Голос темнокожих женщин. Лауреат Нобелевской премии по литературе Тони Моррисон умерла 5 августа в возрасте 88 лет
Тони Моррисон начинала как редактор — издала биографии Анджелы Дэвис и Мухаммеда Али, но в 1970 рискнула и опубликовала свой первый роман «Самые синие глаза» (1970 ) о трагической истории темнокожей девочки, которая верила, что ее жизнь сложилась бы иначе, будь она белой и синеглазой. Мировое признание пришло к Моррисон после драматического романа «Возлюбленная» (1987) о судьбе беглой чернокожей рабыни Сэти, которая принимает тяжелейшее решение — убить свою двухлетнюю дочь, лишь бы только девочка осталась свободной. За книгу «Возлюбленная» Тони Моррисон в 1988 году получила Пулитцеровскую премию, а позже журнал Time включил ее в сотню лучших романов на английском языке, выпущенных с 1923 по 2005 год. Всего Тони Моррисон написала 11 романов, последний из которых «Боже, храни мое дитя» был издан в 2015 году и вышел на русском двумя годами позже.
В каждой своей книге Тони Моррисон показывала несовершенство общественного устройства с позиции уязвимых, истерзанных темнокожих женщин, которые стали жертвами истории, и делала это психологически достоверно и невероятно талантливо. Там, где у другого вышла бы слезовыжимающая историческая мелодрама, у Моррисон была подлинная литература. В своей удивительной джазовой манере она сочетала прошлое и настоящее так, что частные истории ее темнокожих героинь приобретали эпический размах. Как пишет критик Галина Юзефович, Тони Моррисон «сделала для афроамериканской литературы примерно то же, что писательницы-феминистки сделали для литературы, до недавнего времени снисходительно именовавшейся женской — стерла унизительную границу, делившую писателей по сортам в зависимости от их расовой или гендерной принадлежности». Тони Моррисон высоко ценили не только читатели и критики, но и сами писатели. Когда после выхода «Возлюбленной» в 1987 году National Book Award вручили другому произведению, все значительные американские писатели подписали петицию в поддержку «Возлюбленной» с требованием, чтобы «этот великий роман был удостоен высшей литературной премии своей страны».
Отрывок из романа Тони Моррисон «Возлюбленная»:
***
Неладно было в доме номер 124. Хозяйничало там зловредное маленькое привидение, дух ребенка. Женщины и дети, жившие в доме, отлично знали это. И долгое время, каждый по-своему, как-то мирились с тем, что отравляло им жизнь, но к 1873 году все изменилось. И Сэти со своей дочерью Денвер остались последними его жертвами. Бэби Сагз, свекровь Сэти и бабушка Денвер, умерла, а мальчики, Ховард и Баглер, давно уже сбежали из дома — им тогда еще и тринадцати не было. Баглера доконало зеркало, вдруг разлетевшееся вдребезги, когда он захотел посмотреться в него, а Ховард сломался, когда увидел на только что испеченном пироге отпечатки двух крошечных ладошек. Ни тому, ни другому больше намеков не потребовалось: ни перевернутых горшков с только что сваренным горохом, дымящейся грудой вываленным на пол, ни появления у порога крошек печенья, которые сами собой собираются в аккуратные кучки. Не стали они ждать и затишья — порой неделями или даже целыми месяцами в доме было спокойно. Нет. Оба сбежали — стоило дому совершить против них то, чего уже нельзя было вытерпеть дважды. Сбежали через два месяца, прямо среди зимы, оставив свою бабку Бэби Сагз, мать Сэти и маленькую сестренку Денвер в серо-белом доме на Блустоун-роуд совершенно одних. Тогда у этого дома еще и номера-то не было, потому что Цинциннати сюда дотянуться не успел. В сущности, и Огайо всего каких-то семьдесят лет как стал называться штатом. И вот, сперва один брат, а потом и второй сунули в шляпы узелки с нехитрым имуществом, подхватили башмаки и удрали из дома, который так живо проявлял по отношению к ним свою неприязнь.
Бэби Сагз даже и головы не подняла. Лежа в постели, больная, она слышала, конечно, как внуки уходят, но вовсе не потому не проронила ни звука. Странно, думала она, как долго они не могли понять, что другого такого дома, как их, на Блустоун-роуд, и в помине нет! Бэби Сагз ощущала себя как бы между «паскудством жизни», как она это называла, и мстительной злобностью мертвых, и была равнодушна и к продолжению жизни, и к тому, чтобы поскорее покинуть этот мир; и ее весьма мало волновало бегство из дому двух перепуганных мальчишек. Ее прошлое, как и настоящее, было непереносимо; а поскольку она знала, что смерть дает все что угодно, только не забвение, то использовала немногие оставшиеся силы, размышляя о цветах радуги.
— Принеси что-нибудь сиреневое, если найдется. Или хоть розовое...
