«Серебряный воробей»: книга с рекомендациями от клуба Опры Уинфри

Главная героиня — дочь многоженца. В детстве отец сказал ей, что она — его секрет, дав понять, что другая семья значит для него больше. В этом отрывке девушка случайно встречает свою сводную сестру и заводит с ней знакомство, чтобы рассмотреть другую семью отца поближе и понять, в чем между ними разница. И почему та, другая дочь — первая.

Вопросы жюри оказались несложными. Похоже, самое важное для них было выяснить, сделала ли я  эту работу самостоятельно, и  поэтому они пытались меня запутать, выспрашивали о процедуре смешивания реактивов. Даже не поинтересовались моим мнением о проблеме кислотного дождя и о том, уничтожит ли он весь мир.

Это меня раздражало, так что, отвечая на вопросы, я встряхивала своей гривой. Ровесницы наверняка подстерегли бы меня в туалете за то, что я так щеголяю роскошной шевелюрой, но зато, когда локоны перелетали с одного плеча на другое, мужчины в жюри неловко ерзали на стульях. Не послушавшись маминого совета, я  нанесла ярко-синюю подводку на розовый ободок кожи над нижними ресницами. Она безумно щипала, но я только облизывала губы и пыталась сделать скучающийвид. Из моих раздраженных, радужно-переливающихся глаз текли слезы.

Один из членов жюри, грузный мужчина с выпрямленными волосами, спросил:

— Как получилось, что такая красивая девушка заинтересовалась науками?

Сидевшая там же женщина сделала замечание:

— Майкл, вы переходите границы.

Другой член жюри, мужчина, предупредил:

— Майкл, вы можете нарваться на штраф.

Я ответила:

— Меня волнует проблема кислотных дождей. Они

уничтожат наш мир.

Трое судей переглянулись, когда я стала теребить жакет из кроличьего меха.

— Красивая шубка, — похвалила жюри.

— Папа выиграл ее в покер, — сообщила я и потерла глаза тыльными частями ладоней.

Я знала, что не выиграю золотой ключ: поняла это по тому, как члены жюри переглянулись, когда я выходила из небольшой аудитории. В  коридоре я  поискала своего научного руководителя, но ее не было видно. Дом культуры кишел детьми, волнующимися из-за конкурса. Ученики Старшей школы имени Мэйса ходили в  нежно-голубых с золотом рубашках. На мне была такая же, потому что только так я  могла участвовать в  научной ярмарке, но поверх нее я надела свой жакет, застегнула пуговицы и  подпоясалась ремнем, хотя в  здании было тепло.

На плечо легла чья-то рука. Я обернулась и увидела женщину из жюри.

— Ты сделала хороший проект, — сказала она, — но тебе следует поработать над самоподачей.

Я вскинула подведенные карандашом брови.

— Не надо показывать коготки, милая, — посоветовала она. — Я говорю это для твоего же блага. Как женщина женщине.

Я ничего не ответила. Дама из жюри слегка погладила жакет, будто питомца, и зашагала прочь.

Я вышла из дома культуры и встала на ступенях передним, прижав к губам карандаш, как сигарету. Это была дурацкая привычка, вроде нервного тика, и  переняла я ее у Джеймса. Он постоянно ненадолго отвлекался от любого занятия, чтобы выкурить «Кулз». Хотя мама разрешала ему дымить в доме, иногда он выходил на перекур во внутренний дворик. Я часто следовала за отцом, стояла рядом и наблюдала, как он прикрывает ладонями зажженную спичку. Когда Джеймс раскуривал сигарету, казалось, будто единственное и самое важное в мире событие в этот момент происходит в нескольких сантиметрах от его лица. Стоял ноябрь, было уже морозно. Такой половинный день рождения не мог обещать хорошего года. Так как меня скрывала от посторонних глаз колонна, я  довела игру до конца: «затушила» коротенький карандаш о подошву мокасина. К  шуму машин, проносящихся мимо по Пьемон-авеню, примешивалось какое-то мяуканье.

