Загробный Диснейленд: автобиографический роман о европейской женщине в Китае

Светлана Дорошева — украино-израильская художница, которая три месяца провела в арт-резиденции в Шанхае. Будучи иллюстратором, который работает на заказ, она чувствовала себя чужой в мире современного искусства, а будучи носителем европейской культуры — с удивлением открывала для себя китайскую. В этом отрывке она описывает диалог, участницы которого буквально принадлежат разным мирам, но все же находят общий язык.

 — Ну и что ты думаешь о местных художниках? … только честно? — спросила Принцесса, когда мы уселись за «наш» столик на крыше и хлопнули по первому бокалу.

Я открыла рот — и закрыла его. Внутри моей головы молниеносно пронесся какой-то дикий карнавал прóклятых, где Энди Уорхол рикшей катал по городу заткнутых кляпами оперных певцов в розовых гипнобудках, висцеральные концептуалисты оскверняли суицидальную кровать, злые уборщицы метлами крушили музей современного искусства под зомбомузыку, самоубийцы превращались в написанный ананасовым карандашом текст и забирались внутрь тигров, а манга-медведь поливал томатным супом униженную Венеру.

 — Я не знаю. Трудно сказать…

Принцесса терпеливо ждала подробностей.

 — Если честно, тут требуется предыстория.

Принцесса была согласна на предысторию.

 — Я выросла в странном, сказочном мире, — начала я. — За вычетом бесконечных болезней, я провела детство на улице с дворовыми друзьями. За пятиэтажкой, в которой мы жили, была небольшая посадка, которая тогда нам казалась дремучим лесом. В посадке водились эксгибиционисты и люди с фотоаппаратами, которые по непонятным причинам кормили нас дефицитными в ту пору конфетами за возможность сфотографировать наши трусы. Сразу за посадкой протекала Красная река, действительно красная от заводских отходов. Она впадала в другую, нормальную реку красивыми алыми разводами. Там, на месте слияния рек, располагался нудистский пляж. По нему гуляли голые пунцовые люди. За красной речкой был парк, а над ним, на холме — городской морг. Зимой мы катались там с горки на санках, а летом играли в прятки у морга, пялились на сюрреалистичных малиновых нудистов, ловили шмелей в парке, лазали по деревьям и травили, сидя на ветках, страшилки про красную руку маньяка, выловленную рыбаками в Красной реке. С ядовитым перстнем на пальце.

 — Похоже на бардо.

 — Что?

 — Тибетское бардо. Это такой буддийский загробный Диснейленд с призраками, куда попадает душа с момента смерти и до следующего воплощения. Пограничное состояние между жизнью и смертью. Там, конечно, нет ничего из того, что ты описываешь, но можно провести параллели: кровавые реки с купающимися в них грешниками — это твои нудисты. Мрачные, пожираемые адским пламенем демоны — надо полагать, эксгибиционисты. Голодные призраки — охотники за детской порнографией… И все это по пути в морг, то есть — в небытие.

 — Да-да, очень похоже. И чем там занята душа, в этом загробном Диснейленде?

 — Она должна пройти по нему в Буддаленд, чтобы избежать дальнейшего воплощения и уберечься от разверстой матки. У маток по такому случаю — день открытых дверей. Аж сорок девять дней после смерти человека, если точно. Матки очень хотят снова вобрать в себя душу для дальнейшей жизни.

 — Да-да, я знаю, матки такие. У меня трое незапланированных детей.

 — Трое детей! И как оно?

 — Ну… ты не отвлекайся, что с душой?

 — А! И вот. Чтобы избежать воплощения, душа должна пройти кучу обманных ловушек и не поддаться ни одному наваждению. Я точно не помню… Там несколько бардо, одно страшней другого, но все они — иллюзорные порождения ума, не настоящие.

 — Ну например?

 — Например, в последнем бардо повелители смерти волокут покойного на веревке за шею, отрезают ему голову, вырывают сердце, выпускают кишки, лижут мозг, пьют кровь, поедают плоть и обгладывают кости.

