«Последнее лето»: роман про инфантильных родителей и их взрослых детей

Особняк построили в XIX веке стремительно обогатившиеся промышленные магнаты, чтобы в теплое время года устраивать себе отдых с королевским размахом. Наши родители — достойный пример для подражания — бесцельно слонялись по просторным апартаментам. Чем были заняты их мысли, неизвестно. Да нас это и не интересовало.

Они не прочь были выпить: такое избрали себе увлечение, а возможно, как заметил один из нас, — религию. Пили родители вино и пиво, виски и джин, а еще текилу, ром и водку. В полуденный час они уже спешили пропустить по маленькой. Кажется, лишь алкоголь приносил им удовольствие. Или, во всяком случае, придавал сил. По вечерам они собирались вместе, поесть и еще выпить.

Единственной трапезой, на которой от нас требовали присутствия, был ужин, и он вызывал у нас отвращение. Родители сажали нас за стол и заводили беседу ни о чем. Унылый разговор тянулся бесконечно. Давил и вызывал оцепенение. Родительские речи были настолько скучны, что приводили нас в отчаяние, а спустя минуты — и в ярость.

Разве не знали они, что существуют по-настоящему важные темы? Вопросы, которыми стоит задаваться человеку?

Если кто-то из нас заговаривал о чем-то серьезном, они отмахивались.

«Извинитеможномнеуйти...»

После нашего ухода тон их разговора повышался. Не сдерживаемые нашим присутствием, родители расслаблялись, и мы слышали какой-то резкий хриплый лай. Очевидно, то был смех. Он разносился во все стороны с веранды, увешанной бамбуковыми факелами, к которой подступали заросли папоротников и где стояли садовые качели, траченные молью кресла и голубые ловушки для насекомых. Его было слышно из наших домиков на деревьях, и с теннисных кортов, и с поля с ульями, за которыми днем, бормоча из-под сетки защитной шляпы, ухаживала медлительная женщина-пчеловод, жившая по соседству, и из заброшенной теплицы с потрескавшимися рамами, и от озера с прохладной черной водой, где мы устраивали полуночные купания в одном белье.

Мне нравилось бродить по залитому лунным светом участку с фонариком: его луч натыкался на стены и белые оконные ставни, на брошенные в траве велосипеды и автомобили, застывшие у полукружия широкой подъездной дороги. Когда до меня доносился хохот, я недоумевала: неужели один из них действительно смешно пошутил?

Наступил очередной вечер, и родителям взбрело в голову устроить танцы. По их обрюзгшим безвольным телам пробегала искра жизни, заставляя их дергаться. Жалкое зрелище. Они неуклюже дрыгались, включив на полную катушку какое-то старье: «Бей, бей, бей бандита бейсбольной битой».

Те, в ком совсем не осталось жизненной энергии, наблюдали за танцующими, не поднимаясь со своих кресел, — дряблые, ничего не выражающие, в сущности, мертвые лица. Но за них хотя бы не было так стыдно.

Некоторые парочками нетвердым шагом пробирались на второй этаж, в спальни. Мальчишки подглядывали за ними в дверные щели. Смотрели, что они там вытворяют. Временами это возбуждало. Я знаю. Хотя мальчишки в этом не сознавались. Но чаще вызывало отвращение.

Большинство из нас осенью должны были пойти в старшие или выпускной классы; другие еще не достигли полового созревания — мы все были разного возраста. В общем, одни все еще были целомудренны, другие вытворяли то же, что и родители. Но собственные шалости не казались нам отвратительными.

Мы скрывали друг от друга, кто чьи родители, и относились к этому со всей серьезностью. Порой отец или мать подходили слишком близко, что грозило нам разоблачением и раскрытием тайны семейных уз. Мы старались поскорее от них сбежать.

