«Мужчины с трудом выносили мое управление»: хроники хозяйки книжного магазина в Каире

Основательницы  каирского книжного магазина Diwan прокладывали путь через домогательства и дискриминацию, обхаживали деспотичных бюрократов и на ходу разбирались в правилах
египетской цензуры. А когда Diwan наконец добился успеха (десять
филиалов, более ста сотрудников и множество поклонников), в Египте
грянула революция.  «Каирские хроники» — откровенные мемуары и дерзкий бизнес-роман, увлекательный рассказ о современном Египте
и необычный путеводитель по Каиру, но прежде всего — вдохновляющая история о преодолении любых преград из любви к делу всей
жизни. 

Мужчины-подчиненные и женщины-начальницы — ох! Не далее как в середине 1950-х годов, когда на фоне Суэцкого кризиса накалились страсти между Египтом и Британией, Насер (Гамаль Абдель Насер, президент Египта в 1956–1970 годах, — Forbes Woman) в одном из своих скандальных телевыступлений призвал британцев следить за своими манерами. Спровоцировала его ярость программа на BBC, где его назвали собакой. И как он на это ответил? Напомнил о некогда красовавшемся на стенах Каира и Порт-Саида граффити, целью которого было оскорбить британцев, поразив их империю в самое сердце. Надпись, которая в свое время вызвала у британцев волну возмущения, гласила: «У вас даже король — баба». И шестьдесят пять лет спустя египетские мужчины по-прежнему считали это крайне удачной колкостью. Шестьдесят пять лет спустя мужское сознание все еще не было способно принять женщину у власти. 

Египетские мужчины в возрасте от двадцати до сорока, проработавшие на меня по несколько лет, с трудом выносили мое управление. Моя непослушная курчавая грива однозначно указывала на то, что я не ношу платок, а также намекала на мой непокорный нрав. Мой громкий голос также противоречил представлениям о женской скромности. Работники уважали меня, но им никак не удавалось примирить мой образ с той моделью женского благочестия, к которой их приучили. Их уважение по большей части держалось на экономической зависимости: как одна из основательниц Diwan, я платила им зарплаты. Но был в нем и личностный аспект. Я никогда не говорила сотрудникам, что они работают на меня. Напротив, я всегда подчеркивала, что они работают со мной, — хотя, как было сказано выше, вела себя при этом весьма стервозно. Я знала, что между мной и моими работниками-мужчинами пролегает пропасть непонимания. Мы были родом из двух разных Египтов. Они были деревенскими парнями, приехавшими в город в поисках работы, — я была городской девочкой, родившейся и воспитанной в Каире. Они в большинстве своем были мусульманами — в моей семье сосуществовали разные религии. Они учились в государственных школах — мне посчастливилось учиться в частной школе, за которую мои родители платили в иностранной валюте, а потом еще получить высшее образование и ученую степень. Моя бесстыдная уверенность в себе выбивала их из колеи. 

Они не понимали, как реагировать на распоряжения женщины, потому что из всех женщин знали только своих матерей, которые души в них не чаяли, и жен, которые им повиновались. В Нихал они видели нежную мать, которой им было приятно угодить. Она интересовалась их проблемами и пыталась помочь их сестрам, братьям и кузенам устроиться на работу в Diwan или другие компании, которыми управляли наши друзья. Diwan стала семейным предприятием. У большинства сотрудников были кровные родственники в нашем штате. Кузен Самира работал охранником филиала в Гелиополисе, а у Аббаса, водителя Хинд, по всей компании были разбросаны аж четыре двоюродных брата: в обоих магазинах, в офисе и на складе при нем. До того как стать водителем Хинд, Аббас работал поваром у Нихал. Она все еще бредит его пастой бешамель. Двоюродная сестра Нихал Нихая, эксцентричная, с железной волей, работавшая экскурсоводом с немецкими туристами, стала закупать для нас мультимедиа и канцелярские товары. Нихая была давней подругой Шахиры. Как и в большинстве семей, у нас плохо хранились секреты, а сплетни распространялись со скоростью света. Когда кто-нибудь из работников заболевал и государственной медицинской помощи ему было недостаточно, Нихал обращалась к друзьям и знакомым, чтобы те посоветовали частных врачей. Если ситуация оказывалась тяжелой, она предлагала, чтобы мы, владелицы магазина, разделили между собой оплату медицинской помощи. Когда Diwan была еще относительно маленькой, мы закрывали магазин на один вечер в году (все остальные вечера мы работали) и забирали всех работников на ифтар — трапезу по завершении Рамадана, на которую обычно приглашают родных и друзей. Мы никогда не записывали это в расходы компании, потому что считали это своим долгом, а работников воспринимали как продолжение своей семьи. 

