После конца истории: как технологический прогресс возвращает мир в XIX век

В этой колонке хотелось бы порассуждать о глобальных трендах безотносительно к ситуации, вызванной коронавирусом. Это важно, поскольку мир подошел к необходимости серьезных перемен и пандемия стала их триггером, а не причиной.

Сегодня на наших глазах формируется новая парадигма социально-экономической политики, которая будет доминировать в обозримом будущем. При всех различиях отдельных стран и регионов видны общие вызовы, ответы на которые сформируют контуры этой парадигмы. И при всех специфических задачах, которые предстоит решать России, ее развитие является органичной частью глобальной повестки и зависит от способности находить ответы на общие вызовы. Народы многих развитых и развивающихся стран 30 лет назад жили с надеждой на скорое наступление нового светлого мира — мира без угроз и противостояний, свободного  и динамичного. Манифестом тех настроений стала известная статья американского ученого Фрэнсиса Фукуямы «Конец истории?», которая была опубликована летом 1989 года. Тогда казалось, что человечество наконец обрело истинный путь,  прониклось идеями либерального учения и отныне будет развиваться в едином порыве в направлении всеобщего счастья и благополучия. Крах коммунизма, доказывал Фукуяма, уничтожает последнее препятствие, отделяющее весь мир от его финальной цели — либеральной демократии и рыночной экономики. Многие с этим тогда были согласны. Либерализм, демократия и рынок были окутаны духом романтизма и воспринимались, по сути, как синонимы свободы и счастья. Однако жизнь в очередной  раз доказала, что завершение одного этапа развития означает лишь переход к другому — как правило, еще более сложному, но который тоже не станет конечным. В истории не бывает никакого конечного состояния, вечного счастья и обретенных навсегда истин.

В основе современных экономико-политических дискуссий и проблем лежат два фактора: технологические тренды и порождаемый ими социально-экономический и политический дискомфорт для разных общественных групп. Рост социального и экономического напряжения вызван прежде всего беспрецедентной скоростью распространения новейших технологий — во времени и в пространстве. Так, если автомобили обрели 50 млн пользователей за 62 года, электричество — за 46 лет, то мобильные телефоны — за 12, а интернет — за 7 лет. В качестве курьеза можно добавить, что у игры Pokémon GO 50 млн пользователей появилось за 19 дней.

Инновации (особенно бытовые) быстро охватывают новые пространства, причем бедные страны и регионы не менее восприимчивы к ним, чем богатые. В отличие от индустриализации цифровизация распространяется по миру практически синхронно. Более 60% населения бедных стран пользуются мобильными телефонами. Развивающиеся экономики, в отличие от развитых, стали внедрять мобильный интернет параллельно с обретением не только смартфонов, но даже электричества. Иными словами, в более бедных странах одновременно внедряются современные технологии разных поколений, что дает синергетический эффект. Подобное развитие событий было подробно проанализировано в середине ХХ столетия американским ученым российского происхождения Александром Гершенкроном как «преимущество отсталости», или более позднего освоения современных технологий. Быстрота распространения инноваций имеет очевидные позитивные моменты, но несет и новые риски. Благодаря невысокой цене входа и существенному снижению информационных издержек эти технологии создают потенциал для инклюзивного роста, позволяя более бедным слоям населения или регионам воспользоваться новыми возможностями, качественно изменить свою жизнь к лучшему.

Но есть и другая сторона проблемы. Быстрота и радикальность технологических сдвигов повышают неопределенность даже ближайшего будущего, что негативно сказывается на настроениях и инвесторов, и работников. Для инвесторов это означает повышение неопределенности отдачи от инвестиций: быстрая смена технологических решений ограничивает реализацию долгосрочных проектов и соответствующих им инвестиций. Для работников технологический прогресс усиливает неопределенность рынка труда, это сдерживает потребительский спрос, причем в условиях низкой инфляции давление на него возрастает.

Оба названных обстоятельства негативно влияют на экономический рост и динамику доходов, ведя тем самым к трансформации политических предпочтений. За этим следуют изменения и во внутренней политике развитых стран, которых это касается в первую очередь, и в геополитических балансах.

Говоря о последствиях технологических вызовов и нарастания неопределенности, выделим прежде всего тренд на усиление этатизма, то есть убеждения в том, что государство должно вмешиваться в жизнь общества и контролировать его экономические и социальные аспекты, а также кризис классического либерализма (или неоклассического, если говорить об экономических школах).

Этот процесс начался уже 10 лет назад как реакция на глобальный структурный кризис 2008– 2009 годов. Стали пересматривать некогда сверхпозитивное отношение к экономическим рецептам 1970–1980-х, нашедшим концентрированное выражение в экономической политике британского премьер-министра Маргарет Тэтчер и американского президента Рональда Рейгана. Тогда экономическая либерализация позволила выйти из структурного кризиса (из стагфляционной ловушки 1970-х годов) и обеспечить устойчивую экономическую динамику на протяжении примерно четверти века.

Новый структурный кризис, начавшийся в 2008 году, актуализировал пересмотр многих оценок прошлого. Теперь акцент делается не столько на экономические, сколько на социальные и политические результаты либерализации последней четверти ХХ века и связанной с ней глобализации.

