Родина Чингисхана

Пекин, куда я прилетел в первый рабочий день после недельных каникул, был вовсе непохож на отгулявший праздники город. Толпы провинциалов, приехавших в столицу на 60-летие Китайской народной республики, все еще ходили, сбившись в группки, по Тяньаньмэнь и Запретному городу. Пекин был заботливо украшен миллиардами флагов, лозунгов и красных праздничных фонарей; у мавзолея Великого Кормчего стояли платформы забытого дизайна, прошедшие по Тяньаньмэнь с колоннами демонстрантов несколькими днями ранее. Впрочем, портреты Мао и кумачовые транспаранты легко уживались на улицах перестроенного к Олимпиаде города с рекламой Gucci, Cartier и прочего роскошного ширпотреба.

На одном из центральных бульваров — из тех, что застроены пекинскими ЦУМами, я увидел праздничную выставку. На 56 больших кусках шелка были напечатаны фотографии представителей 56 национальностей, населяющих КНР. Группы людей в нацкостюмах были живописно расставлены фотографом Чен Хайвенем на улицах деревень или берегах водоемов. Там, где глаз фотохудожника не находил дома с резными наличниками или горной гряды для фона, в качестве задника использовался кусок натянутой на раму тряпки. Крестьяне и крестьянки — некоторые в гриме и с наманикюренными длинными ногтями — улыбались в камеру и радовались жизни.

Одна из картинок мне понравилась больше других. В ее левом углу стояли два мощных мужика с вывалившимися за пределы странных костюмов животами и добродушными улыбками на высеченных из камня лицах. Остальное пространство занимали кони, а также женщины и дети в национальных овчинных тулупах и меховых малахаях. Это были монголы, титульная нация района Внутренняя Монголия. Вспомнился Пелевин и его «Чапаев и пустота». У него, Пелевина, точно что-то было про Внутреннюю Монголию. Вечером, в гостиничном интернете я разыскал слова барона Юнгерна: «Внутренняя Монголия называется так не потому, что она внутри Монголии. Она внутри того, кто видит пустоту, хотя слово «внутри» здесь совершенно не подходит. И никакая это на самом деле не Монголия, просто так говорят. Что было бы глупей всего, так это пытаться описать вам, что это такое. Поверьте мне на слово хотя бы в одном — очень стоит стремиться туда всю жизнь. И не бывает в жизни ничего лучше, чем оказаться там».

Значит, подумал я, надо там оказаться. Тем более что был еще один резон — весьма далекий, впрочем, от пелевинского абсурда. Во Внутренней Монголии снималась «Урга», не самый мой любимый фильм Михалкова, но фильм с самой красивой натурой.

Там же, в интернете, я нашел гостиницу в Хух-Хото, внутренней монгольской столице, и заказал билет на рейс China Air. А еще я поинтересовался погодой и выяснил, что, в отличие от Пекина, где все еще было тепло, в монгольских степях уже где-то около нуля. Во всяком случае, в темное время суток.

В Хух-Хото (или, как это название произносят с четырьмя смысловыми ударениями китайцы «Хухэхаотэ») я прилетел поздно вечером, и захваченный, благодаря прогнозу погоды, пуховый жилет оказался как нельзя кстати — на улице было около семи градусов, и о пекинской легкости в одежде надо было забывать напрочь.

Таксист вез меня по расцвеченным вывесками ночным улицам большого города, я глазел по сторонам и среди мандаринских иероглифов и монгольской вертикальной вязи мог разобрать только резко выделяющиеся буквы KTV, обозначающие караоке-клубы. Их, этих караоке-клубов, было почти столько же, сколько всего остального; кроме латинских букв они выделялись самой яркой рекламой и шеренгами дорогих автомобилей перед входами.

Вскоре мы оказались перед современным зданием с вывеской Shangri-La на крыше. Портье в красном выдернул мои вещи из багажника, а милая девушка с папкой, попытавшись по слогам произнести мою фамилию, предложила пройти к reception. Видимо, ни одного некитайца этим вечером в Shangri-La не ждали, потому девушка и решила, что я — это я.

Вскоре меня отвели в номер на 18 этаже. Раздернув шторы, я обнаружил за окном все тот же мигающий огнями караоке-клубов город, в ночном небе которого распускались огни фейерверков. В Китае ведь фейерверки запускают постоянно, и позднее время тому не помеха.

На следующее утро, плотно позавтракав лапшой и местными жареными пельменями, я пошел искать себе проводника. Тут ведь, в Китае, без толмача весьма трудно. Английский не понимают даже в пекинских дорогих магазинах, а уж в провинции и подавно.

Консьерж (которого, понятно, я тоже не вполне мог понять — как и он меня, впрочем) обещал кого-нибудь найти, а я, чтобы не терять времени, попросил его написать на бумажке иероглифами название самого известного и старого местного буддистского храма и, вручив бумажку таксисту, поехал в Дачжао (название это переводится как «Бесконечный Храм»).

Дачжао на два года старше города, он был построен в 1580 году, в эпоху Мин, а уже в 1586 году третий Далай-лама посетил храм и освятил трехметровую серебряную статую Будды. С редким Буддой ничего не случилось даже во времена культурной революции. Пощадили.

