«Всегда лги, что родилась здесь»: как живут китайские эмигранты в Нью-Йорке

У нас были три маленькие смежные комнатки в передней части первого этажа, а каждую из двух комнат в задней части снимали другие жильцы. Их комнаты от наших отделяли крохотная ванная и кухня — на сей раз скромная, без острова. Лишь годы спустя я осознала, что изначально весь этаж предназначался для одной семьи, наши комнаты задумывались как столовая, гостиная и застекленная лоджия, хотя эта третья комната была бесполезной: зимой там было слишком холодно, а летом слишком жарко. Мы были благодарны уже за то, что в этом помещении была дверь, отделявшая его от двух других полезных пространств. Между ними мы повесили тоненькую голубую занавеску, которую привезли с собой из Китая.

Большую часть лета я провела на диване, разжижая мозг четырьмя имевшимися в наличии телеканалами. Ма-Ма и БаБа сочли, что мне вредно проводить с ними на работе так много времени, как раньше, поэтому оставляли меня дома со строгим наказом не выходить на улицу. Они то и дело звонили, проверяли меня, но однажды, рассчитывая услышать в трубке голос Ма-Ма, я нарвалась на незнакомца.

— Ма-Ма?

— Привет! Пожалуйста, позови к телефону родителей.

— Их нет дома. А кто это?

— Их нет дома, подумать только! Сколько тебе лет?

— Кто это?

— Им не следовало оставлять тебя дома одну!

Я с размаха опустила трубку на рычажки. Следующие пару часов я просидела на диване не шевелясь, ожидая, что копы вот-вот взломают дверь и арестуют меня за то, что я одна дома, а потом депортируют, когда узнают правду. Что ж, по крайней мере, у них не будет никакой возможности найти моих родителей. Пусть пытают, я им ничего не скажу. Пусть связывают и морят голодом — а я все равно не скажу. Да и можно ли меня голодом напугать? Меня отправят в Китай? Мне будет позволено увидеться с Лао-Лао и Лао-Е или придется трудиться в качестве рабыни?

Так я и сидела до прихода Ма-Ма, продумывая свои планы и ответы и то, как я буду экономить и спасаться, если меня пошлют работать на ферму в деревню.

Ни один из этих планов мне не пришлось претворять в жизнь. Но я все равно перестала подходить к телефону.

К тому времени Ма-Ма уже перестала спрашивать Ба-Ба, когда мы вернемся в Китай. А еще она стала угрюмой. Они теперь разговаривали меньше, чем раньше. Ба-Ба часто приходил домой очень поздно.

Я беспокоилась, думая, что родителям плохо без меня по будням, но они твердили, что их работа — не место для ребенка. Поэтому я оставалась дома, бесполезная и эгоистичная. 

Ма-Ма часто снились сны. Она хотела перемен, хотела вырваться с нелегального чайнатаунского рынка рабочей силы. Однажды вечером, вернувшись домой совершенно обессиленная, Ма-Ма спросила меня, как я думаю, что ей выбрать, волосы или ногти.

— Что ты имеешь в виду?

— В смысле, кем работать.

Это был легкий вопрос. Я считала, что люди, которые красят ногти, чудаки, зато волосы стричь надо всем.

— Волосы!

Этот ответ помог Ма-Ма выбрать путь. Ей потребовалась неделя, чтобы найти салон, где брали на работу подмастерьев без оплаты, а еще через неделю она принесла домой устрашающий манекен, который стоил нам столько же, сколько двухнедельный бюджет на еду, а мне обошелся в несколько бессонных ночей. Ма-Ма поставила манекен у окна в нашей спальне. Поздно вечером свет луны просачивался в комнату, обтекая эту отрубленную голову, отбрасывая на стену огромную и пугающую тень.