Нихал наши мужчины любили, но вот Хинд вызывала у них смешанные чувства. Ее молчаливость внушала им тревогу — особенно из-за того, что сочеталась она с пронзительным ястребиным взглядом и слухами о скорой расправе, которая постигнет всех, кто перешел ей дорогу. И ее строгость выглядела особенно подчеркнуто на фоне веселья и юмора, которые излучал ее помощник Амир. Каждый раз, когда Хинд требовалось покинуть по делам наш офис в доме «Балер», Амир ехал с ней. Он сглаживал все острые углы; приводил в исполнение все ее решения, принятые во время вылазок в магазины, где она регулярно проверяла отделы арабской литературы; следил, чтобы консультанты досконально изучили написанные ею методики представления читателям арабских новинок, и встречался с издателями, чтобы поговорить об успехах в продвижении их книг и обсудить скидки и кредитные условия. Несмотря на сдержанную манеру поведения, Хинд покоряла своей скромностью и вежливостью. Она привставала, чтобы пожать руку клиенту или сотруднику. И всегда представлялась как Хинд, игнорируя этап формального знакомства и с порога отбрасывая все титулы и регалии, что в нашем классовом обществе было совершенно немыслимо. 

Насчет того, как работники-мужчины воспринимали меня, я не вполне уверена: увидеть себя чужими глазами труднее всего. Подозреваю, они не могли не заметить мою агрессивность и ироничность. Но меня это никак не волновало. Я надеялась, что мое трудолюбие — единственное качество, которое я по-настоящему ценила, — компенсирует все мои недостатки. Когда к нам прибывала новая партия товара, я, как и наши работники, носила тяжелые коробки, невзирая ни на какую рабочую иерархию или гендерные роли. Когда уборщики недостаточно чисто мыли туалеты, я хватала ершик и делала это сама в качестве демонстрации того стандарта, к которому они должны стремиться. Я знала, что начальник-мужчина не стал бы учить работников на личном примере, особенно если дело касалось бы такой недостойной, бытовой функции, как мытье унитазов. Даже будучи беременной, я продолжала заниматься физическим трудом без оглядки на дополнительный вес. Я была дивным зрелищем: тридцатидвухлетняя прямолинейная, грозная, таскающая коробки владелица книжного магазина. Вот наши работники и дивились! Я была слишком молодой, чтобы годиться им в матери, и слишком старой по египетским меркам, чтобы быть беременной. 

Напряженность между мной и моими работниками-мужчинами наконец достигла апогея одним прохладным воскресным утром в январе 2006 года. Я шла по улице Двадцать шестого июля на работу, одетая в темно-синие джинсы для беременных, которые натирали мне торчащий пупок. Это были единственные штаны, в которые я еще влезала. Черное боди без рукавов кое-как собирало в кучу мои выпадающие телеса. Сверху на него я надела просторный черный вязаный кардиган с огромным воротом, который, как я надеялась, сделает менее заметными мои выпирающие части. 

Я шла, вцепившись в ремень от компьютерной сумки так, словно он мог дать мне какую-то опору. При каждом шаге я говорила себе: «Я пойду на работу, какой бы измученной и несчастной я себя ни чувствовала». Это была не первая моя беременность — до этого я уже родила Зейн, — но в прошлый раз я не чувствовала себя такой беспомощной, усталой и неуравновешенной. Я боялась, что окружающие тоже заметили эту разницу. 

Прямо у входа в магазин ко мне подошел улыбающийся молодой человек в свободно болтающейся на его худощавом торсе футболке с Майклом Джексоном. Судя по его возрасту и потертым джинсам, он был, возможно, вылетевшим из школы подростком, который работал подмастерьем у механика или сантехника. На лбу у него поблескивали капельки пота. Он подошел так близко, что я почуяла запах его тела, смешанный с лимонным одеколоном. Он что-то сказал — я вынула наушник из уха, чтобы расслышать: может, хотел спросить что-то о Diwan. Продолжая идти, теперь уже мимо меня, он повторил: «Хорошо тебя отодрали, грязная девчонка». Кровь ударила мне в уши. Перед глазами возникли пульсирующие красные пятна. Меня всю бросило в жар. Я собрала силы, которые еще не успела поглотить моя парализующая ярость, и заорала: «Да, меня отодрали! Я раздвинула ноги, как и твоя мамаша, которая произвела на свет такого гнусного выродка, изображающего из себя мужика!» Брань вырвалась из меня, как воздух из развязавшегося воздушного шарика. Парень дал деру. Я попыталась рвануть за паршивцем, но мое надутое тело было не разогнать — и я еще больше разозлилась на свою ярость, от которой у меня перехватило дыхание, и на свой живот, из-за которого я оказалась такой неповоротливой. 

Двое уборщиков из утренней смены наблюдали эту сцену через окно фойе, которое они в тот момент убирали. Я показала в сторону убегающего молодого человека, но он уже скрылся из виду. Они бросились ко мне. Одной рукой я ухватилась за хромированную ручку открытой входной двери, стараясь дать опору обессиленному телу, а другой стала вешать компьютерную сумку обратно на трясущееся плечо. Я перевела взгляд с улицы внутрь магазина — туда, куда ворвалась ударная волна от моего взрыва. Персонал утренней смены смотрел на меня так, будто перед ними была отдаленно напоминающая меня незнакомка. Один из них застыл на шаткой стремянке со стопкой книг в руках, другой — под стремянкой, которую он придерживал. Все потеряли дар речи. Кассир с пачкой подарочных сертификатов в руке отвернулся, уставившись в свой денежный ящик. Охранник, который, как обычно, стоял у металлодетекторов и следил за тем, чтобы воры выносили наши товары в относительно скромных количествах, зашевелился первым. 

