Для колонизаторов Индии божеству — поражающему человека настолько, что он начинает страшиться и трепетать, до такой степени чувствуя себя ничтожеством, что просто не может ему не поклоняться, — полагалось принадлежать к мужскому полу, поэтому британские специалисты практически не прилагали усилий, чтобы понять исконные индийские традиции обожествления женщин. Вместо героики, раскалывавшей небеса, когда туда возносился бригадный генерал, в легендах о почитании женских божеств больше присутствовал трагикомизм. («В Нагпуре поклоняются женщине по имени Дженда Бир, которая, утомившись от жизни, не стала себя сжигать, вместо этого бросившись вниз с дерева».)
По сведениям британцев, в некоторых случаях обожествления женщин присутствовала странная семейная динамика. В своем письме из Траванкора преподобный Сэмюэл Мэтир упоминал историю некоего Валлавана, который пришел к убеждению, что его давно умершая мать превратилась в вечно ворчливую полубогиню. В ее бывшей спальне сын в виде подношений стал оставлять то, что она любила больше всего: дорогие сари, лепешки, райские бананы. Как-то раз, когда его жена Патмасури вошла в эту комнату и надела одежду свекрови, в нее тут же вселился ее дух. В состоянии транса она бросилась плясать, выкрикивая мужу: «Сын мой, разве я не твоя мать? Будь спокоен — я принесу тебе счастье». Валлаван взмолился к богине и стал приобщать к культу собственной матери каждого, кто соглашался его слушать. Под конец преподобный Мэтир с облегчением отмечал, что под влиянием его миссионеров семья отказалась от «поклонения демону» и приняла христианство.
В своем труде «Индусы», увидевшем свет в 1817 году, баптистский священник Уильям Уорд рассказал о ряде традиций обожествления женщин в главах с такими названиями как «Поклонение существам странной формы», «Поклонение деревянному полену» и «Низшие небесные существа». Уорд отмечал, что в честь дочерей браминов вплоть до восьмилетнего возраста устраивали пышные церемонии, поклоняясь им как аватарам богини Бхагавати. Вполне возможно, что он имел в виду известный ритуал кумари, практиковавшийся в Непале, в ходе которого девочек до возраста полового созревания выбирали в качестве телесных оболочек для богинь, пусть даже всего на один день. Бытовало убеждение, что, если матери приснится красная змея, ее дочь возвысится в ранг божества. В своих наблюдениях из Траванкора преподобный Мэтир упоминал культ матерей, поклонявшихся дочерям, умершим трагической, преждевременной смертью в возрасте слишком юном, чтобы выйти замуж. Он привел рассказ другого миссионера о том, как тот встретил несколько матерей, впавших от горя в мистицизм, которые приносили в дар «молоко, фрукты, лепешки, шелка и цветастые одежды» своим дочерям, после смерти превратившимся в богинь:
Разве эти непорочные демоницы не ваши собственные незамужние дочери, которые умерли?
Они признавали, что так оно и есть.
Как глупо, как унизительно в надежде добиться облегчения бить поклоны и выражать боль перед собственными детьми, которых вы воспитывали, которые вас слушались, боялись, но при жизни никогда не могли утешить при виде ваших слез! Неужели вам даже на миг могла прийти в голову мысль, что теперь, после смерти, эти дети больше властны над вашим земным существованием, чем при жизни?
С этими рассуждениями они соглашались, признавая собственное безумие.
За закрытыми дверями и прозрачными занавесками скромных домов рождались языческие боги. В своих «Индусах» Уорд упоминал о «самых удивительных и жутких видах поклонения божествам», предписываемых некоторыми священными тантрическими текстами. «Желая провести эту церемонию, сначала нужно дождаться ночи и выбрать женщину, которая станет объектом поклонения, — рассказывал священник, указывая, что ею могла быть жена, любовница и даже проститутка. — Затем ее нужно усадить на табурет или мат, принести жареную рыбу и горох, мясо, рис, крепкие напитки, сладости и другие подношения. После этого, — поучал Уорд, вспоминая, что узнал об этом ритуале от эрудированного индуистского священника, — надо произнести заклинания. Женщина, сидящая нагой… — продолжал он, — …». Далее идут наставления из шастры, слишком кошмарные для человеческого уха и не предназначенные для слуха христианина. Британской публике, с такой легкостью впадающей в возмущение, Уорд лишь открыл, что «тех, кто творил подобные ужасы, с каждым днем становилось все больше и больше», а ритуалы приобретали «все более неприличный характер».