 — Да-да, понимаю, о чем ты… Мы сегодня видели много такого на ретроспективе.

 — Ага, — кивнула Принцесса. — И в этот момент особо полезно знать, что в бардо тело соткано из обмана, а повелители смерти тоже рождены лучезарным разумом жертвы.

 — Потрясающе излагаешь. И чем все заканчивается? 

 — Если умерший поверит в наваждение и не распознает трюков собственного ума, то увы, снова угодит в матку. Сначала он увидит перед собой бесчисленные пары, занятые в этот момент сексом, — Принцесса обвела рукой ночное небо, будто созерцала эти пары прямо сейчас, — а затем — стройные ряды голодных маток, готовых его принять. Ну а если не поведется ни на какие иллюзорные ужасы и соблазны, то растворится в вечной нирване Буддаленда.

 — Удивительно. То есть пока религии мира обслуживают человеческий страх смерти заверениями в том, что жизнь продолжится за гробом, вы тут заняты прямо противоположным: успокаиваете человека, что вот, мол, отмучился, и даст Будда — на этом все!

 — Типа того… — Принцесса улыбалась так, словно она лично и успокаивает весь китайский народ. — Итак, ты выросла в тибетском бардо. Продолжай про художников!

 Итак, я выросла в тибетском бардо, представь. Я постоянно испытывала недоумение перед миром и тем, как витиевато все в нем устроено. Вот, скажем, ты собираешь в посадке каштаны для поделок в садике, а из-за дерева выходит угрюмый человек и распахивает перед тобой плащ. Что думать? Я научилась просто принимать, что так бывает, и это — часть мира. Или, например, сердитая усатая воспитательница в детском саду ставила на подоконник тех, кто не спал в тихий час. Как это понимать? Я понимала так: мир скроен на эдакий манер, что если кто не спит в тихий час, то он стоит на подоконнике без трусов. Воспринимала как данность. Так есть, и все тут. А эти люди с фотоаппаратами в посадке? Часто это бывали пары — муж и жена, парень и девушка или даже дети чуть постарше нас. Очень дружелюбные, к тому же с конфетами. Играли с нами в прятки, прыгали через погреба… Что? Ну, погреба — это такие глубокие ямы, где люди хранят картошку. Не спрашивай… И вот они фотографировали, как мы играем, залезаем на деревья, сидим на корточках. Давали конфету и просили поднять платье, «чтоб было видно трусы». Все это ласково — мол, если стесняешься, встань спиной. А теперь подними юбочку! Приспусти трусики. А если три конфеты? Вон смотри — твоя подружка только что сфотографировалась и уже ест конфеты! На всех может и не хватить… И ты вроде понимаешь, что делаешь что-то плохое. Но ведь как работает детская мысль? Да и взрослая, если уж на то пошло: либо ты плохой человек и делаешь что-то очень нехорошее, либо… это нормально. И тогда единственный способ доказать, что это нормально — продолжать это делать. Мы и фотографировались. Странно, конечно. Но не более, чем говорящий волк в сказке. Наверное, так надо — думали мы. Я хочу сказать, что знала лишь один способ обработать мир — принимать к сведению, что в нем есть бледные люди в плащах, бусы из рябины, морг, трамваи, люди с фотоаппаратами, бадминтон, шмели, скучные новости по телевизору, одуванчики, говорящий волк, красные нудисты, конфеты, ядовитые перстни, компот и страшная усатая воспитательница. Мир вливался в меня одним сплошным потоком, не разделяясь на хорошее и плохое, реальное и выдуманное. И был слишком странным, чтобы всякий раз задаваться вопросом: «А это нормально или нет?» Я просто замечала: бывает и так. Часть бардо.

Принцесса слушала, почти не перебивая и неотрывно глядя мне в глаза. Я знала этот взгляд — тайная радость узнавания, когда собеседник вдруг из-за случайного внутреннего сбоя или, скажем, парада планет вдруг роняет свою социальную маску, скроенную из разговоров о погоде и прочей светской чепухи, и раскрывается, как соцветие ночных флоксов. Я почувствовала к ней родственную нежность. Мне тоже нравилось слушать людей без маски.

