«Одиночка»: роман о матери, у которой родился ребенок с особенностями развития

Она стояла у кромки берега.

Маленькая темная фигурка, упрямая, несгибаемая, будто высеченная из камня. И море. И умиротворение. Уморетворение. И монах.

На берег он пришел один или берег пришел к нему, кто скажет — он пришел послушать море, он пришел послушать сердце, он пришел послушать себя. Могло показаться, что он один-одинок, но нет, вокруг были и пенистые волны, и многоцветное небо, и звонкая пустота мысли, которой, очевидно, он так жаждал. Тихо, как же там тихо, знакомо, как это знакомо: тянущее, гнетущее свое, мое такое страшное и родное одиночество. 

Папа прислал деньги. Он должен был приехать, после трехчасового видеоразговора о подробностях болезни, стал настойчиво внимательным через месяц, два или шесть — как получится с делами, но должен был. Это грело.

Теперь денег было достаточно, чтобы первое время не переживать о лекарствах и еде — о, конечно же, кофе не вине, нет, нет, не вине. Можно было спокойно — без шевелящейся внутри тревожности — заниматься оформлением инвалидности, изредка скролить интернет, думать о работе. Конечно же, пытаться этим всем заменить нарастающее горе, настоящее страдание — приступы, которые день за днем становились если не хуже, то и не лучше. Они вернулись, вернулись, но все, что она могла пока сделать, — это ждать приема у трех лучших специалистов. И думать о другом. Учиться думать о другом.

Саша отчетливо понимала — и уже одно это понимание радовало, ведь, значит она оживает, оживает может рассуждать здраво! — что папина помощь — медвежья. Папа — молодец, но это у нее — а не у него — непростой ребенок, это она за ребенка, мальчика ответственна. Она. 

Но хотя бы что­-то уже начать делать. Учиться. Надо было учиться. Но чему чему чему.

Она лишь вздыхала. Пока ей нужно было научиться не скатываться в панику, собрать больничные бумажки, а потом вовремя донести их до нужного человека, не забыть печати, подписи и немного зашифрованных врачебных посланий — заключений, как называли это все на свете хирурги, окулисты, неврологи, отоларингологи, логопеды и ортопеды.

— Куриной лапой пишут, — сказала бы праба. В детстве Саше, только услышавшей это выражение, казалось, что кто-то ловит курицу, берет ее лапу, вкладывает туда ручку или карандаш, ну, так и пишет. Никакого противоречия не возникало, мало ли что придумают эти взрослые. Но однажды мысль пошла дальше — а что, если эта лапка была птицы не живой, что, если она держалась отдельно, принадлежала существу уже — совершенно и бесповоротно — мертвому?

Она несколько раз пыталась об этом рассказать. Праба днем на такие фантазии только руками махала, некогда, мол. Некогда, потому что работа. Поле, огород, животные — те же курицы и коровы, и Саша от нечего делать устраивала за ними слежку и вела дневник, подсчитывала ритмичные движения коровьего хвоста и беспорядочные сходки куриных душ. Однообразно и скучно, думалось ей. Как и взрослая жизнь взрослая жизнь, которую сейчас надо было как-то жить.

Саша и жила, составив расписание приемов к флегматичным врачам из поликлиники, которых нужно было пройти для комиссии по инвалидности. И дни не пролетали, а тянулись, и неделя длилась словно бы месяц. А месяц будет — как год? Дел много, времени свободного — лишь книгу почитать, и уже спасибо. Между сжирающим время бытом как-то нужно — очень нужно — втиснуть работу, нечто, что может приносить ей, им деньги.

Но когда работать? Как совмещать? Это только казалось — раньше, давным-давно, в двадцать, что если уж и нужно быть, то непременно «позитивной мамочкой с активной жизненной позицией». Если уж и нужно быть, то «всемогущей повелительницей полезных и вкусных обедов для себя, детей и мужа, высококвалифицированным менеджером бытовых обязанностей, организатором стирки, мытья посуды и полов, аниматором на днях рождения, ответственным и прилежным, не опаздывающим и не берущим больничные работником. А после этого, ночью, каждый день — или по договоренности в пятницу и субботу — еще и искусной любовницей».

Улыбаться — можно. Уставать — нельзя. Хотя иногда можно, но лучше этого не показывать. И лучше-таки не уставать. Да.

А у Саши иногда не было сил даже подмыться. И от переживаний за ребенка это спасало хорошо, но работа? Какая еще работа? Какие еще страдания от одиночества?

В поликлинике, сидя в очередях, несмотря на запись и электронные талончики, Саша искала одиночество а может, и боль, а может, Бога в глазах других.