Существовал путь на небеса, больше других ужасавший как британцев, так и многих индусов: сати, ритуальное самоубийство индусской вдовы, жертвующей собой на погребальном костре мужа. Принося высшую жертву сагамараны, что в переводе с санскрита означает «умереть вместе», смертная женщина в пылающем огне становилась богиней. С помощью этого действа сати обеспечивала спасение не только себе самой, но и своей семье, потомкам и даже зрителям. Церемонии сожжения покойников нередко проводились на берегах рек, чтобы проплывавшие мимо лодки могли их видеть и рассказать о событиях в деревнях, теперь осененных новой святостью. Для некоторых стать свидетелем такого ужасного зрелища представляло собой форму даршана, который сводился к тому, чтобы не только увидеть божество, но и попасться ему на глаза. Вдова облачалась в новое сари и мазала ступни по бокам красной краской. Обходя семь раз погребальный костер, она разбрасывала монеты и рис, которые толпа тут же бросалась подбирать, полагая, что они обладают целительной силой. Затем, призывая в свидетели солнце и луну, вдова произносила ритуальную клятву санкалп, которую Уорд, дважды лично наблюдавший в Бенгалии за подобными самосожжениями, привел в своих «Индусах»:
Пока правят четырнадцать Индр,
Или столько лет, сколько на голове ее будут сохраняться волосы [каковых, говорят, три с половиной миллиона],
Да пребудет она на небесах вместе со своим мужем:
И пусть небесные танцоры все это время делают за него все,
Чтобы он ни в чем не нуждался,
И пусть благодаря этому достойному поступку
Предки ее отца, матери и мужа
Тоже могут отправиться на небеса.
В Бенгалии их называли агункхаки, что переводится как «пожирательница огня»: да-да, именно пожирательница, а не пожираемая. Некоторые считали, что в костре горит сама ее добродетель, а пламя и дым лишь служат ей щитом. В этом крещении огнем она искупала грехи своих родственников и предков, выходя из него уже божеством. Ее имя вскоре забывалось, растворяясь в коллективном божестве — многорукой богине на костре, которой поклонялись в храмах сати, разбросанных по всему субконтиненту. Иногда она перед церемонией мазала охрой руку и оставляла на стене храма свой последний отпечаток.
Если ритуал сати был лестницей на небо, то первой ступенькой в ней становился каприз судьбы, из-за которого муж умирал раньше жены, второй — решение жены пройти через это про- тиворечивое действо, а третьей — его показательная жестокость. В том, чтобы пройти через огонь, было что-то загадочное и святое; сати шла по тому же пути, что и женщины, умершие при родах, только для того, чтобы явиться по ту сторону уже богиней. Такой театральной, публичной демонстрацией своей воли сати, казалось, переворачивала вверх дном все принципы, определявшие роли мужчин и женщин, или «правила почтения и покорности, предписания вести себя скромно, молчать и поменьше попадаться на глаза», — как писала историк Таника Саркар. В тот самый момент, когда поджигали факел, божественное начало сати могло принять как благожелательный, так и злобный характер. Сохраняя решимость и проходя через обряд до конца, она превращалась в почитаемого и превозносимого до небес персонажа. Но стоило ей передумать и в отчаянии попытаться спастись бегством, как это тут же ложилось на честь ее семьи несмываемым позором. А если при этом все же умирала, швыряемая в костер беснующейся толпой, то превращалась в демона — самого злобного из всех, каких только можно вообразить. В 1786 году в Пуне один европейский чиновник стал свидетелем того, как участь мужа на костре разделила девятнадцатилетняя вдова Тулсебой, оставив сиротой четырехлетнего ребенка. «Ей намазали куркумой лицо, от чего оно стало совсем желтым; из ее растрепанных волос во все стороны торчали цветы… — писал он. …— У нее был полностью отсутствующий взгляд человека, душа которого уже стала прощаться с телом, но отделилась от него только наполовину». В заключение Уорд говорил, что «к идее смерти индусы в большой степени относятся с безразличием, считая ее чем-то вроде смены одного тела на другое подобно тому, как змея сбрасывает с себя шкуру, дабы предстать в новой».
Наблюдая за обрядом сати, ничего в нем не понимая и лишь чувствуя отвращение, британские колонизаторы не считали его божественным самоубийством, хотя как почитатели Христа тоже поклонялись богу, сошедшему на землю для того, чтобы быть убитым. Идея о том, что Бог, вселившись в Христа, явился пережить сначала собственную смерть, а потом ее победить, содержится в Священном Писании. В Евангелии от Иоанна (19:30) говорится о том, что Иисус на кресте произнес: «свершилось, и, преклонив главу, предал дух», тем самым выдав в смертный миг свое намерение. В 1608 году Джон Донн написал свой противоречивый «Биотанатос», трактат в защиту самоубийств, в качестве примера для подражания использовав Христа. Однако в Британии суицид оставался уголовно наказуемым деянием, и колонисты не желали проводить параллели между сати и христианскими понятиями святости, исступления и добровольного причинения себе боли, равно как и с жертвами периода раннего христианства, зачастую женщинами, которых Клемент Александрийский называл «воительницами смерти». Вместо этого женщины, решившиеся на самосожжение, считались жертвами грубого давления со стороны общества: в деревнях вдовы, которым запрещалось повторно выходить замуж, были никому не нужны и не приносили никакой пользы, в будущем их никто не мог взять к себе в дом. Для британских чиновников и миссионеров, равно как и для многих критиков из числа самих индийцев, этот обычай представлял собой вершину отсталости. Каждый новый костер использовался колонизаторами для оправдания британского режима, ведь индийские мужчины, не способные позаботиться о собственных женщинах, явно были не способны на самоуправление.