Принцесса освежила бокалы, стянула одну из моих сигарет и кивнула:

 — Часть бардо.

 — Да. Вот и с этим миром современных художников — то же самое. Я не знаю, как устроено это бардо. Но оно явно загробное — тут играет зомбомузыка и скармливают тиграм предсмертные мысли самоубийц…

 — А еще у тебя в номере телефона шесть четверок…

 — Именно. Я в загробном мире! Что если после смерти человек попадает не в ад или рай, и даже не в лимбо, а в современное искусство? Господи, это было бы ужасно…

Принцесса рассмеялась:

 — Ну, в целом мне ясно, что ты думаешь о художниках.

 — Но послушай, что я могу о них думать? Я не из их мира.

 — Как? Ты же сама художник.

 — Да, но я впервые наблюдаю их так близко. Последние десять лет я провела дома в пижаме — сначала в декретах с детьми, потом за рисовальным столом, не поднимая головы от заказов. И вот, спустя все эти годы я вылезла из пижамы — и посмотри на меня — сразу оказалась в Шанхае! Вот что об этом думать? «Так бывает», а что еще? Всю жизнь до этого момента я только подбира-а-алась к мечте про Настоящего Художника — который аж про целое Искусство, а не про горбатое ремесло… Нет, конечно, я знала, что современное искусство — это «что-то такое», сокрытое дымовой завесой элитарности. Но я думала — попаду в среду Настоящих Художников и разберусь с этим «сокрытым»! Я думала, резиденция — мой шанс…

 — Твоя сигарета превратилась в сплошной пепел, — заметила Принцесса. — Сейчас упадет.

Я понесла сигарету к пепельнице, но рука дрожала и пепел упал. Чего я так разволновалась?

 — Прости, я тебя заболтала. Не знаю, почему я все это рассказываю.

 — Потому что я спросила. И что не так с твоим прекрасным планом?

 — Ну… Вот я смотрю на этот мир, в который так стремилась. Вижу — розовое, вижу — музыка-зомби шатается по змеиному коридору в поисках живых, вижу — уборщицу ругают за рассортированную инсталляцию из мусора. Что об этом думать — я не знаю. Просто принимаю к сведению, что так бывает. Я контрабандой пронесла этот способ справляться с бардо во взрослую жизнь. Другого нет. Но он не помогает ничего понять. Я посмотрела, как художник бьет кота, склеивает зеркало, вырезает из себя ребро, поедает младенца… Это не объясняет, чем занято искусство, а лишь вносит еще больше сумятицы. Я в растерянности. Зачем это все? Если честно, то я сомневаюсь… — я понизила голос, будто сообщаю Принцессе страшный секрет, — …кажется, я — не Настоящий Художник. Я не понимаю, чем они вообще заняты, но у меня этого точно нет! Вот и куратор говорит «О-о-о-о, как красиво! Никуда не годится…» Конечно, я расстроилась, что не дотягиваю до собственной мечты о свободном искусстве… Но поломка не в этом.

 — А в чем?

 — Ну… Это как если бы перед тобой стоял вопрос «как стать художником?» и вдруг ты выясняешь, что, на самом деле, такого вопроса нет. Померещилось. Есть другой: «Стесняюсь спросить, а чем нынче занят художник?» А то я хотела им стать. Теперь бы еще понять, что это.

*

Принцесса разлила по бокалам остатки вина и спрятала бутылку под стол.

 — Ну, а чем, ты думала, заняты художники? — спросила она. — В смысле, до того, как попала сюда? В чем нестыковка?

Я замялась, но Принцесса в совершенстве владела искусством подбадривающего, терпеливого выжидания, пока собеседник не расколется.

 — Знаю, это глупо… Но у меня с детства сохранились допотопные представления о художнике как, скажем, о Микеланджело. Вот художник — а вот потолок Сикстинской капеллы. Все понятно.

