поэтому она отправила к ним маму и ее старшую сестру с рисом и картошкой.
Кончик ногтя пальца Инсон передвинулся к черной точке у моря — видимо, это был дом их двоюродного дяди.
— Им нужно было пройти целых десять ли, так что на помощь вызвался брат мамы. Но в то время мужчинам было опасно выходить из дома, и де душка ему запретил. Младшая восьмилетняя сестра мамы тоже хотела было пойти, даже сама умылась, собралась и уже вышла, но бабушка не дала ей. Сказала, что, если на полпути та устанет, им придется ее нести и это только затруднит их путь.