Другой редкий Будда — на сей раз нефритовый, инкрустированный 41 000 бирманских рубинов и 7000 алмазов, был подарен храму не так давно.

В общем, в Дачжао было на что посмотреть, тем более что храм и вправду бесконечный. По китайской традиции вслед за каждым двором открывался еще один двор, перед главным павильоном дорожки расходились вправо и влево, где, в свою очередь, тоже громоздились дворы и павильоны.

У храма, кстати, обнаружилась улочка с антикварной торговлей, среди лавок которой я нашел что-то типа ресторана, где подавали полюбившиеся мне шау-май, жареные пельмени с бараниной. Потом уже гид мне объяснил, что я умудрился найти чуть ли не самое старое заведение города, а пока я наслаждался вредной едой, которую полагается есть с уксусом и пастой чили. Обед обошелся мне примерно в 40 рублей. Думаю, что как с иностранца с меня содрали лишнего.

Показав таксисту обратную сторону бумажки, теперь уже с именем отеля, я благополучно добрался домой, где меня дожидался юноша по имени Скотт (есть у него, понятно, и китайское непроизносимое имя, но для общения с клиентами он выбрал именно Скотта). Когда он заговорил на английском, показалось, что рот у него забит камнями, но продраться сквозь скрежет булыжников было вполне возможно, и мы сговорились с ним о завтрашней поездке в степь и к мавзолею Чингисхана. В качестве бонуса Скотт предложил, не откладывая, отправиться в Музей Внутренней Монголии. Что мы и сделали.

Музей расположился в огромном здании с крышей, под углом 45 градусов врезавшейся в землю. Крыша была засажена травой. В правой части показывали все, что касается монгольского самосознания, в левой — голливудское кино. Музей оказался еще и развлекательным комплексом. С караоке, естественно.

С любовью составленная экспозиция повествовала о зарождении нации, о великом объединителе Монголии Чингисхане; рассказывала о том, как хан, обидевшись на весь мир (кто-то где-то разорил его посольский караван), пошел походом на Европу и принес туда культуру, построив мост с Востока на Запад.

То же самое утверждалось и экспозицией чингисхановского мавзолея, в который мы со Скоттом, проехав 400 км, попали на следующий день.

Впрочем, перед мавзолеем была степь. Та степь, в которой все это монгольское самосознание и зарождалось, и в которой, по преимуществу, национальное монгольское меньшинство до сих пор и живет. Только юрты другие — каменные.

Мы выехали из Shangri-La в полседьмого, и часам к восьми были в ближайшей к Хух-Хото степи. Автомобильный градусник показывал –1°, завывал ветер, и ни одного живого существа — за исключением табуна низкорослых мохнатых лошадок — видно не было. Натянув на себя всю имевшуюся одежду, я вылез из салона, попытался сделать пару снимков, и вскоре с позором залез обратно. Выдержать –1° я, конечно, мог бы, но этот ветер! Он сносил с ног, обмораживал руки, вырывал камеру из рук.

Вскоре мимо нас проехал пастух на мопеде, мы остановили его, и за 10 юаней он согласился показать нам дорогу на холм, с которого видны окрестности. Лошадки его самостоятельно пошли куда-то по своим делам, а мы, ведомые пастухом, поехали вверх. На полпути гостиничный Audi застрял, мы со Скоттом выползли в холод, добежали до вершины с каменным курганом, глянули окрест и понеслись обратно в салон. Водитель к тому времени успел выбраться из западни и развернуться. Ни борцов с голыми животами, ни детей в праздничных малахаях, ни вообще чего бы то ни было я не заметил. Как сказал Скотт — не сезон.

Насладившись степью, мы помчались (в Китае очень хорошие дороги!) к мавзолею. Проехав десяток постов оплаты за проезд и одну реку (Хуанхэ, кстати!), мы достигли цели.

Никакой Чингисхан, понятно, в мавзолее не захоронен. Это, примерно, как могила Данте во флорентийском соборе Санта-Кроче: без останков, на всякий случай, чтобы помнили.

В огромном сооружении, больше похожем на храм, и, по сути, храмом и являющимся (с жаровнями для благовоний, часовнями и пр. предметами культа), поставлены юрты, а в юртах — симулякры реликвий: лук Чингисхана, кадка для молока, предметы, якобы принадлежавшие его женам и т. д. Все это в целом впечатляет. И размерами, и бессмысленностью, и религиозным рвением, и почтением.

В ночи уже мы со Скоттом были дома. Не понимавший половины из того, что я говорил (а я отвечал ему взаимностью), Скотт повел меня в местный ресторан. Естественно, мы ели баранину. Снова жареные пельмени, лапшу, требуху и просто куски баранины — блюдо, название которого так и переводится: «баранина, которую едят руками». Я запивал все это водкой «Монгольский Царь», отдававшей ацетоном и еще разными химическими примесями элементов. Было вкусно.

Потом мы высадили Скотта у стоянки, он отвязал свой велосипед и поехал домой, а я отправился в роскошь Shangri-La. Из гостиничного ресторана выходили группки пьяных и веселых новых китайцев, приехавших в Хух-Хото по бизнесу. Для них Внутренняя Монголия начиналась и заканчивалась в Shangri-La.