«Каких нам еще доказательств»: Надежда Тэффи о политических судебных процессах
Председатель кашлянул, поправил очки и, обернувшись ко мне, спросил спокойно и строго:
— Признаете ли вы себя виновной в том, что в году по Рождестве Христовом ведьма Луиза Донне причинила много вреда населению деревни Вильера: вызывала неоднократно засуху или сильный ливень, уничтожавший поля, насылала сыпные болезни, исцеляла недуги при помощи дьявола и в обществе сего последнего предавалась греховным развлечениям?
Я обдумала все. Переспросила робко:
— По Рождестве Христовом?
— По.
Ответила искренно:
— Нет, не признаю.
Стало тихо. Только в публике кто-то крякнул от досады.
— Вызовите свидетельницу Запойкину.
Привели Запойкину. Она подковыляла к самому столу, так что судебный пристав оттянул ее назад за юбку. Запойкина прикрыла глаза ладонью щитком, как от солнца, уставилась на члена суда, сидящего направо от председателя, и зашамкала:
— Узнаю… узнаю. Ен самый и есть, который преступник…
Чтобы дать ей время оправиться, объявили перерыв. После перерыва она предстала уже оправившаяся, с большим синяком под правым глазом, и сказала:
— Я по этому делу все знаю. Был у нас в деревне Митрий — так он умел окунем кричать. Вот тебе и все. А ел и пил, как и мы с тобой. Вот тебе и все.
— А ведьмы у вас в деревне были? — спросил прокурор.
— Были, кормилец, были. У нас в деревне все, почитай, ведьмы. Алена Панкова — ведьма, Мишкина — ведьма, Федосья — ведьма, я — ведьма, Матрена — ведь…
Сделали перерыв, чтобы дать ей оправиться.
Оправившись, она сказала, что эти ведьмы — две Матрены, а не она.
— А как же вы только что сказали, что вы — тоже ведьма? — ухватилась защита.
— Это я в та поры позапамятовала. А теперь вот и припомнила, что не я, значит, ведьма.
Потянулись новые свидетели. Между ними были даже такие, которых я как будто где-то встречала.
Один, маленький, бритый, с лопухом в петлице, был не кто иной, как хорошо знакомый поэт из декадентов первого призыва.
Он сказал:
— О, да! Я знавал ее. Мы вместе летали на Брокен. Я ревновал ее к черному козлу, но черный козел ревновал ко мне полугодовалый труп молодой аскетки и страдал больше меня.
Я похолодела. Злодей топил меня ради своей скверной поэмы в прозе, из которой жарил целыми кусками.
Защита опустила голову. Прокурор вытянул шею и ловил слова поэта звонко хлопающими ушами. Присяжные густо храпели. Спасения ждать было неоткуда.
— Скажите, свидетель, — начал прокурор, — описанное вами событие происходило, или, как говорят по-русски, имело место, до Рождества Христова или после?
— После! — сказал декадент, но сразу раскаялся и поправился. — А может быть, и до. Во всяком случае, вне Рождества. Чтобы точнее определить дату, скажу, что произошло это в день пожрания нами девятнадцати младенцев.
Топит! Губит! За что? Что я ему сделала? Принимала его любезно, угощала чаем с кексом, говорила, что он пополнел и стал похож на ожерелье из дикой бузины. Я была любезна. И вот!..
Следующий свидетель был мой швейцар.
— Да, действительно, возвращались домой поздно. А раз едут куда-то, садятся в мотор и говорят: «Осторожно, Павел, дверцу закрывайте; вы мне прошлый раз хвостик прихлопнули». Мне это, конечно, ни к чему. Думал, они про платье. Ну, а теперь понимаю, про какой такой хвостик говорили.
— Не припомните ли еще чего? — резвился прокурор.
— А еще раз вернулись они домой и сунули мне в руку золотой. Конечно, я выпивши был довольно сильно, — ну, однако, ясно видел, что золотой. А утром смотрю — вот-те на: золотой-то мой двугривенным сделался! Тогда-то ни к чему — думал, с пьяных глаз померещилось. Ну а теперь все понял.
Защита еще ниже опустила голову и сжимает ее коленями.
Вызывают экспертов.
Выходит профессор чистописания.
— Что вы можете сказать?
— Все что угодно, ваше высокопре… То есть для меня все ясно. Я читал «La sorcière» Мишле (беллетристическая книга «Ведьма» французского писателя Ж. Мишле. — Прим. ред.).
— Что же вы там прочли?
— А я позапамятовал.
Вышел другой эксперт, приватно изучавший демонологию и напечатавший книгу «О том, как ведьмы доят борону».
— Я хорошо изучил этот вопрос. Удой бывает до полутораста ведер в ночь. Крестьянский скот от этого чахнет. Остальное я позапамятовал. Отличительные признаки ведьм — хвост и песья голова.
Глаза всех поворачиваются к столу с вещественными доказательствами. Смотрю и я. Ахаю. Там лежит хвост от моего прошлогоднего боа.
— Да ведь это мой хвост! — кричу я.
Прокурор ликует.
— Да, это ваш хвост, — говорит он. — Эксперты не могли определить, из какого меха он сделан.
— Еще бы они определили, — говорю я. — Боа было парижское, из какой-то парижской дряни — не то из суслика, не то из мурзика. Теперь, когда меха дороги, парижане готовы боа из родного отца выкроить.
Молчание. Мне никто не верит. Защита опустила голову так низко, что она, перегнувшись под скамейкой, смотрит на меня снизу укоризненно и печально.
Что я наделала! Надо было от хвоста отречься!..
Речь прокурора блестяща. Она захватила даже меня. Я слушаю и, забыв все, шепчу:
— Так! Так! Хорошенько ее, подлую! Чтоб другим не повадно было.
— …Каких нам еще доказательств? — говорит прокурор, и логика его бьет молотом по моей голове. — Что показал почтенный свидетель-поэт? Время. Время точное. После Рождества Христова. Когда жила Луиза Донне? После Рождества Христова. Время совпадает до смешного, с точностью часового механизма.
— Господа присяжные! — говорит он дальше. — Пусть мы не видели самого факта преступления, но мы видели… но мы видим этот хвост, и когда-нибудь — о! я верю, что Провидение поможет нам! — когда-нибудь увидим мы и песью голову. А теперь, господа присяжные, будьте мужественны и помните, что вся Европа смотрит на вас — скажу более: весь Невский проспект — и ждет вашего решения. И пусть костер, на котором, по мудрому приговору вашему, сожжем мы эту ведьму (это меня-то! Вот нахал!), озарит светом истины наше исстрадавшееся, погруженное в глубокую тьму невежества отечество. Ignis sanat! (огонь исцеляет. — Прим. ред.)
Меня осудили, но приговор кассирован (т. е. признан недействительным и упразднен. — Прим. ред.), так как один из свидетелей во время допроса украл зерцало и мой хвост. Теперь живу надеждой.