У манекена были длинные золотистые волосы, жесткие и грубые, как конский хвост—по крайней мере, так говорила Ма-Ма; я-то никогда не видела конских хвостов настолько близко. Волосы были такие светлые, что я представляла себе, как их срезали с головы белых людей, которых я видела в метро. Вот, значит, каковы на ощупь их волосы, и, очевидно, такие же у лошадей, сделала я вывод. Неужели мои волосы тоже должны быть такими?

Шевелюра манекена поначалу была длиной до воображаемых колен, но в последующие дни Ма-Ма прорубала и простригала в ней извилистые дорожки, пока не осталась только всклокоченная, неровная стрижка ежиком. 

Главный урок, который Ма-Ма вынесла из своего опыта подмастерья, звучал примерно так.

— Послушай, Цянь-Цянь, жил да был на свете ученик брадобрея, у которого была очень дурная привычка.

— Какая?

— Он месяцами тренировался сбривать волосы очень дорогой опасной бритвой. Поскольку в первые месяцы обучения ему часто случалось нечаянно порезать клиента, он стал практиковаться на арбузах

— На арбузах?

— Да, на арбузах.

— Ням-ням!

— И каждый раз, когда наставник окликал ученика во время обучения, он втыкал бритву прямо в арбузную корку и шел к мастеру. К концу каждого дня корка была вся изрезана.

— Но мякоть же все равно можно было съесть?

В этот момент у меня всегда начинали течь слюнки.

— Но это его не беспокоило, потому что благодаря этой привычке он никогда не терял свою дорогущую бритву и каждый вечер приносил довольной жене уже почти разрезанный арбуз.

— Значит, он мог его съесть! Как здорово!

— Здорово, да не очень.

— Почему не очень?

— Привычки формируют характер. Медленно, но неизбежно, и это происходит всегда. Когда ученик, наконец, был готов к работе, когда он, наконец, перестал допускать ошибки, к нему пришел первый клиент, и… угадай, что случилось.

— Ой-ей!

— Да, зазвонил телефон, и он, не думая, воткнул лезвие прямо в голову клиенту.—В этот момент Ма-Ма всегда смеялась, а потом продолжала: — Вот почему, Цянь-Цянь, мы всегда должны относиться к делу серьезно, даже если это только тренировка.

Эта история преследовала меня. На мой взгляд, если она была правдива, то умения Ма-Ма вряд ли сулили что-то хорошее ее клиентам. Но, по крайней мере, она никогда не втыкала бритву в манекен; она лишь делала ему разноуровневые и асимметричные стрижки. Ма-Ма пыталась их выровнять, но одна сторона всегда оказывалась короче другой. Расстроенная, она, наконец, сбрила грубые волосы машинкой, оставив манекену только коротенькую взлохмаченную стрижку пикси.

***

Мне довелось побывать на новом месте мучений Ма-Ма, в салоне-парикмахерской, в конце лета. Когда мы вышли из метро, мне показалось, что я в Чайнатауне, потому что повсюду были сплошь китайцы. Это был первый раз, когда я услышала, что многие похожие на нас люди живут и в Бруклине. Ма-Ма сказала мне, что этот район называют БаДа-Дао, Восьмой авеню, — и я впоследствии соотнесла это название с более распространенным: Сансет-Парк.

Из этого посещения мне запомнились две вещи.

Первой стало конджи. Летом я была не такой голодной, как обычно, потому что, не имея причин полагать, что меня кормят в школе, Ма-Ма каждое утро спозаранок готовила мне еду, прежде чем уйти на работу. Я просыпалась—и меня ждал наш маленький столик с несколькими разными блюдами. Сансет-Парк был прямо как тот столик, разве что тянулся на несколько улиц. Там один за другим располагались рестораны, и во всех кормили дешево. Я замедлила шаг, когда мы подходили к одной витрине, в которой висела табличка с рекламой: конджи за 60 центов. Ма-Ма мягко подтолкнула меня к двери.

— Что, правда?!

