Англомания и коллекционирование искусства: как жили женщины в семье Рябушинских
В документальном романе «Братья Рябушинские» историк искусства Наталия Семенова рассказывает историю крупнейших предпринимателей Российской империи начала ХХ века, которая могла бы лечь в основу захватывающей драмы. Из крепостных — в купцы, а затем и в богатейших банкиров и фабрикантов, меценатов и коллекционеров. Восстановить картину их повседневной жизни удалось благодаря воспоминаниям и дневникам Михаила Рябушинского, которые он завещал Нью-Йоркской публичной библиотеке.
Старинное раскольничье имя Евфимия, доставшееся от бабушки самой красивой и элегантной из сестер, совершенно ей не подходило. Двадцати лет Фима, как звали ее домашние, вышла за влюбившегося в нее с первого взгляда Василия Носова. Суконщики Носовы не обладали таким капиталом, как Рябушинские, но в старообрядческом купеческом мире считались весьма уважаемым семейством. Сестра Василия Васильевича Вера была замужем за Алексеем Бахрушиным, купеческим сыном и создателем первого в Европе частного театрального музея. Выдать дочь за замоскворецкого кожевенника Бахрушина для старика Носова было почетно, а вот желание сына взять в жены одну из Рябушинских было, по слухам, встречено с неодобрением. «Для солидной жизненной установки Носовых», вспоминал Юрий Бахрушин, семья его тетки считалась малоподходящей. Но дядя настоял на своем, и деду «после совершившегося факта приходилось лишь мириться или закрывать глаза и не обращать внимания на экстравагантность новой невестки».
Молодые поселились в старом носовском доме на углу Малой Семеновской и Введенской площади. Район был, мягко говоря, непрестижный, зато для ткацкого дела место идеальное: рядом пруд, река Яуза. К тому же неподалеку свое, Преображенское кладбище, «резиденция» общины старообрядцев-беспоповцев. Разбогатев, Носовы прикупили несколько соседних участков и выстроили новые фабричные корпуса; помимо сукна для армейских нужд под маркой «Промышленно-торгового товарищества мануфактур братьев Носовых» выпускалось особое, так называемое «кавказское сукно» для черкесок. По соседству с фабричной конторой папаша Носов выстроил дом. Это-то «купеческое гнездо» Евфимия Павловна и задумала превратить во «дворец Козимо Медичи». Денег у супругов было более чем достаточно, и Василий Васильевич, по словам племянника, потакал любым фантазиям обожаемой жены, благо нрава был флегматичного. Что до папаши Носова, то тот «следил за происходящим в его старом особняке с явным неодобрением, но в жизнь любимого сына и единственного наследника не вмешивался».
За переделку Фима взялась решительно. За два года архитектор Иван Жолтовский (с которым у старшей сестры Елизаветы начался страстный роман) преобразил особняк, и теперь его залы не уступали дворцовыми интерьерам эпохи Еmpire. Зимой 1910 года на Введенской появился Константин Сомов, начавший писать портрет Евфимии, сочтя ее необычайно интересной для живописи: «…у нее очень особенное лицо. Сидит она в белом атласном платье, украшенном черными кружевами и кораллами, оно от Ламановой, на шее у нее четыре жемчужных нитки, прическа <…> точно на голове какой-то громадный жук». Ценитель прекрасного, Сомов не мог прийти в себя от нарядов своей модели. «Был в ложе Носовой, которая была одета умопомрачительно, голубое яркое атласное платье, вышитое шелками перламутровых цветов, с розовыми тюлевыми плечами, на шее ривьера (колье, в котором не видно мест соединения камней друг с другом, — прим. авт.) с длинными висячими концами из бриллиантовых больших трефлей, соединенных брильянтами же <…>» Анну Семеновну Голубкину наряды Носовой не тронули, в отличие от «особенного лица» Евфимии Павловны. Помимо портретного сходства скульптор, как обычно, пробовала разгадать свою модель, и ей это удалось. Мраморным бюстом заказчица и ее родные остались недовольны, за исключением брата Михаила, который купил вариант в гипсе, поражаясь, как точно Голубкина сумела ухватить характер сестры. Беломраморная, «вечно чем-нибудь недовольная Фима» выглядела еще более высокомерной, чем в жизни. Анна Семеновна пыталась начать новый бюст, но вскоре оставила эту затею: «То же самое получается. Радости в ней не вижу».