Каким могло быть это одиночество в современном мире? Одиночество вдвоем, среди тарелок и кастрюль, одиночество среди, поверх полной загрузки бытом, облегченным, городским, но с непривычки изматывающим; одиночество повернутых друг к другу спин. Как в юности она тех спин боялась.  Одиночество по обе стороны экрана, в джунглях и мегаполисе.

Одиночество некасания, доводящее до безумия.

О-о-одиночество из ящичка с фаллоимитаторами, которые исправно, механически дарили наслаждение каждую ночь.

Все вокруг — одиночество любви без признаков настоящей близости. А было другое. Когда ты просто один. Такое одиночество считалось понятным. Естественным. Само собой — умному человеку — разумеющимся. И она не страдала нет, лишь думала все чаще но уже не могла делать вид, что все в порядке, что все нормально. Ее одиночество — не одиночество необщения. Ее одиночество, как у сотен миллионов женщин на земле. Телесное.

Она хотела кого-то рядом с собой. Кого-то взрослого, кого-то, кого можно потрогать, кого-то, кто даст поддержку и жаркий секс.

Она хотела мужчину. Как будто два одиночества могли понять друг друга только потому, что у их душевной болезни одно название, как будто два одиночества противоположного пола могли создать что-то целое, полное, завершенное. Но кто же тогда мог создать, если не, если не. Стыдно было признаться, что страшно хотелось секса. Секса, который начался бы со взглядов и продолжился поцелуями, которые перешли бы в то самое, да. Да. Да.

— Кто на МСЭ? — звонко крикнула медсестра, высунувшись из кабинета и поднимая вверх руку с бумажками.

Никто не отозвался. Несколько человек поглядывали друг на друга. Саша тоже отвлеклась от своих мыслей.

— Никого на комиссию, зачем-то принесли карточку, — это медсестра сообщила уже в кабинет, врачу, и хотела прикрыть дверь.

Саша поняла, что это о них, это им на комиссию, им на МСЭ, и вскочила.

— Мы тут.

— Так что вы оглохли, проходите скорее, вас и ждем, первый раз инвалидность оформляете? — заворчала медсестра.

Саша не ответила, медсестра говорила слишком громко. Зачем?

Когда они вышли из кабинета, люди в очереди будто испарились. На скамейке сидели два парня, один, в желтой шапке, держал телефон, другой в него смотрел. Раздался смех. Тот, с телефоном, поднял на Сашу голову и ободряюще улыбнулся. Она поторопилась уйти.

— Тебе нужна проектная работа, — посоветовала Инна, когда они говорили по телефону, — чтобы ты сама формировала график.

— Да. Я хочу учиться.

«Выбирай. Я дам тебе денег», — опять написал папа.

«Ты уже и так дал на ребенка, — возразила Саша, — и теперь я хочу сама».

Она вдруг вспоминала разговоры о каких-то родительских, взрослых «тяготах-работах», о которых вроде помнить была не должна, слишком маленькая была, слишком тугая, детская радость сочилась из нее тогда как из любого ребенка

«Труд — вот удел настоящего человека», — говорила праба, нарезая приготовленный не где-то, а в деревенской печи хлеб. Мама и папа кивали, они уже старались садиться подальше друг от друга.

— Так что прямо тебе скажу, Валера. — Голос у праба был зычный и строгий. — Берись за ум. Бросай бутылку. Иди хотя бы на завод, инженером. Грузчиком временно же, не по тебе…

—Пелагея Ефимовна... — мама пыталась перевести внимание на себя.

— У тебя семья. У тебя ребенок. Проблемы? Они у всех были. Ну связался с бандитами, а кто из молодых парней там не был. Если бы я каждый раз из-за проблем пить начинала, где бы вы были? Под забором уж давно померли все.

— Пелагея Ефимовна...

— Не лезь, Лена, к тебе свой разговор будет. Сашина мама скривилась, но ничего не сказала.

Папа молчал.

— Что, сказать нечего? И не говори. Хватит сопли на кулак наматывать. Вперед. Ишь нюни распустил. Совсем не узнаю. Где ответственность твоя? Думаете, не знаю, что я вам как заноза в заднице? Таких старух все терпят, чтобы наследство получить, а у меня и его-то нет. Знаю-знаю.

— Пелагея Ефимовна...

— Бабуль, да что ты говоришь!

— Ой, не надо. Думаете, я не вижу, куда все идет? Этот за ребенком ходит, в выходные пьет. Ты, Лена, молодец, но Сашку совсем не видишь, не заботишься, не готовишь. Вам семью сохранять надо. Валера, переставай пить, сказала, переставай.

— Все наладится, — тихо сказал папа.

Но праба лишь рукой на всех махнула. Положила Саше на тарелочку горячую лепешку, полила сверху малиновым вареньем. Прокряхтела что-то свое, дуя на чай в блюдце, разгрызая кусочек колотого сахара.

Праба чувствовала. Знала.