Но, чтобы себя не выдать, приходилось соблюдать осторожность. Поэтому вернее будет сказать, что мы делали все, чтобы улизнуть незаметно. У меня имелся свой способ. Я притворялась, что вижу кого-то в соседней комнате, и с заинтересованным видом как можно естественнее направлялась к этому воображаемому персонажу. Выходила за дверь. И исчезала.

В начале июня, в первую неделю отдыха, несколько взрослых поднялись по лестнице на скрипучий чердак, служивший нам спальней: немногие из нас спали на кроватях, но большинство на полу. Мы услышали голоса, обращенные к младшим: «Мы пришли укладывать вас спаатеньки».

Мы попытались спрятаться, то есть с головой укрылись одеялами, кто-то даже нагрубил. Родители удалились, вероятно оскорбленные в своих лучших чувствах. Мы повесили на дверь табличку «Родителям вход воспрещен», а утром вызвали их на серьезный разговор.

— В вашем распоряжении весь дом, — начал Терри спокойно, но с напором. — У вас есть свои спальни, собственные ванные комнаты.

Он носил очки, был приземист и держался весьма надменно. Он стоял во главе стола, сложив руки на груди, и говорил взвешенно и авторитетно. Родители пили кофе. Слышалось хлюпанье.

— А у нас одна комната. На всех. Одна-единственная комната! — с нажимом сказал Терри. — Ради всего святого. Оставьте нам это благословенное пространство, крохотный его клочок. Представьте, что чердак — это резервация. Вы — белые завоеватели, жестоко вырезавшие наш народ. А мы — индейцы.

— Коренные американцы, — поправила чья-то мать.

— Бестактная метафора, — сказала другая. — В культурном плане.

— Что, чья-то мать косолапит? — спросила Джен. — Ха, не замечала.

— А что такое косолапить? — спросил Лоу.

На самом деле его звали Лоренцо, но это чересчур длинно; к тому же он был выше всех нас, поэтому мы прозвали его Коротышкой Лоу. Собственно, кличку придумал Рейф, а Лоу не спорил.

— Когда как будто подвернул ногу, — пояснил Рейф. — И приходится носить ботинок на толстой подошве, знаешь? Наверняка та толстуха — мать Саки.

— Ну да, конечно... Не угадал, — сказала Саки. — Моя мать гораздо круче. Сто очков вперед даст этой тетке.

— Но не может же она быть ничьей матерью, — возразил Лоу.

— Ну почему, может, — сказала Саки.

— Есть же одинокие взрослые, — высказался Джуси. Это прозвище он получил потому, что у него изо рта постоянно сочилась слюна. Он обожал плеваться.

— И бездетные пары, — сказала Джен. — Бесплодные. Какая печаль.

— Которым суждено умереть без потомства, — подхватил Терри, мнивший себя остряком. На самом деле его настоящее имя сопровождал порядковый номер третий. На латыни — «Терций».

«Терция» затем сократили до «Терри». Само собой, родители так его и называли.

Он вел дневник, в который, по всей вероятности, записывал свои переживания, что служило объектом всеобщих насмешек.

— Да, но я видел, как толстуха обжималась на кухне с отцом Саки, — сообщил Рейф.

— Неправда, — сказала Саки. — Мой отец умер.

— Да. Давным-давно, — кивнула Джен.

— И бесповоротно, — отметил Дэвид.

— Значит, отчим. Велика разница, — сказал Рейф.

— Они не женаты.

— Формальность.

— Я тоже их видел, — сказал Лоу. — Она положила руку ему на штаны. На ширинку, прямо туда. У мужика сразу встал.

— Гадость, — сказал Джуси. И сплюнул.

— Черт возьми, Джус, мне чуть на ногу не попало — возмутился Лоу. — Минус один тебе.

— Нечего в сандалетах рассекать, — сказал Джуси. — Сандалеты — отстой. Тебе минус.