И Сэти непременно старалась угодить ей — находила лоскуты сиреневого и розового цвета и даже показывала язык. Зимы в Огайо особенно неприветливы, если хочется многоцветья. В небесах — один и тот же спектакль в серых тонах, а уж сам вид города Цинциннати и вовсе не способен пробудить радость. Так что Сэти с Денвер старались сделать для Бэби Сагз все, что могли и что позволял им дом. Вместе они вели борьбу, довольно вялую впрочем, с возмутительным поведением этого странного места; с перевернутыми помойными ведрами, со шлепками по заднице, с невесть откуда взявшимися отвратительными запахами. Потому что истоки этой злобы были им известны так же хорошо, как и истоки света.
Бэби Сагз умерла вскоре после того, как сбежали братья, так и не проявив ни малейшего интереса ни к их бегству, ни к собственному уходу из жизни; и сразу после этого Сэти и Денвер решили прекратить свои мучения и вызвать привидение на поединок. Или хотя бы на переговоры. И вот, взявшись за руки, мать и дочь громко крикнули:
— А ну выходи! Сейчас же, а то хуже будет! Буфет чуть отодвинулся от стены, но остальное осталось на своих местах.
— Должно быть, это бабушка Бэби мешает, — сказала Денвер. Ей было десять, и она никак не могла простить Бэби Сагз того, что та умерла.
Сэти открыла глаза.
— Вряд ли, — возразила она дочери.
— Тогда чего же оно не выходит?
— Ты забываешь, какое оно маленькое, — напомнила Сэти. — Малышке ведь и двух лет не исполнилось, когда она умерла. Слишком мала была, чтобы что-то понимать. И почти еще ничего не говорила.
— Зато теперь она наверняка не желает совсем ничего понимать! — сказала Денвер.
— Может быть. Но если б она захотела выйти к нам, так я бы уж непременно все ей разобъяснила. — Сэти выпустила руку дочери, и они вместе придвинули буфет обратно к стене. За окном возница огрел лошадь кнутом, пуская ее в галоп — все стремились поскорее миновать дом номер 124.
— Ты все говоришь «маленькая», а на колдовство у нее небось сил хватает, нечего сказать! — сердито заметила Денвер.
— У меня тоже тогда сил хватило с избытком — на любовь к ней, — откликнулась Сэти, снова все вспомнив. Желанная прохлада, кругом заготовки для надгробий, и выбранный ею камень, к которому она прислонилась, широко расставив ноги, и могильный холод внутри... Камень был нежно-розовый, точно ногти младенца, и посверкивал блестками кварца. Десять минут, сказал он. Десять минут, и я сделаю это бесплатно.
Десять минут за двенадцать букв. А если еще десять, могла бы она попросить его прибавить «дочери моей»? Она тогда не решилась спросить и до сих пор мучилась сознанием того, что это было вполне возможно — что за двадцать минут или, скажем, за полчаса она могла бы расплатиться за все те слова, что священник произнес на похоронах (да только это, собственно, и можно было сказать), и резчик вырезал бы их на том камне, который она выбрала в качестве надгробия: «Возлюбленной дочери моей». Но она уплатила — так уж договорилась — всего лишь за одно слово, самое главное. Она думала, этого достаточно, отдаваясь резчику среди каменных глыб, а его молодой сын следил за нею, и на лице его было написано затаенное вожделение и застарелая злость. Да, этого слова, конечно же, было достаточно. Достаточно, чтобы ответить еще одному священнику, еще одному аболиционисту, и целому городу, исполненному отвращения к ней. Рассчитывая обрести душевный покой, она совсем позабыла о другой душе, душе ее малышки-дочери. Кто бы мог подумать, что в такой крохе может таиться столько злобы? Нет, отдаться среди будущих надгробий резчику под злобно-голодными взглядами его сына было мало. И она должна была еще прожить долгие годы в доме, находящемся в полной власти духа, духа ребенка, которому перерезали горло и который ей этого не простил; и все же те десять минут, когда она стояла, широко расставив ноги и прижавшись спиной к камню цвета зари, сверкавшему яркими блестками, показались ей длиннее целой жизни; они были точно наполнены живой кровью, еще более горячей, чем та, что лилась из раны на шее ее девочки, и руки у нее были в этой крови, густой, как масло, и липкой.
— Можно переехать в другой дом, — предложила она как-то свекрови.
— А зачем? — спросила Бэби Сагз. — Нет в этой стране такого дома, который не был бы битком набит духами несчастных забитых негров. Нам еще повезло, что наше привидение — ребенок. А что, если бы сюда явился дух моего мужа? Или твоего? Нечего и говорить о переезде. Ты судьбу не гневи: ты счастливая, у тебя ведь еще трое осталось. Трое цепляются за твою юбку, а четвертая безобразница шлет приветы с того света. Вот и будь за это благодарна! У меня их было восемь. И ни одного не осталось. Четверых продали, еще четверых как не бывало, и духи их, наверно, в чьем-нибудь доме тоже творят зло. — Бэби Сагз провела ладонью над глазами. — Моя первая девочка... Я только и помню, что она подгоревшую хлебную корочку любила. Это тебе как? Восемь детей родила — а помню только это.