Я выглянула из-за колонны — и что же увидела? Прямо перед стеклянными дверями стояла Шорисс Уизерспун и рыдала так, будто ей разбили сердце.  Не сказать, чтобы встреча с ней в этом месте стала для меня шоком. Каждая государственная школа отправляла несколько учащихся на ярмарку. Как сказала бы мама, «люди встречаются». Так что меня ошарашило не то, что мы столкнулись. Нет, уголок рта начал подергиваться, потому что на Шорисс тоже был жакет до талии из кроличьего меха. 

Дрожа за колонной, я пыталась придумать правдоподобную историю, в которой отец не соврал мне, когда сделал подарок. Почему Джеймс пошел на такие ухищрения, чтобы меня обмануть? Ведь я  всю жизнь знала, что не являюсь главной дочерью. Если бы он просто признался, что купил этот проклятый жакет в магазине, я бы в каком-то смысле была готова к тому, что и Шорисс наверняка получила такой же. Почему он ворвался в мой дом среди ночи и уверил, будто увидел этот жакет, брошенный поверх горсти покерных фишек, и подумал обо мне — и только обо мне?

Забавно: стоит сыграть три или четыре нотки злости, и они сливаются в идеальный аккорд ярости. Я вспомнила, как отец поцеловал меня в щеку, обдав теплым дыханием с запахом рома. Вспомнила школьного психолога и ее высокомерные слова о моногамии. И кто такая эта женщина из жюри, чтобы учить меня, как надо себя вести? Я снова взглянула на Шорисс из-за колонны. Жакет совершенно ей не шел. Он был моего размера, а она даже не могла его застегнуть на своем круглом животе.

Одурманенная гневом, я вышла из-за колонны, но собиралась всего лишь посмотреть на Шорисс. Хотелось разглядеть ее во всех подробностях и  потом вернуться в здание через двойные двери. Больше я ничего не планировала. Это чистая правда, хотя кто мне поверит? Я не собиралась говорить с ней, не собиралась трогать ее, просто хотела хорошенько поглядеть. 

Теперь я знаю, что именно так люди слетают с катушек и делают такое, о чем потом жалеют. Например, как та женщина, которая чуть не убила певца Эла Грина.  Я уверена, она варила кукурузную кашу себе на завтрак, не замышляя ничего дурного. А потом он сделал что-то, из-за чего женщину перемкнуло. И тогда она, наверное, сняла кастрюльку с огня, просто чтобы его припугнуть. Когда опомнилась, кипящая каша была уже размазана у  него по всему лицу. Для такого явления есть особое название. «Преступление, совершенное в состоянии аффекта». Это значит, преступник не виноват. Шорисс стояла перед домом культуры и в волнении смотрела на дорогу, подскакивая на мысках. Она перестала плакать, но все еще шмыгала носом и вытирала его тыльной стороной ладони. Потом глянула через плечо и произнесла:

— Привет.

Я поздоровалась в  ответ, внимательно рассматривая все детали жакета. Это была точно та же модель, вплоть до прозрачных пуговиц на рукавах. Передо мной стояла сестра. Как я поняла из уроков биологии, у нас было пятьдесят процентов общих генов. Я пристально изучала Шорисс, ища что-то общее в нашей внешности. Ей досталось лицо Джеймса, от узких губ до мужского подбородка. Я же была настолько похожа на маму, что казалось, отец усилием воли заставил собственные гены не оставлять следов. Я таращилась на Шорисс, пока не нашла один признак, указывающий на наше родство: случайные пятнышки пигмента на белках глаз — на моих были такие же дефекты.

Я, наверное, слишком долго пялилась, и Шорисс решила, что должна объясниться.

— Я забыла свои схемы дома. Какая дура!

Я пожала плечами.

— Это неважно. Подумаешь, какая-то научная ярмарка.

Она тоже пожала плечами и сказала:

— Я долго работала над проектом.

