«Мама всегда выбирала благо пациента, а не букву закона»: из книги Нюты Федермессер
Единственные правила, единственный закон
Мама моя росла в католической Литве, а папа жил в абсолютно атеистической еврейской семье. Бабушка, донская казачка, была человеком верующим, которого советская власть приучила не говорить и не демонстрировать лишнего. Нас с сестрой крестили совсем маленькими, месяц от роду. Мою старшую сестру Машку в чудном храме в Вильнюсе. А меня дома, в Москве.
Навязывания какой бы то ни было идеологии (кроме пропаганды гуманитарных ценностей и человеческой порядочности) дома не было. Была фантастическая терпимость и уважение ко всему, что вызывало интерес у меня и у сестры. Когда я сказала родителям, что хочу ходить в воскресную школу, они отнеслись к этому с уважением, но безо всякого энтузиазма. Иди, если хочешь. Но в обычной школе не распространяйся. Тогда воскресная школа была еще полуподпольной, занятия проходили на съемной квартире.
Самая занудная мамина мантра, вызывавшая у нас с сестрой протест и раздражение, была: «Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой». Почему-то в детстве казалось, что жить в соответствии с этим правилом — жуткая тоска, а мама произносит эти слова только в ответ на наши проступки, в качестве морали и разъяснения последующих санкций.
И все же я считаю, что и папа мой, и мама, и мамина мама бабушка Муся — истинные христиане. Как написано в моем любимом романе про Даниэля Штайна, «христиане-добровольцы», то есть не религиозные (а папа и вовсе лет до восьмидесяти называл себя атеистом), но верующие и живущие в соответствии с заповедями. Я помню такой эпизод: году примерно в 1987-м мы смотрели с родителями фильм Дзефирелли «Иисус из Назарета», и родители снова и снова пересматривали часть с Нагорной проповедью, разъясняли нам текст и повторяли, что это и есть единственные правила, единственный закон, которому нужно следовать в жизни.
Годам к двадцати пяти, а то и к тридцати, не раньше, мамино нравоучение о том, что поступать с другими надо так же, как хочешь, чтобы поступали с тобой, обрело для меня не воспитательный, а созидательный смысл. Я помню, как стала перебирать в голове развилки, когда родители принимали трудное решение вместо приятного, потому что такого отношения хотели бы и к себе, и к своим детям. Я помню, как мама рассказывала, что бабушка отправляла ее кормить пленных немцев горячим супом, потому что пленный — это тоже человек. Я знаю, что мама ушла из акушерства вслед за папой, чтобы быть рядом с мужем (папу выгнали из Института акушерства и из анестезиологии как науки из-за бесчестности академика Персиянинова). Я знаю, что папа поддержал своих друзей, когда проще и безопаснее было бы промолчать. Я помню, как мама плакала дома, рассказывая, что некоторые знакомые побоялись помочь Зое Световой, родителей которой арестовали, и Зоя осталась одна, на сносях… Мама говорила: как это? Как? Ведь на месте Зойки могут оказаться их дети…
Я знаю, я многократно видела, как мама всегда выбирала благо пациента, а не букву закона. И Первый московский хоспис, названный в мамину честь, родился из этого ее качества — из умения СО-чувствовать и СО-страдать.
Увы, моим родителям пришлось жить в то время, когда написанное Галичем «Вот как просто попасть в палачи! Промолчи, промолчи, промолчи!» — было каждодневной реальностью. И, боже мой, как же родители были счастливы понимать, что это время осталось позади. Что для нас, для их детей, все это останется лишь в родительских рассказах, в литературе, в истории…
Родители ошибались. Христианская заповедь, которая в Евангелии от Матфея звучит как «Во всем поступайте с людьми так, как вы хотите, чтобы они поступали с вами» сегодня снова про то, о чем пел Галич. И про то, о чем говорил немецкий пастор Мартин Нимеллер:
«Сначала они пришли за социалистами, и я молчал — потому что я не был социалистом. Затем они пришли за членами профсоюза, и я молчал — потому что я не был членом профсоюза. Затем они пришли за евреями, и я молчал — потому что я не был евреем. Затем они пришли за мной — и не осталось никого, чтобы заступиться за меня».
Потому что неравнодушие — это единственное правило. Потому что никогда не проходи молча мимо несправедливости.
Успеть сегодня
Каждый день я убеждаюсь, что те, кого уже нельзя вылечить, живут полнее и честнее нас. Если только мы немного им помогаем. Они не огорчаются по мелочам, они умеют радоваться так, как радуются только дети и старики: солнцу, форме тучи, запаху яблок, снегу, искреннему объятию…
Но они редко, очень редко говорят о том, чего бы им хотелось. Потому что времени и сил на исполнение желаний у них уже практически нет. Потому что все мы не избалованы, жили трудно, а в конце жизни уж совсем перестаем верить в чудеса.
