У Лотмана есть фраза о женщине за столом: если она ест, то может лишиться очарования, но если она не ест, то уж точно испортит обед.
Я давно не вступаю в споры о том, должен ли мужчина платить за ужин. Потому что во весь рост сейчас встает совершенно другой вопрос: должна ли женщина этот ужин есть?
Современных девушeк неудобно и даже невежливо кормить. Их можно приглашать разве что на совместный прием морковного сока и последующие очистительные клизмы. Несколько листиков салата, перышко рыбы, три орешка для Золушки — в своей святой ненависти к стейку они напоминают героиню рассказа О’Генри «Купидон порционно», которая презирала всех мужчин за их гнусную манеру — обедать.
Понимаю, конечно, не только они в этом виноваты, им со всех сторон внушают, как губительны для женской судьбы лишние полкило. Я не могу объяснить вопиющее противоречие между модой на гастрономические рубрики в журналах и жестокой борьбой с пищей, которую ведут наши знакомые женского пола. Их кулинарные программы явно сделаны лишь для того, чтобы покрасоваться перед телезрителями. Я что-то давно не видел, чтобы в финале передачи красавица села и съела, как человек, то, что она перед нами наготовила.
Но по телевизору, известно, сплошной обман, а тут, в жизни, за столиком, любое блюдо чревато страшным похмельем вины. Женщина страдает, а прямо напротив нее сидит свинтус и жрет, совершенно не сдерживаясь. Здесь ярко и выразительно проявляется вопиющая мужская бездуховность. Все взывает о мщении: рыба слишком жирная, фрукты слишком сладкие и масло исключительно масляное. Но не так все просто.
Ты хочешь быть духовной, моя дорогая, послушай Лотмана — в «Великосветских обедах» есть фраза, произнесенная два века назад, по поводу женщины за столом: если она ест, то может потерять очарование, но если она не ест, то уж точно испортит обед. Если я и ем у тебя на глазах, то ем не по Брэггу, а по Бахтину, не от звериного эгоизма, а от стремления к радости, от тяги к всенародному изобилию. Голодный тощ, зол и несчастен, полный человек добр, как храбрый и верный Ламме Гудзак из «Уленшпигеля» или мудрый Санчо из «Дон Кихота», который так прямо и говорит: «Моя полнота — от доброго питания. Еда радует нас и делает добрее, если не воспринимать ее как кровного врага человечества».
В рассказе О’Генри все кончалось хорошо. Там девушка Мэйми находила свое простое девичье счастье — голод помогал ей уверовать в бифштекс. Ее пример — наука другим. Никто не заставляет тебя, как заставляли наших бабушек, есть «с хлебом», но почему, почему ты стонешь над картой десертов и спрашиваешь, какой из них менее калориен. Я же не спрашиваю про безалкогольную водку, а мог бы. Никто не требует от тебя, дорогая, отринуть диеты, забыть про все твои страдания и детоксы. Но если ты доверилась мне и пошла со мной ужинать, прошу тебя, ешь, если ты, конечно, хоть немного хочешь быть мне приятной. Ешь, потому что иначе я подумаю, что ты не желаешь ради меня пожертвовать ни одной калорией. Может, есть ты будешь с другим, о, как я его ненавижу!
Еда может быть мукой, а может — счастьем, как и любая наша страсть. Французы, любящие пожрать, честь им и хвала за это, говорят про еду le premier et le dernier plaisir — «первое и последнее удовольствие», данное человеку. Если ты не в силах насладиться первым, поверю ли я, что остальные удовольствия для тебя хоть что-нибудь значат. В этом страшное недоверие не ко мне (бог с тобой, красавица), в этом страшное недоверие к жизни, распорядившейся о том, чтобы мы ели себе на радость. Ты хочешь предстать передо мной воздушным созданием, порхающей бабочкой, так поди же, попляши — потому что за твоей боязнью еды я вижу страшные картины нашей будущей совместной жизни. Когда человек начинает получать извращенное удовольствие оттого, что он себе что-то запрещает, будь уверен, он скоро найдет, что запретить другому.
Нежелание вкусно есть — это такое же человеческое несчастье, как глухота к музыке. Я убежден, что по отношению женщины к еде ты все понимаешь про ее отношение к сексу. И не надо мне говорить, что, в конце концов, мы не есть сюда пришли, что мы любим ужин не за еду, но за роскошь человеческого общения. Мне приходилось слышать этот изощренный довод. Давай-ка мы пойдем с тобой и ляжем в постель и будем разговаривать до самого утра.