«Он говорил, что я — его собственность»: история взросления темнокожей рабыни

Книга «Я родилась рабыней», впервые опубликованная в 1861 году, — реальная история и одно из немногих сохранившихся произведений о рабстве, созданных женщиной. Это автобиография беглой рабыни Харриет Джейкобс, написанная под псевдонимом Линды Брент. У нее было счастливое детство, но после смерти родителей она попала в собственность доктора Флинта и его ревнивой жены, бежала, добивалась свободы для своих детей и в конце концов стала свободной сама. В этом отрывке — рассказ героини о домогательствах со стороны хозяина. Это одно из первых литературных описаний того, что творится в душе женщины, которую зависимость от мужчины заставляет терпеть насилие.

В первые годы служения в семье доктора Флинта я привыкла получать часть тех же послаблений, что и дети хозяйки. Хотя мне такое положение вещей казалось не более чем справедливым, я была благодарна и старалась отвечать на доброту преданным исполнением обязанностей. Но ныне я вступила в свой пятнадцатый год — печальное время в жизни девушки-рабыни. Хозяин начал нашептывать мне на ухо мерзости. Как бы юна я ни была, не знать об их значении было невозможно. Я старалась встречать их безразличием или презрением. Возраст хозяина, моя крайняя юность и страх, что о его поведении донесут бабушке, заставляли его не выходить за рамки подобного обращения много месяцев. Доктор был хитрец и в достижении целей прибегал к разным способам. Иногда у него случались бурные, устрашающие вспышки, заставлявшие дрожать его жертв; порой он напускал на себя притворную мягкость, которая, по его мысли, должна была привести их к покорности. Из этих двух настроений я предпочитала буйное, пусть оно и приводило меня в трепет. Он, не жалея сил, старался разрушить те чистые принципы, что привила мне бабушка. Он населял мой юный ум нечистыми образами, такими, которые выдумать могло лишь порочное чудовище. Я отворачивалась с отвращением и ненавистью. Но доктор Флинт был хозяином. Приходилось жить с ним под одной крышей, где на моих глазах мужчина сорока годами старше изо дня в день нарушал самые священные заповеди природы.

Он говорил, что я — его собственность, что я должна покоряться его воле во всем. Моя душа восставала против этой гнусной тирании. Но куда могла я обратиться за защитой? Не имело значения, была ли рабыня черна, как черное дерево, или бела, как хозяйка. В обоих случаях закон не защищал ее от оскорблений, от насилия и даже от смерти; все это обрушивали на нее демоны, принявшие человеческую форму. Хозяйка, которой полагалось защищать беспомощную жертву, не питала к ней никаких иных чувств, кроме ревности и ярости. Унижения, несправедливости, пороки, порожденные рабством, превосходят все, что я способна описать. Они больше, чем то, во что вы, мои читатели, были бы готовы поверить. Конечно, если бы вы сочли правдой хотя бы половину того, что рассказывают вам о беспомощных миллионах, страдающих в этой жестокой неволе, вы, северяне, не стали бы помогать затягивать это ярмо. Вы бы отказались делать за рабовладельца на своей собственной земле ту гнусную и жестокую работу, которую выполняют за него на юге специально натасканные гончие псы и белые из самого низшего класса.

Годы несут людям достаточно грехов и скорбей; но в рабстве они омрачают самый рассвет жизни. Даже маленькая девочка, которая привыкла прислуживать хозяйке и ее детям, узнáет, не достигнув двенадцати лет, почему хозяйка ненавидит какую-то из рабынь. Вполне вероятно, среди них окажется и мать девочки. Она выслушивает яростные взрывы ревнивой страсти и не может не понимать, в чем причина. Она преждевременно познает зло этого мира. И вскоре научится дрожать, едва заслышав поступь хозяина. Ей придется осознать, что она больше не ребенок. Если Бог одарил ее красотой, это окажется величайшим проклятием. То, что в белой женщине побуждает окружающих к восхищению, лишь ускоряет падение рабыни. Я знаю, некоторых рабство низвело до слишком скотского состояния, чтобы осознавать униженность положения; но многие чувствуют его весьма остро и содрогаются при воспоминании. Я не могу выразить, как сильно страдала в присутствии этих несправедливостей, какую боль мне до сих пор причиняют воспоминания. Хозяин подстерегал меня на каждом шагу, напоминая, что я принадлежу ему, и клялся небесами и землей, что принудит меня покориться. Если после целого дня неустанных трудов я выходила глотнуть свежего воздуха, его шаги преследовали меня. Если опускалась на колени у могилы матери, на меня падала его тень. Сердечная легкость, коей одарила меня природа, отяготилась печальными предчувствиями. Другие рабы в доме хозяина заметили перемену. Многие жалели меня, но никто не осмеливался спросить о причине. Да и нужды не было. Они слишком хорошо знали о греховных делах, творившихся под этим кровом, и сознавали, что разговоры о них — проступок, который никогда не оставался безнаказанным.