И если кто-то из пациентов вдруг озвучил хоть что-то: рыбки бы красной поесть, послушать бы казачьи песни, внука повидать — надо спешить.
Порадовать человека нужно успеть сегодня.
Утренняя зарядка
Дала себе зарок в своем небольшом отпуске похудеть. Не жрать на ночь и каждый день делать зарядку. Я так неудобно для себя устроена, что если обещаю, то обязательно выполняю. И вот делаю зарядку каждое утро перед завтраком. Это мне трудно. Очень. Потому что тело отвыкло, потому что за весом не мышцы, а дряблость, потому что каждое упражнение — это демонстрация собственной слабости, неумения, неуверенности в себе.
Я понимаю, что тело — это механизм. Как автомобиль. Что за ним надо ухаживать, ездить на техобслуживание, вовремя менять масло, колодки. Что надо не насиловать в эксплуатации, не жечь сцепление и, наоборот, не оставлять годами без движения, не запуская двигатель.
Мой механизм простаивал много лет. Проржавел и состарился. То, что раньше было естественным и безболезненным, сегодня требует невероятных усилий, а порой просто абсолютно нереализуемо. Все эти планки, приседания, «согните колени и оторвите лопатки от пола», отжимания в облегченной форме — с колен, собака мордой вниз и собака мордой вверх, йога, дрожащие колени, капающий со лба пот — это для меня невыносимо.
И дело не в невозможности физических усилий, а именно в полной несостоятельности заржавевшего механизма. Он просто не может. Фсе. Капут. Слишком долго не заводили двигатель. Аккумулятор сел, колодки проржавели, дно прогнило. Отстаньте от него. Смотрите на него как на раритет, уважайте его прошлое и не напоминайте, что сегодня эта модель уже неактуальна.
Наконец-то я поняла, что чувствую во время ежедневной зарядки. Я испытываю ежесекундное унижение. И не важно — одна или с тренером. Важно, что я не могу переносить собственную беспомощность. Она для меня слишком болезненна. Я чувствую себя уязвимой, словно… словно пациент хосписа.
Наконец-то я поняла, что испытываю. Сформулировала. Я понимаю, что ржавчину можно ободрать, что ежедневное насилие через какое-то время неизбежно приведет к изменениям в теле и желанному результату. Ведь я все же не тяжелобольной. Но сегодня я — словно человек, который раньше мог встать утром с кровати и бодрячком пойти в душ, в туалет, почистить зубы, а теперь ему нужна посторонняя помощь даже для того, чтобы перевернуться в постели с боку на бок. Да, он долго болел, игнорировал всякие там «не ешь жирное», «не кури», но это сейчас не важно. Он ведь помнит себя прежним — здоровым, стройным и резвым, танцующим на чужой свадьбе и гоняющим с детьми наперегонки. И даже зная все о своей болезни/возрасте/весе/лени/вине, пациент не может спокойно воспринимать эту унизительную беспомощность.
Да, я не люблю спорт, а все спортсмены и бегуны с подтянутыми животами и накачанными ягодицами вызывают только одно желание — отвернуться, презрительно фыркнув, и пойти съесть мороженого. Важно другое. Из-за этой ежеутренней унижающей меня процедуры я вдруг с совершенно иной, новой для себя интенсивностью ощутила беспомощность каждого нашего пациента.
«Откройте рот, мы почистим вам зубы». «Давайте вытрем попу». «Обнимите меня за плечи, я помогу вам встать». Господи, да все это еще совсем недавно я могла делать сама, без вашей помощи и без вашего понимающего разрешения перейти на более простой «с колен» вариант отжиманий. Как же это трудно — не мочь. И как же болезненно порой чужое внимание и невыносима собственная немощь…
А зарядку я делать продолжу. Я ж обещала.
Любовник
Вот живут у нас в хосписе две прекрасные пожилые особы. Одна — очень такая дама с характером, привыкла быть резвой, заводилой, много путешествовала, журналистикой занималась, огонь, коня на скаку остановит, на гармошке сыграет и обнимет крепко, до хруста в ребрах. Другая — скромная, ласковая, тихая, готовит вкусно, рецептами делится без всяких секретов, обожает детей.
Жили они у нас, поживали, лежали, болели, поддерживали друг друга — и подружились. Да так сильно сдружились, что открыли друг другу самые тайные тайны. Кого любили, с кем и как жили.
И оказалось, что любовник у них один был. И все они думали, где это он пропадает и про кого рассказывает. И вот наконец-то встретились, познакомились, соперницы, в хосписе.
Теперь не разговаривают…