События 2011 года настолько встряхнули мир, что многие тенденции, развивавшиеся подспудно, стали очевидными. Российская внешняя политика переживает слом установок, определявших ее ориентиры в постсоветское время, — как более старых, связанных с наследием СССР, так и возникших уже при Российской Федерации.
На первый взгляд, распространенный среди публицистов, Москва пытается — беспринципно и все менее успешно — усидеть на многих стульях, заигрывая со всеми подряд и пытаясь что-нибудь себе выгадать. Однако ситуация сложнее. В мире, где все кувырком, просто не осталось единственного стула, на который можно сесть раз и навсегда.
Мы привыкли к двум конкурирующим установкам. Согласно одной из них, Россия должна ориентироваться на какие-то формы интеграции в ведущие (то есть возникшие в рамках политического Запада) международные структуры, соотнося все остальное с этой конечной целью. Согласно другой, Москве, напротив, следует делать все для сохранения альтернативного Западу самостоятельного положения в мировой системе, упрочивая связи с теми, кто также не видит себя на западной орбите. Первый подход развивал позднесоветскую и раннероссийскую систему взглядов. Второй — опирался на остатки советского наследия. Ни один из них, конечно, не воплощался в жизнь в чистом виде, всегда была какая-то равнодействующая.
Сегодня оба подхода рассыпаются. Интеграция — институциональная или даже идейная — в западную систему невозможна по причине ее быстрой эрозии как чего-то целостного. Это не означает, что трансатлантическое единство, на котором стоит Запад, обязательно разрушится. Но ему предстоят кардинальные изменения, и невозможно предсказать, на каких принципах оно будет строиться через несколько лет. Поскольку Россия не входит в это сообщество естественным образом, по умолчанию, пытаться влиться туда сейчас в надежде затем поучаствовать в строительстве чего-то нового едва ли разумно, если нет представления о конечном результате. И едва ли возможно, учитывая высокую степень внутреннего разлада в самом сообществе.
Не лучше и с альтернативой. Крупные игроки, традиционно считающиеся самостоятельными, такие как соратники России по БРИКС, старательно уходят в сторону, предпочитая стратегии и обязательствам тактику и свободу маневра. Недавний пример — вопрос о директоре-распорядителе МВФ. Выступи «бриксы» единым фронтом, как они когда-то грозились, у Европы возникли бы большие сложности с кандидатурой. Но все предпочли заключить собственные кулуарные сделки.
А там, где возможности Москвы связаны с характером режимов (Ливия, Сирия, Иран, Венесуэла и пр.), стабильности больше не будет. Смены режимов, естественно, ведут к тому, что те, кто их поддерживал, теряют влияние, в чем российские компании уже убедились на примере Ливии. Но в отличие от холодной войны, когда смена означала переход в другой лагерь, теперь все непредсказуемо. «Демократические» власти в Ливии, Сирии или Йемене могут оказаться ужасной головной болью для Запада, хотя тот и приветствовал их приход. Египет после ухода бывшего президента Мубарака, скажем, уже создал принципиально иную и нежелательную для США ситуацию вокруг Израиля и Палестины. И таких примеров будет много.
Россию упрекают и в том, что она не использует политический ресурс, чтобы предотвратить невыгодные перемены, и в том, что она цепляется за диктаторов, а не спешит перейти на «правильную сторону истории». Но класть все на алтарь сохранения у руля очередного автократа нерационально, поскольку шансов на светлое будущее автократов не осталось. А менять позицию и суетиться ради сохранения надежды на прибыль, во-первых, неприлично, во-вторых, бессмысленно — прибыль все равно уйдет к тем, кто подсуетился раньше. Если, конечно, будет чему уходить — последствия «арабских вёсен» крайне туманны.
Спустя 20 лет после распада СССР российская внешняя политика представляет собой, как ни странно это прозвучит, чистый лист. Он, конечно, существует не сам по себе, это очередная страница блокнота, испещренного записями разного времени. Но на их основе нужно написать что-то новое, применимое в нынешней противоречивой ситуации. Осознавая при этом, что и оно — лишь минимизация ущерба от лавины перемен, которая обрушивается на международную систему. Любовь к крайностям и местечковый догматизм любого сорта, которые отличают наши публичные дебаты о мировой ситуации, к счастью, существуют, как правило, в отрыве от реальной внешней политики России. Она же, вне зависимости от сопровождающей риторики, в основном определяется медицинским принципом «не навреди». И это тот редкий случай, когда невнятица лучше определенности.