Он подтащил ко мне стул, со скрежетом провезя его ножками по полу, и жестом предложил мне сесть. Я плюхнулась, широко расставив ноги, завела руки назад, откинула голову и стала судорожно глотать воздух. Я начала успокаиваться, оглядывая корешки выстроенных в ряды книг на окружавших меня полках: каждая олицетворяла собой выбор, который я когда-то сделала. Но вскоре на меня вновь нахлынула паника от осознания того, какие последствия уже породили мои слова: я представила себе, как моя загадочная, высокоумная личность рассыпается в прах, а на ее месте возникает сквернословящая дуреха. Я отравила свою профессиональную репутацию начитанного, красноречивого человека площадной бранью; выражениями, которых мой персонал вообще не ожидал от меня услышать. Поймать вылетевшие слова было уже невозможно. Оставалось только сделать вид, что ничего не было. Если бы я решила обговорить с персоналом эту ситуацию, они бы однозначно восприняли это как проявление слабости или еще хуже — сожаления. Я хотела обсудить это с Хинд, но знала наперед, что она мне скажет: не лезь на рожон и береги энергию. Тогда я решила обсудить дальнейший сценарий сама с собой: эта история будет передана вечерней смене и в главный офис; при этом каждый, кто будет ее пересказывать, прибавит к ней какие-нибудь вымышленные детали. Вполне вероятно, она дойдет до окрестных магазинов, до Александрийского банка на другом углу нашего здания и до соседствующего с нами Thomas Pizza. Но в какой-то момент ее неизбежно вытеснит более свежая драма: история о каких-нибудь хищениях или теневом бизнесе под прикрытием официального предприятия. Египтяне любят повеселиться, а что может быть веселее мелких преступлений и чужих личных дел? В общем, я решила махнуть на все это рукой и даже порадовалась при мысли о том, как разочарован будет Самир, услышав об этом эпизоде не из первых уст. 

Днем я встретилась в кафе Diwan со своей старой подругой. 

— Что ты сказала? — она аж взвизгивала от смеха, на ее карих глазах выступили слезы. Она постаралась выровнять дыхание, глядя на мой округлый живот, упирающийся в край стола. Но стоило ей вообразить эту сцену, на нее вновь накатил смех. 

— Ну все, угомонись. Позоришь меня на работе, — сказала я, чувствуя на себе неодобрительные взгляды посетителей за соседними столиками. 

— Да все уже, поезд ушел! — продолжала хохотать она. В конце концов ее веселье утихло, и она выдохнула: — Спасибо. 

— За что? За разрядку смехом? 

— За то, что не дала ему спуску. Знаешь, сколько раз мне хамили, а потом мои благонамеренные друзья и родные говорили мне, что отвечать на хамство — это ниже достоинства леди? Женщины должны давать таким отпор. 

— И все же мне нужно не дать этой истории распространиться слишком далеко. Не хочу, чтобы мама узнала — она мне все мозги проест. 

— Танте (Уважительное обращение к старшей по возрасту женщине, от франц. tante — тетя. — Прим. ред). Файза гордилась бы тобой. Она бы не сказала этого вслух, но гордилась бы, — подруга замялась. — Ну, после того, как оправилась бы от шока. 

Я чувствовала себя разоблаченной: теперь все знают, что я могу грязно ругаться. Но подруга была права: это саморазоблачение неожиданно облегчило мне жизнь. Это воскресное утро перевернуло и мое самоощущение, и то, как меня воспринимали другие. Когда история о моей грубой отповеди разошлась по всей Diwan и за ее пределами, ко мне стали относиться только с большим уважением. Правда, в этом повсеместном восхищении была своя проблема. Получалось, что только тогда, когда я продемонстрировала реакцию, которая традиционно считается характерной для мужчин, — нецензурную брань, — мои работники-мужчины признали меня одной из «своих» и решили, что я заслуживаю уважения. Не значит ли это, что я лишь подыграла патриархальным нормам? Я перешла за одну черту и тут же уперлась в другую. Впрочем, мне действительно стало легче, оттого что больше не надо извиняться за свое сквернословие и вообще за свою естественную манеру поведения. Постепенно мой нецензурный лексикон стал для меня источником силы. Каждое ругательство было маленьким бунтом против моей семьи, моего класса и моей гендерной роли. По мере того как приличия меньше сдерживали меня, я все больше становилась самой собой, все увереннее противилась ожиданиям своего персонала и даже собственного отца, завзятого сквернослова, который советовал мне не привлекать к себе лишнего внимания. Я вспоминала реакцию Амира на мои дисциплинарные меры. Я хорошо усвоила макиавеллистский принцип управления мужчинами в нашем обществе: внушать страх полезнее, чем вызывать восхищение. Со временем я научилась применять эту силу стратегически, дозированно. Бранные слова были чем-то вроде арсенала ядерного оружия: когда все знают, что он у вас есть, использовать его нет необходимости.