Как мечтала я о наперснике, которому могла бы излить душу! Я отдала бы весь мир за то, чтобы приникнуть головою к верной груди бабушки и поведать ей обо всех злосчастьях. Но доктор Флинт клялся, что убьет меня, если не буду нема, как могила. Кроме того, хотя бабушка была для меня всем, я боялась ее не меньше, чем любила. Я привыкла оглядываться на нее с уважением, граничившим с благоговением. В силу крайней юности мне казалось постыдным рассказывать о таких нечистых вещах, поскольку я знала: в вопросах этих она весьма строга. Более того, она была женщиной боевитой. Обычно манеры ее отличались мягкостью и спокойствием, но стоило возбудить негодование — и утихомирить его было не так-то легко. Мне рассказывали, что однажды она гналась за белым джентльменом с заряженным пистолетом в руке, потому что тот оскорбил одну из ее дочерей. Я страшилась последствий неистового взрыва, гордость и страх налагали печать на мои уста. Но хоть я не поверяла ей печали и даже уклонялась от ее бдительного ока и расспросов, близкое присутствие служило некоторой защитой. Хоть она прежде и была рабыней, доктор Флинт опасался ее. Он страшился жгучих упреков. Более того, бабушку знали, покровительствовали ей многие в округе, а он не желал делать свою подлость достоянием публики. Мне повезло, что жила я не на дальней плантации, а в городке не столь большом, чтобы обитатели не знали о делах друг друга. Как бы плохи ни были законы и обычаи рабовладельческого общества, доктор, будучи человеком, благосостояние коего зависело от профессии, почитал благоразумным сохранять внешнюю видимость приличий.

О, сколько дней и ночей провела я по вине этого человека в страхе и печали! Читатели, я веду правдивый рассказ о том, сколько выстрадала в рабстве, не ради возбуждения сочувствия к себе. Я делаю это, дабы возжечь в ваших сердцах пламя сострадания к моим сестрам, все еще пребывающим в неволе, страдающим так, как некогда я.

Однажды видела я двух прекрасных детей, игравших вместе. Одна из них была светловолосой белой девочкой; другая — ее рабыней, а также сестрой. Видя, как обнимали они друг друга, и слыша радостный смех, я с тоской отвернулась. Я предвидела неизбежный удар, что вскоре обрушится на сердце маленькой рабыни. Я знала, как скоро смех сменится вздохами. Светловолосая выросла в еще более прекрасную женщину. От детства до женственности путь ее был усеян цветами и осенен солнечным небом. Вряд ли хоть один день в ее жизни был омрачен тучами, пока солнце не поднялось утром перед ее свадьбой.

А как эти годы обошлись с ее сестрой-рабыней, маленькой подружкой детства? Она тоже стала весьма хороша собою, но цветы и солнечный свет были не для нее. Она пила из той чаши греха, стыда и страданий, из которой принуждена пить ее раса.

Почто же молчите вы — вольные сыны и дочери Севера, — видя подобное? Отчего запинаются языки ваши, когда надо выступить за правое дело? О, если бы только обладала я бóльшими способностями! Увы, сердце мое слишком полно, а перо мое слишком слабо! Есть на свете благородные мужчины и женщины, что вступаются за нас, стремясь помочь тем, кто сам себе помочь не может. Благослови их Бог! Дай Бог им силы и мужества продолжать их труды! Благослови Бог всех, кто трудится во имя дела человечности, где бы они ни были!