«Купеческое гнездо» тем временем продолжало преображаться. Коринфских колонн из искусственного мрамора и лепнины Евфимии показалось недостаточно. По рекомендации Сомова его друг и собрат по «Миру искусства» Мстислав Добужинский с помощником расписал потолок парадной лестницы гротескным орнаментом, уподобив замоскворецкий особняк палаццо флорентийского аристократа. Художник был под впечатлением от ренессансных дворцов Флоренции и Рима: он недавно вернулся из Италии, куда, по слухам, его отправила заказчица, только что лишившаяся другого исполнителя — скоропостижно скончался Валентин Серов, чьи росписи должны были украсить парадную столовую.
О фресковой живописи alla prima Серов мечтал давно, даже брал уроки письма яичными красками «Прекрасная строгая архитектура большого зала <…> казалась ему соблазнительной для росписи, за которую он охотно взялся. Начались бесконечные искания и два альбома большого формата были вскоре заполнены несколькими десятками эскизов. Тему он взял снова из греческой мифологии — сказание о Диане, превращающей Актеона в оленя». Под «снова» имелось в виду «Похищение Европы» — последний шедевр живописца. Уставший писать заказные портреты («Я как доктор, хожу из одного парадного в другое», жаловался художник), Серов мог только мечтать о таком заказе. «То упоение, с которым покойный Серов принялся… расписывать стены одного богатого дома в Москве, обнаружило, что <…> всю жизнь ему хотелось больше всего».
С Серовым у Носовой не вышло. Дружба с Сомовым, с которым они вместе бывали на выставках и в театрах, закончилась полным разрывом. Поначалу художник был очарован Евфимией Павловной, даже уступил ей «Арлекина и даму», которую хотели приобрести и Русский музей (в итоге получивший повторение), и супруги Гиршманы. «А предпочтение Е. Павловне я даю, т. к. она эту вещь будет ценить и любить, а Гиршман покупает, почти не глядя и не любя, повесит ее среди множества неприят ных <…>», — писал Сомов сестре из Больё, где так приятно проводил время на Лазурном Берегу с Носовыми. Рассорившись же с Евфимией Павловной, он не хотел ее больше видеть, а ее портрет кисти Александра Головина обозвал «увеличенной до чрезвычайности обложкой «шикарного» французского спортивного журнала». Портрет, на котором Евфимия Павловна представала в виде прекрасной наездницы, был гигантский, почти три метра высотой. Возможно, заказчица мечтала походить на «Всадницу» Карла Брюллова или же попросила взять за образец английские конные портреты, ибо, как уверяет ее племянник, была ярой англоманкой. По английской методе она воспитывала дочерей Киру и Августу, названную в честь бабушки Носовой, но переименованную в бытность жизни в Италии в Стину.
Даже удивительно, что выросшие в старообрядческой семье сестры Рябушинские получили английское воспитание: они говорили не только по-французски, как и положено девушкам из хороших домов, но и по-английски. Михаил вспоминал, как в разгар войны в Москву прибыла депутация английских политических деятелей. И жена генерального консула Великобритании в Москве, каковым в ту пору состоял Брюс Локкарт*, не нашла ничего умнее, как пригласить на устраивавшийся в их честь обед нескольких дам московского общества, говоривших по-английски, не пригласив при этом их мужей. В числе приглашенных были сестры Михаила Павловича Фима и Женя, а также жена Таня. Узнав об этом, Михаил Павлович немедленно позвонил Локкарту, заявив, что считает подобное недопустимой наглостью, и бросил трубку.
