«Нет плохих жанров»: певица Мариам Мерабова о джазе, эстраде и кино

Мариам Мерабова с 1998 года поет в джазовой группе «Мирайф». Заметив, что представление о джазе как о «сложной» музыке отсекает потенциальную аудиторию группы, а концертные директора опасаются продавать билеты на ее концерты, она решила усилить свою медийность и в 2014 году приняла участие в популярном шоу «Голос». Расчет себя оправдал, а Мариам продолжила экспериментировать с форматами — в том числе в шоу «Три аккорда», где работала с жанрами в диапазоне от авторской песни до лагерной лирики.

— Мариам, вы в детстве жили между Ереваном и Тбилиси. Могу предположить, что музыка вас окружала постоянно.

— В Советском Союзе одними из самых культурных в музыкальном смысле столиц были Тбилиси, Ереван, Баку. Там проходили джазовые фестивали, рок-фестивали. Во всяком случае джаз звучал постоянно. Может, это связано с культурными особенностями, с тем, что в народной музыке заложена схожая ритмика. Например, если послушать песни ВИА «Орэра», откуда вышли Вахтанг Кикабидзе и Нани Брегвадзе, то в их вокальных аранжировках потрясающая джазовая аккордовость. А романсы? А арии из оперетт? Высочайший уровень музыкальной культуры был в тамошнем обществе.

— Потом вы переехали в Москву. В одном из интервью вы говорили, что мама перебралась туда, чтобы вы могли получить лучшее музыкальное образование. На вас это не давило? Что нельзя ошибиться, потому что нельзя подвести маму, которая столько вложила?

— Я до сих пор — моей маме будет скоро 91 год — все делаю через эту призму. Доказать маме, что все не просто так и все ее труды не напрасны.

— У вас не было сомнений в том, что музыка — ваша стезя?

— В этом сомнений не было. А в том, что я нужна, что у меня есть свое место на сцене, были, конечно. Они никогда меня не покидают. Музыка — это искусство. А искусству надо служить (мы не говорим сейчас о шоу-бизнесе — к моей профессии он отношения не имеет). Творческого человека всегда терзают сомнения. Это нормально. Потому что есть идеалы. Потому что есть высоты. Потому что есть служение музыке. 

— Кто идеалы, кто высоты? Какие у вас критерии соответствия им? 

— Сцена — как рентген: на сцене нельзя делать вид. Для меня критерий — не обманывать ни себя, ни кого-то. В первую очередь с музыкантской точки зрения — не опускать профессиональную планку. 

У образованного музыканта эта планка с детства. И она всегда повышается. Я начала заниматься музыкой с пяти лет. С пяти лет я постоянно среди звуков, в бесконечных прослушиваниях, в анализе музыкальных произведений, партитур. 

Выходя на сцену, ты ведь хочешь что-то оставить после себя. Ты несешь ответственность перед будущими поколениями, перед теми, кто пойдет за тобой.

— И перед теми, с кем выступаешь?

— Конечно. Мы должны смотреть в одну сторону. Мы должны друг друга питать. Здесь нет авторитарности, но есть совместное дыхание. Одни уши на всех. Взаимное доверие. И, конечно же, восторг и влюбленность в тех, с кем ты делаешь музыку. Музыка — это любовь. И ею надо заниматься. На репетициях царят разные страсти, но любовь никуда не уходит.

— К слову о страстях: мы же знаем великие музыкальные коллективы, группы, которые вошли в историю, а потом распались.

— Если почитать дневники Рихтера, то он там рассказывает, как они с Давидом Ойстрахом и Мстиславом Ростроповичем поехали на гастроли. Дирижировал Герберт фон Караян. И Рихтер был от его трактовки в ужасе. И фермату он держал чрезмерно, и еще как-то вмешивался в партитуру. Рихтер считал, что раз он как композитор написал так, а не иначе, значит, так и надо исполнять. Ростропович его успокаивал. Были бурные споры. Но эти споры не о себе любимом. Это творческие споры. Это споры об искусстве. Это нормально.

— Вы изначально учились по классу фортепьяно. Как произошел ваш переход к джазу и к вокалу?

— Революционно — в один момент и навсегда. Когда я поступила в училище при консерватории, я оказалась студентом, а значит, пропала на какое-то время из-под бдительного ока мамы. Однажды меня привели в джазовый клуб «Синяя птица». Я до сих пор считаю «Синюю птицу» 1988–1989 годов лучшим джазовым клубом на свете. Я впервые услышала такие, такие звуки! Без которых жить уже не могла. 

Я сначала даже не думала, что буду петь, — планировала перейти на джазовое фортепиано. Но там меня опять загрузили классическим репертуаром, и я с перепугу пошла на вокал.