Потом у  обочины притормозил черный «Линкольн» с тонированными стеклами. Я вертела в пальцах карандаш, лежавший в кармане. Шорисс прижала руки к груди. Водитель машины ободряюще посигналил. У  меня участился пульс, и,  несмотря на зимний морозец, стало жарко в  жакете. Кожу под волосами защекотало. Наверное, на каком-то уровне я  знала: рано или поздно Джеймс обнаружит, что мы с мамой ослушались его жесткого приказа «отвалить от его семьи». Но кто мог подумать, что это произойдет вот так, чисто случайно? Сердце трепыхалось в  груди. Я чувствовала, как кровь с бешеной скоростью бежит по венам. В каком-то смысле я была рада, что все происходит именно так, что наш обман и обман Джеймса раскроются одновременно. Я только жалела, что мамы не было рядом.

В планах было вести себя смело и дерзко. Не произносить ни слова, просто стоять рядом с сестрой, одетой в  такой же меховой жакет, и  тогда картина все скажет сама за себя. Может быть, слова станут комом у  отца в горле и он задохнется. Я так разъярилась, что даже не понимала, насколько была напугана, однако тело все знало, и когда дверь «Линкольна» открылась, голова повернулась в сторону помимо воли.

Послышался возглас Шорисс:

— Мама! Ты ее нашла?

Я посмотрела на нее: сестра хлопала в ладоши, будто тюлень.

Мама Шорисс, Лаверн, была совершенно не похожа на мою: вся круглая, как и дочка, и вид неряшливый — работники индустрии красоты часто так выглядят в свой выходной. Волосы, покрашенные в  рыжий цвет, были стянуты на затылке обычной резинкой. Футболка, которая, наверное, когда-то была черной, была заправлена в нечто вроде симпатичных атласных штанов от пижамы. Лаверн помахала над головой оранжевой папкой. Мне она показалась расслабленной, даже глуповатой. Женщина явно не продумывала все свои действия наперед.

— Ты про эту папку? — переспросила она. — Зачем она тебе? Я собиралась отвезти ее на блошиный рынок и продать. 

— Мама, — сказала Шорисс, — ты меня смущаешь.

А потом слегка повернула голову в мою сторону.

— Привет, — поздоровалась Лаверн. — Красивая у тебя шубка. Вы, девочки, прямо одинаковые.

Я кивнула. Лаверн не была красивой и  эффектной, как моя мама, но при этом казалась более заботливой. Ее руки были созданы, чтобы делать бутерброды. Нет, моя мама, конечно, тоже обо мне заботилась: каждый вечер вплоть до пятого класса выкладывала для меня одежду на утро, но у нее всегда был такой вид, будто она занимается не своим делом. Всегда оставалось чувство, словно мама делает одолжение. Лаверн была из тех матерей, которым не обязательно говорить спасибо.

— Мне ее отец подарил, — сказала я.

 Мне тоже, — подхватила Шорисс. Она провела рукой по моему рукаву. Щелкнул разряд статического электричества.

Отстранившись от сестры, я заявила:

— Выиграл в покер.

Эту фразу я сказала, обращаясь к Лаверн, и прозвучала она как вопрос.

У той слегка обвисла челюсть:

— Как ты сказала?

Я промолчала, потому что знала: женщина прекрасно все слышала. Было ясно, что мои слова и для нее кое-что значили. Лицо ее сморщилось, и она уже не казалась такой круглой и довольной жизнью. Мне она всегда напоминала только что накормленного младенца: напившегося молока и умиротворенного.

Лаверн сказала дочери:

— Ну ладно, детка. Ни пуха ни пера. Мне надо бежать по делам.

Шорисс бросила:

— Хорошо, спасибо, — и направилась к зданию.

Я стояла на ступенях, пока Лаверн не села обратно в  «Линкольн». Я  не видела ее лица за тонированным стеклом, но могла представить, как она смотрит на меня и мой жакет. Женщина знала, что это важный момент: я поняла это по тому, как она сжала губы, садясь в машину. И отвернулась: пока что не хотелось, чтобы она запомнила мое лицо. Это было только начало. Некоторые события неизбежны.

Только дураки думают иначе.