Не прошло и получаса, как дворецкий доложил о приходе г-на Локкарта. Последовало извинение: произошло недоразумение, их помещение слишком мало, поэтому, к сожалению, всех пригласить они не могли. «В таком случае, — сказал раздраженный Рябушинский, — Вашей жене гораздо более подошло бы проехать в «Стрельну» и пригласить несколько хористок оттуда». Собственную жену Михаил на обед не пустил, а вот Фима наверняка отправилась на прием, учитывая, что годом раньше устраивала у себя в особняке раут на 100 гостей с обедом и танцами в честь британской морской делегации.
С Англией, где в эмиграции окажется брат Миша, Фиму связывало не только следование английским обычаям: английские газоны, спорт, верховая езда. Племянник Бахрушин, явно ее недолюбливавший, полагал, что заграница была для тетушки недосягаемым образцом совершенства, которому та всячески стремилась подражать — начиная от последних парижских мод и кончая особой почтовой бумагой. Больше всего его поражали устраиваемые в подмосковном имении охоты: с гончими собаками, с облаченными в красные фраки мужчинами и дамами в амазонках, в точности как в современных сериалах о жизни британских аристократов. Ну и невозможно пропустить рассказ о том, как Евфимия Павловна отправлялась на рыбалку в сопровождении служителя, несшего удобное кресло и большой зонтик. «После того как кресло было установлено и зонтик раскрыт, он разматывал удочки, насаживал червяка на крючок и передавал снасть моей тетке, которая закидывала ее в воду, сидя в кресле.
Служитель становился за ее креслом. Если ей удавалось поймать рыбу или надо было сменить насадку, она молча протягивала ее назад, и служитель снимал с крючка рыбу или менял червяка. Мы, взирая на это священнодействие, молча переглядывались и посмеивались исподтишка».
К тетушкиному увлечению коллекционирова нием племянник относился столь же скептически. «Евфимия Павловна собирала старинные силуэты и портреты русских мастеров XVIII века, но не ради их изучения или сохранения, а просто так — надо же что-нибудь собирать, чтобы не отстать от других, раз на коллекционерство мода. И даже здесь она ухитрялась рекламировать себя — репродукции силуэтов из ее собрания появлялись даже в специальных зарубежных изданиях». Вряд ли носовская коллекция портретных силуэтов в технике эгломизе (verre églomisé — нанесение рисунка на стекло сусальным золотом или серебром с последующей гравировкой тонкой иглой, — прим. авт.) нуждалась в рекламе. Не будь все предметы высочайшего качества, английский автор вряд ли включил бы девять принадлежавших ей миниатюр в «Историю силуэта».
Возможно, Евфимия увлеклась собиранием эгломизе под влиянием старшей сестры Елизаветы, занимавшейся росписью по стеклу, хотя не столь уж и важно, кто на кого влиял — Лиза и Коля на Фиму и Мишу или наоборот. В особняке на Семеновской была собрана поразительная коллекция, и это главное. Юра Бахрушин был слишком мал, чтобы бывать на званых вечерах или спектаклях вроде «Венецианских безумцев» в декорациях Сергея Судейкина и с музыкой Михаила Кузмина, с пением, танцами и пантомимой, в котором участвовали сама хозяйка и ее светские гости. Но портретную галерею племянник должен был помнить. Она была небольшой, зато состояла сплошь из шедевров: два портрета кисти Рокотова, включая «Портрет неизвестной в розовом платье», четыре Боровиковских и три Левицких, в том числе «Портрет графини Урсулы Мнишек», Тропинин, Венецианов и очаровательный портрет мальчика Челищева Ореста Кипренского.
Ходили разговоры, что Евфимия, как и Михаил, собиралась завещать коллекцию вместе с домом городу. Сделать этого ни брат, ни сестра не успели. «У Фимы — Музей труда, чисто, дом в порядке. Мебель частью осталась; портрет верхом висит в первой комнате», — сообщали оставшиеся в Москве Надя и Шура сестре Жене, лишившейся, как и Фима, и дома, и имущества, и родины.