Она не успела даже кивнуть, потому что я молнией влетела в двери. Попросила на раздаче конджи, и кантонка с убранными в сеточку волосами, черпаком размером с собственную голову зачерпнула густой белый рисовый суп в крапинках свинины и столетнего яйца, перелив его в прозрачный контейнер. Пока она накрывала контейнер крышкой, Ма-Ма выложила два четвертака и один десятицентовик в ее ладонь. Я и подумать не могла, что все это время мы могли покупать райское наслаждение за такую малость.

Я никогда раньше не пробовала южнокитайский конджи, только обычный северный. Как вкусно было смаковать рис, свинину и столетнее яйцо — все в одной ложке!

— Ма-Ма, хочешь? — мои слова взорвались в воздухе, невнятные, сквозь кусочки мяса, риса и яйца.

Она покачала головой. Я узнала это выражение. Решительность и нетерпение — скорее добраться до работы. Поэтому я старалась идти как можно быстрее, одновременно поднося ко рту ложку за ложкой, иногда проливая пару капель на футболку.

Мы остановились у сплошной стеклянной витрины с бело-сине-красными «цирюльничьими» столбами и табличкой «Стрижка за 10 долларов». Стекло в одном углу треснуло, по краям присохла грязь. Ма-Ма толкнула дверь, и мы нырнули внутрь, вбирая в себя запахи шампуня и краски и звуки работающего фена.

Помещение было площадью примерно в шестьсот квадратных футов. По одной стороне тянулся ряд вращающихся кресел, обтянутых облупившимся пластиковым кожзаменителем, установленных перед зеркалами. На другой стороне — столики в окружении стульев. На этой стене зеркал не было, только маленькие бутылочки эмали для ногтей разных цветов.

Я поняла, что мы не первыми пришли сюда, потому что из-за занавесок в дальнем конце вышла женщина, выглядевшая совершенно как ведьма. Наверное, я помню ее такой только из-за многочисленных рассказов Ма-Ма о недобрых поступках ее начальницы, но в моих воспоминаниях у нее в руке метла, а волосы стоят дыбом. Рот она себе рисовала помадой, выступая далеко за контур губ. Когда она шагнула вперед, я спряталась за Ма-Ма.

— Хао кэ ай! (Какая милая! — прим. авт.) — засюсюкала ведьма, и я изо всех сил постаралась не показать испуг.

Через несколько минут, в течение которых она пыталась выманить меня, а я продолжала прятаться за юбкой Ма-Ма, не поддаваясь на ее уговоры, женщина сдалась и отошла. Мне потребовалось намного больше времени, чтобы выйти из тени Ма-Ма, а к тому времени стали приходить и другие работницы салона.

Это подводит меня ко второй вещи, которая запомнилась мне из того дня. Стрижка волос оказалась далеко не тем гламурным занятием, которое я себе воображала. К столикам для маникюра направлялись в основном женщины, и они либо жаждали поболтать с сотрудницами, либо вообще не обращали на них внимания. Но среди людей, проходивших в сторону собственно парикмахерской, мужчин было больше. Они странно смотрели на Ма-Ма и других женщин. Казалось, массаж головы доставляет им слишком большое удовольствие, а их руки довольно часто случайно задевали женщин, сосредоточенных на уходе за их волосами.

Во время перерывов в комнате отдыха — на самом деле это был просто чуланчик, где стояли несколько стульев и мини-холодильник, набитый подписанными контейнерами с едой, — я слышала разговоры Ма-Ма и остальных женщин о том, какими тряпками и дешевками они себя ощущают, как сильно страшат их мытье и массаж головы. Ма-Ма была новенькой, так что она-то как раз и занималась исключительно мытьем и массажем, снова и снова, в течение всей десятичасовой смены. Это заставило меня вспомнить рыборазделочный цех, вспомнить, как ей приходилось погружать пальцы в мокрую противную субстанцию до тех пор, пока они не делались синюшными, сморщенными.

До конца дней детства я носила в своем сердце чувство вины из-за того, что вынудила Ма-Ма пойти на эту работу — не только своим существованием и потребностью в пище, но и плохим советом.