Я — волшебник.
Я перематываю пленку, и она звонит мне — ругаться. Я, не подумавши, дала ее мобильный какому-то врачу по суперсрочному делу, и она смеется в трубку: «Мне ж его менять придется!» Я прошу прощения «за геморрой», там надо пристраивать куда-то двух мальчишек, оставшихся без гражданства и крова посреди этой нелепой и кривой жизни, где почему-то все время война.
Мы миримся. Слава Богу, миримся.
Я перематываю назад.
Лютая зима, наши последние протестные митинги, мы чуть не замерзаем насмерть по пути от Болотной до Балчуга и заваливаемся к ней в подвал, в Замоскворечье. Нас отпаивают горячим чаем и чем-то покрепче, в подвале толпа народу — и журналисты, и такие же как мы, замерзшие до остекленения «белоленточники» с митинга, и бездомные, пришедшие согреться. Все вместе. Мы что-то там кричим, продолжая митинговать, решаем какие-то судьбы отечества…
Я перематываю назад.
Снова зима. Мы с подругой тащимся по льду от машины все к тому же подвалу, у нас груз: гречка, сахар, мазь от ожогов, обезболивающие, стерильные бинты.
Я связала свитер. Такой громадный, что он мне велик безнадежно, и она смеется. «Я найду, на кого его надеть!» — говорит она.
Мы садимся пить чай, но в это время ее зовут.
Потом я смотрю через полуоткрытую дверь, как она в маске и медицинских перчатках обрабатывает ожог. У человека, сидящего напротив, кровоподтек вместо лица. Он очень хреново выглядит, если честно. И в общем, пахнет еще хуже. Наверное, именно этим он так не понравился кому-то у метро. Этот кто-то плеснул на него бензином из красивого баллончика для заправки зажигалок…
Потом человека уводят кормить, и мы снова пьем чай, и снова смеемся.
Все фотографии, где мы сняты вместе — такие.
Сейчас все будут говорить про нее: маленькая, хрупкая, несгибаемая.
Смешная — такая она на моей личной пленке.
Которую, к сожалению, нельзя перемотать назад.
И еще — она всегда делала только то, что сама считала правильным.
Таких людей невероятно мало.