 — Ничего не понятно. Какой потолок? И кого ты представляла себе как художника?

 — Микеланджело.

 — Кто это?

Она не знала, что такое Ренессанс, а мне ни о чем не говорила «эпоха Мин и Цин». Ей были неизвестны приключения Одиссея, а мне — перипетии «Путешествия на запад». Мы спотыкались об эти ямы часто и с плохо скрываемым потрясением. Поначалу мы всякий раз вежливо меняли тему, чтобы не выказывать изумления перед дремучестью собеседника. Попытки «пролить свет» приводили к объяснению неизвестного еще более неизвестным — и тогда бездна вскрывалась в полном объеме:

 — …ну, Сикстинская капелла в Ватикане. Где Бог протягивает руку Адаму?

По лицу Принцессы было ясно, что я произнесла набор слов.

 — Какому Адаму?

 — Первому человеку. Ну, неважно. Микеланджело, вообще говоря, был скульптором. Давида же ты видела? Статный такой мраморный юноша.

Я попыталась изобразить Давида. Принцесса пожала плечами, не впечатленная.

 — Тогда Рафаэль… Леонардо да Винчи? Мона Лиза! — выпалила я стопроцентный пароль. 

Принцесса нахмурилась, будто пыталась припомнить ускользающий сон.

Я была ничуть не лучше. На ее лице рисовался такой же шок, когда она смотрела в мои пустые глаза, не распознающие огромных культурных кодов, с младых ногтей вытатуированных на душе каждого китайца. Когда она поняла по моим вопросам, что «культурная революция» мне знакома лишь как смутно тревожное словосочетание, подобно тому, как гриб диктиофора освещает дикую мглу вокруг неясным и блуждающим светом, Принцесса подняла брови и долго не могла их опустить. Это не имело ничего общего со снобизмом. Скорее, мы обе испытывали изумление от встречи с инопланетянином. Как можно жить в одном мире, в одну эпоху, и при этом в таких разных, непересекающихся реальностях?

Вот и теперь я поняла, что не могу назвать ни одного китайского Микеланджело.

 — Просто представь себе любого классического художника. У вас же должны быть такие… ну скажем, художники, которые расписывали храмы?

 А, да. Я даже знала одного такого, я же тебе рассказывала — в храме с мальчиками. Он художник и скульптор. И расписывает храмы, что твой…

 — Микеланджело. Ну да…

И не возразишь.

Как так вышло, что люди носят в себе эти непостижимые, неизвестные миры? Человек рождается, а вместе с ним рождается и его мир. Когда мир вырастает, человек входит в него и живет там.

Ребенком я представляла себе, что люди живут как бы внутри невидимых шаров, наполненных, словно блестящими нитями, всеми событиями и вещами, которые делают их теми, кто они есть — от формы глаз до ночных кошмаров, которые им снятся. Я и теперь оглядывала крышу и представляла себе окружающих — нарядные пары на свиданиях, диджея, бармена и официантов с подносами — внутри невидимых шаров. Я посмотрела вниз на тесную толпу шаров. Все эти люди родились в разных местах, выросли у моря или в снегах, ходили мимо старинных храмов или перекошенных хижин, слушали разные сказки… Кого-то били в школе, кого-то баловали родители, кому-то первая любовь разбила сердце, кому-то портила кровь страшная хромая учительница — и все это имеет значение. Невозможно знать, что у человека в шаре. Да и сам человек до конца не знает, что там у него… И даже при желании не сможет рассказать всего, что с ним было и как это его поломало или построило. Шар невозможно пересказать, только прожить. Да и слушать никто не станет. Разве что Шанхайская Принцесса.

В тот момент в моем шаре блестящей нитью прошивалось новое маленькое событие, которое станет частью меня: как мы сидим на фоне бешено сверкающих небоскребов, каждая в своем невидимом шаре, говорим о детском бардо и пытаемся понять непостижимое через несусветное — Сикстинскую капеллу через храм ритуальных мальчиков.