Каковы ключевые проблемы? На фоне бурной экономической экспансии замедлился рост доходов среднего класса и, соответственно, стало усиливаться неравенство. Произошел сдвиг в пользу финансовых институтов, они приобрели огромное влияние на политические процессы. Результаты глобализации распределялись неравномерно и даже доставались не всем.

Критика политических последствий либерализации повторяет почти зеркально критику этатизма 50-летней давности. Тогда, идя к власти, правые либералы остро критиковали прежде всего профсоюзы, которые имели очень большое влияние, в том числе на политические решения, включая формирование правительств: считалось, что такого рода организации узурпируют права избирателей. Теперь же критики подчеркивают, что такую политическую роль присваивают себе миллиардеры и ключевые участники финансовых рынков. Ведь своими действиями крупные финансовые игроки могут существенно влиять на положение правительств отдельных стран, особенно развивающихся.

Критика либерализма в части экономической теории вела к очередному изменению отношения к работам известных экономистов Фридриха Хайека и Милтона Фридмана. Интеллектуалы вновь стали жаловаться на избыточную приверженность рынку. Этот тренд подчеркивает ограниченность «экономики предложения», то есть стимулирования развития бизнеса путем снижения налогов, либерализации рынков (включая рынок труда) и поощрения конкуренции. В таких условиях предлагается больше внимания уделять характерной для кейнсианской модели «экономике спроса», поскольку он, по некоторым оценкам, на протяжении длительного времени стагнировал. Происходит поляризация — социальная и политическая.

В 2000-е годы в развитых странах можно было наблюдать сближение правых и левых политических сил. Многие полагали, что они скоро станут неотличимы друг от друга и произойдет кризис политических партий. Последнее действительно случилось, но, как часто бывает, по другим причинам: потому что традиционные партии перестали отвечать проявившемуся тренду на размежевание социальных и политических сил — это характерная черта нашего времени. Как и в начале ХХ века, размежевание вновь идет по линии «капитализм или социализм». И относится это ко всем странам, в том числе к США, где социализм даже в «социалистическом» ХХ веке не пользовался популярностью.

Усиление роли национальной повестки по отношению к глобальной — еще один важный тренд. Национальные интересы вновь выходят на первый план перед глобальными или региональными, как это было на рубеже XIX и XX веков. Президентство Дональда Трампа и Брекзит — это наиболее яркие проявления такого процесса.

К тому можно добавить успехи демократического социалиста Берни Сандерса в предвыборной кампании США. Усиливается популистская контратака на глобализацию, международную торговлю, миграцию и технологии. Причем тон здесь задает правительство США, периодически угрожающее торговыми и валютными войнами второй крупнейшей экономике мира — Китаю. Многие страны начинают идти по пути ограничения движения товаров, капитала, труда, технологий и данных. Массовые протесты 2019–2020 годов в Боливии, Чили, Эквадоре, Франции, Испании, Гонконге, Индонезии, Ираке и Иране были вызваны различными причинами, но все эти страны испытывают экономические трудности, в них растет политическое недовольство неравенством и другими проблемами.

Политическая логика ближайшего времени будет, по-видимому, схожа с политикой XIX века, когда в мире доминировали национальные интересы, а роль глобальной повестки рассматривалась правительствами как вторичная. Realpolitik (политика, руководствующаяся практическими соображениями, а не идеологическими или моральными установками), которая выступала политической философией первого канцлера Германии Отто фон Бисмарка и премьер-министра Великобритании Бенджамина Дизраэли, вновь становится актуальной, хотя мало кто признает это вслух. Но теперь Realpolitik будет в значительной мере влиять и на экономические процессы. На этом фоне снижается роль международных институтов — как политических (ООН), так и экономических (МВФ, МБРР).

Одним из важнейших современных трендов становится усиление внимания к вопросам национальной безопасности. У этого есть не только политические, но и серьезные технологические основания. Современные коммуникационные технологии качественно изменяют возможности контроля и влияния (манипулирования). Борьба за контроль над 5G не столько экономическая, сколько политическая, хотя имеет и далеко идущие последствия для экономической эффективности.

«Присутствие чипа 5G означает, что любой предмет — от тостера до кофемашины — сможет стать подслушивающим устройством. То есть если Huawei сейчас считается угрозой национальной безопасности, тогда такой же угрозой могут считаться и тысячи китайских экспортных потребительских товаров», — пишет американский экономист Нуриэль Рубини. И это создает кардинально новые проблемы для взаимодействия свободного рынка и собственно политики.

Повышение значимости фактора национальной безопасности, в свою очередь, ведет к усилению роли политических процессов по отношению к экономике. Политическими мерами стараются решать экономические задачи, заменяя экономическую конкуренцию политической. Наиболее ярким проявлением этого стали санкции, к которым в последнее время прибегают все чаще, в том числе для ограничения конкуренции. Противодействие США «Северному потоку — 2», продвигающему российский газ в Европу, — один из недавних примеров.

Мнение автора может не совпадать с точкой зрения редакции