Оказалось, что это судьба. В музыке есть такое явление — предвосхищение следующего такта, следующей гармонии, ожидание, куда пойдет мелодия. Наша жизнь — это такая цепочка из нот. Не надо суетиться, спешить, обгонять — надо предвосхищать. Чувствовать. 

— Что из себя представлял джаз в позднее советское время? Советская джазовая сцена была как-то интегрирована в мировой контекст?

— Фантастически. Был высочайший класс джазового исполнительства и композиции. Были такие имена, которые до сих пор в джазовом мире сохраняют планетарное значение. И Николай Левиновский — сначала у него был ансамбль «Аллегро», потом группа «Особое мнение», и пианист Михаил Альперин, и контрабасист Виктор Двоскин. Кстати, очень много наших джазменов преподают за границей в очень серьезных академиях и консерваториях. Это был просто высочайший уровень музыкантов. У каждого за плечами было серьезное классическое образование.

Мне очень обидно, что джаз не освещают у нас с должной прогрессией — именно прогрессией. Он существует как будто вопреки. Его слушают во всем мире, он звучит на фестивалях. Но у нас медиа про джаз не пишут. Такое впечатление, что в стране только два джазмена — Игорь Бутман и Лариса Долина. Нет, ребята, есть еще колоссальное количество исполнителей мирового уровня.

— Возможно, влияет миф о том, что джаз — это такая сложная музыка.

— Это демонизация. Ничего подобного. Ко мне после концертов люди подходят и говорят: «Слушайте, это джаз? А я-то думал, что приду и буду скучать». Джаз разный, внутри него много жанров. Я тоже какую-то музыку в джазе не слушаю. 

Нельзя демонизировать музыкальное направление. Надо просто дать человеку возможность услышать и выбрать. Но слышать джаз люди должны. Неправильно, что в стране только одна радиостанция заточена под эту музыку.

— Хочу поговорить о том периоде, когда вы работали бэк-вокалисткой. Даже само выражение «быть на подпевках» как бы намекает, что это не то, к чему стремится артист.

— Это чистой воды невежество и непонимание этой профессии. Есть, кстати, шикарный фильм «В двух шагах от славы» о бэк-вокалистках великих исполнителей — очень советую.

Это отдельная профессия, очень тяжелая. Не всем под силу. Для нее надо обладать хорошим гармоническим слухом, знанием разных тембральных красок, вкусом. Если посмотреть шоу разных исполнителей в поп-индустрии, то половину дела делает бэк-вокал. «Бэки» — это высочайший уровень исполнительства.

— Приходилось ли для того, чтобы работать в бэке, доучиваться, переучиваться?

— Конечно. Вообще искусство и музыка в частности — это постоянное обучение. Ты не можешь остановиться и упиваться собой. Ты постоянно слышишь кого-то и что-то, что восхищает, чего ты не умеешь. 

Когда ты бэк-вокалист, ты выступаешь с разными артистами и постоянно оказываешься в разном саунде — тебе постоянно надо звучать по-новому. Здесь такая энергия, там другая. Здесь такие коллеги с тобой работают, там другие. Ты каждый раз будто часть нового организма.

— Кто этим организмом управляет?

— В первую очередь фронтмен. Мне повезло, я всегда работала с лучшими. В 1990-е я два года проработала с Николаем Носковым, когда он только приехал из Америки, — вот это были университеты! В клубах и концертных залах была тогда не самая лучшая аппаратура, выступать приходилось иногда просто в немыслимых условиях. Я столькому научилась! Надо работать с мастерами.

— В 2014 году вы приняли участие в шоу «Голос». Вы говорили, что сделали это для повышения медийности.

— Да, потому что концертные директора говорили, что мы — группа Miraif — известны в узких кругах. Нужна была какая-то медийная история, чтобы помочь им продавать на нас билеты — они боялись, что будет приходить узкая аудитория. А кроме того, у меня была на этом шоу возможность петь не только джаз, но и то, что я очень люблю, ценю и хочу пропагандировать — золотой фонд советской эстрадной песни.

Это великое наследие, соразмерное золотому фонду, например, Бродвея, Голливуда. В свое время эту музыку загнали под плинтус, объявили старьем. Новые звезды, которые пришли на сцену, исполнять такое были неспособны. Потому что для исполнения этих песен надо быть профессионалом, а не просто рот под фанеру открывать. Продюсеры объявили эту музыку «нафталином», им помогли журналисты — и мы пришли к полной амнезии.

Если о возрасте думать, можно дома сесть, законопатиться, надеть шапочку-невидимку: меня нет, я старая, я толстая… Нет! Я есть на этой Земле

Некоторые фыркают, мол, фу, ты поешь это старье. Хочется ответить: «Да что вы понимаете в этом старье? Это красота, которую писали великие люди». Когда слушаешь «Нет мой милый» Марка Фрадкина или песни композитора Марка Минкова на стихи Евгения Евтушенко, то понимаешь, что это шедевры. Это не просто приятно петь, это каждый раз исполняют как будто по-новому. 