Мы разработали систему очков, даже нарисовали на стене таблицу. За успешную проделку ты получал плюс, за поведение, считавшееся позорным, — минус. К примеру, Джуси зарабатывал плюсы на том, что незаметно плевал в коктейли, а Лоу минусы — на том, что заискивал перед отцом. Вероятно, даже не перед своим — кто его родители, он держал в тайне. Но его засекли рядом с одним плешивым мужиком — Лоу советовался с ним, во что ему одеться.

Лоу, этого верзилу монгольских кровей с лицом младенца, усыновили из Казахстана. Он одевался хуже всех, по моде семидесятых, — в вареные майки-алкоголички и короткие шорты с белым кантом. Иногда даже махровые.

Нам бы не удалось так успешно вести игру, скрывая, кто чьи родители, не будь с их стороны полного отсутствия интереса к нам, детям. Они придерживались политики невмешательства.

— А где Алисия? — раздался женский голос.

Алисия была старшей из нас, ей исполнилось семнадцать, и она училась на первом курсе колледжа.

— С приезда ее не видела, — продолжал голос. — А сколько уже прошло? Две недели?

Разговор доносился из столовой, где мы завтракали. Мне очень нравилась эта комната с длинным дубовым столом и тремя сплошь стеклянными стенами. Через них можно было любоваться, как поблескивает озерная гладь или меж колышущихся ветвей древней ивы, в тени которой стоял особняк, пробиваются солнечные лучи.

Но путь туда нам был заказан: каждое утро ее занимали родители.

Я попыталась опознать интересующуюся Алисией мать, но, когда протиснулась в дверь, разговор уже свернул на другие темы: новости о войне, трагический аборт знакомой.

Алисия ушла в самоволку в соседний город, до которого ее подвез садовник. В городке смотреть было нечего: заправка, аптека, почти всегда закрытая, и дешевая забегаловка — вот и все достопримечательности. Но в этом захолустье ее ждал бойфренд. На пару десятков лет старше самой Алисии.

Мы прикрывали ее как могли.

— Алисия принимает душ, — в вечер побега объявила за столом Джен.

Мы внимательно следили за выражениями лиц родителей, но те демонстрировали идеальный покерфейс.

На следующий вечер Дэвид заявил:

— Алисия в постели, у нее болит живот.

На третий Саки сказала:

— Извините, но Алисия не спустится к ужину.

Не в настроении.

— Девочке надо лучше питаться, — натыкая

на вилку жареную картофелину, высказалась одна дама. Была ли это ее мать?

— Худа как щепка, — сказала другая.

— А она, случайно, не увлекается этим... ну, два пальца в рот? — спросил чей-то отец. — Чтобы не толстеть?

Обе женщины покачали головами. Личность матери так и осталась загадкой.

— Может, у Алисии сразу две матери? — спросил позже Дэвид.

— Две матери, а что, все может быть, — сказала Вэл, неразговорчивая девчонка, похожая на мальчишку, которая если и открывала рот, то только чтобы повторить сказанное другими.

Вэл была такой маленькой и худой, что невозможно было точно сказать, сколько ей лет. В отличие от остальных она приехала откуда-то из глубинки и больше всего любила лазать, по крышам, по деревьям — неважно, лишь бы повыше, и делала это виртуозно.

— Не ребенок, а чертова обезьянка, — однажды отозвался о ней один из мужчин, наблюдая за тем, как она карабкается вверх по иве.

Компания родителей выпивала на веранде.

— Гиббон, — сказал другой. — Или берберская обезьяна.

— Белоплечий капуцин, — предложил третий. — Карликовая игрунка.

— Детеныш черного ринопитека.

Женщине это надоело.

— Заткните хлебала, — огрызнулась она.

С родителями мы вели себя строго и чуть что применяли карательные меры: воровство, насмешки, порчу еды и питья.

Они этого не замечали. А мы считали, что наказания соответствуют совершенным преступлениям.

Хотя самое страшное их преступление не поддавалось определению, а следовательно, и справедливому наказанию, и этим преступлением было само их существование. Их внутренняя сущность.