— На шоу «Голос» вы не чувствовали себя чужой? Это на самом деле вопрос про эйджизм, с которым женщины, особенно в шоу-бизнесе, сталкиваются особенно часто.

— Во-первых, я себя не чувствую возрастной девочкой, я как себя ощущала в 25 лет, так и ощущаю. Во-вторых, мы же знаем, например, что серьезная сольная карьера у Тины Тернер началась после 40 лет, Сезария Эвора только после 60 вышла к большой аудитории. Так что возраст — это ерунда. Если о нем думать, можно вообще дома сесть, законопатиться, надеть шапочку-невидимку: меня нет, я старая, я толстая… Нет! Я есть на этой Земле. Господь дал мне какой-то талант, и мое дело его раскрывать.

— Дальше вы пошли на шоу «Три аккорда». Появление там джазовой певицы кажется оксюмороном.

— Это вообще самый лучший проект, в котором я участвовала. Войти в знакомые воды — ерунда, а вот войти в воды, которые кажутся чужеродными… Это был очень хороший щелчок мне по носу в моем, скажем так, снобизме. Перед тем, как туда пойти, я говорила с умными, достойными музыкантами, которые сказали: «Тебя ждет серьезная проверка. Ты готова провалиться?» Я говорю: «Да, я готова. Если я не потяну, я готова принять свое поражение. Но я хочу попробовать показать, что нет плохих жанров. Есть плохое исполнение». 

Важно знать историю не по блогерам, а пойти в Ленинскую библиотеку и достать какие-то книги и публикации, газеты и журналы прошлого и почитать, как оно на самом деле было

У меня были баталии с музыкальной редакцией — я каждое произведение для выступлений в шоу выбирала сама, настаивала на наших аранжировках. Мне не стыдно ни за одну, я горжусь каждым исполнением. Мы все переформатировали, я придумывала все образы. Когда я взялась за «Окурочек» Юза Алешковского — «Из колымского белого ада // Шли мы в зону в морозном дыму. // Я заметил окурочек с красной помадой // И рванулся из строя к нему» — я испытала катарсис. Потом сутки плакала. Потому что это не просто лагерная история — это история страны, история народа. Это история, которую представить страшно.

— Вы много говорили про исполнительское мастерство, но тут, получается, не менее важен и контекст, в котором создавалось произведение.

— Да, поэтому человек, который выходит на сцену, должен заниматься не только своей профессией. Он должен что-то читать, что-то смотреть, он должен быть искушенным в живописи, в литературе. Нет пределов совершенствования — ты должен постоянно насыщаться. Театром, кино, живописью — обязательно живописью. Важно знать историю не по блогерам, а все-таки поднять задницу, пойти в Ленинскую библиотеку и достать какие-то книги и публикации, газеты и журналы прошлого и почитать, как оно на самом деле было. Включить аналитику, перестать питать свой мозг подножным кормом.

— Вы озвучили персонажа мультфильма «Моана» — бабушку главной героини. Каково это — говорить и петь за персонажа, который открывает рот, шевелится, существует как бы отдельно?

— Это особая история. Скажем, бабушка Моаны — очень «мой» персонаж, я даже хотела сделать татуировку как у нее. Но я, например, еще озвучивала Терри в мультфильме «Душа». Это герой, который ко мне никак не относится, — но мне надо войти в его шкуру. А сейчас я сотрудничаю с командой, которая делает детский сериал «Малышарики», и в пятом сезоне озвучиваю нового персонажа — воспитательницу. Она еще не нарисована, а мне уже надо дать ей свой голос. 

Ты как бы одухотворяешь героя, ты даешь ему интонации, динамику какую-то, придаешь ему какую-то емкость. Ты его оживляешь.

— Работа с голосом влияет на отношения со своим телом? Кажется, что у вокалистов это немного по-другому, чем у музыкантов, для которых звукоизвлечение происходит как бы вне тела.

— Влияет, конечно — если ты правильно дышишь, это всегда хорошо. Но, знаете, ведь и музыкант играет не руками, он играет дыханием. Понаблюдайте за музыкантами — у них каждая музыкальная фраза начинается со вдоха. 

Без дыхания невозможно оживить ноты. Быстро бегающие пальцы — это автоматика, но сама по себе она не дойдет до сердца слушателя. А когда ты музыку дышишь, тогда ты ее оживляешь. Собственно, вдыхаешь в нее жизнь. Тогда и кусок дерева звучит так, что пробирает до мурашек. И голосовые связки смыкаются как надо.