У реформатора Михаила Горбачева не было, в отличие от Бориса Ельцина, своего Егора Гайдара. Точнее, он был, и его звали Григорий Явлинский, но сделать ему ничего не дали. А Ельцин послужил для Гайдара политической крышей. Поэтому так уж сложилось: мы говорим реформатор — подразумеваем Гайдар, и наоборот.
Но в политической истории России XX века был еще один реформатор — Алексей Косыгин. Он не претендовал на политические реформы и по политическим взглядам, скорее, был охранителем, но зато всю жизнь оставался технократом и сторонником эффективного управления. Что в итоге и привело к тому, что он возглавил странный и быстро свернувшийся процесс, вошедший в историю как «косыгинские реформы».
Выдвинул Косыгина Сталин, называвший его «Косыгой», в чем читалось покровительственная благожелательность — Иосиф Виссарионович вообще любил технократов-инженеров возрастом чуть за 30: он их выдвигал на высокие ответственные и одновременно «расстрельные» должности, требовавшие лояльности и выносливости. Дискуссии о возможности реформы и подготовка общественного мнения начались при Никите Хрущеве. А реализация стала возможной при Леониде Брежневе, когда Косыгин, войдя в альянс с антихрущевскими заговорщиками, понадеялся на то, что Леонид Ильич даст ему «крышу» для перезагрузки социалистической экономики.
Дискуссия началась со статьи экономиста Евсея Либермана «План, прибыль, премия», опубликованной в «Правде»; пропагандировал реформу экономист из Плехановского института Александр Бирман; среди неформальных советников Косыгина был философ Теодор Ойзерман. И не зря реформу называли «либерманизацией», что, наверное, подтверждало тот вывод, что все преобразования в России — от лукавого.
Сожженный доклад
В 1960-е произошла реабилитация самих понятий «экономика» и «экономист». К людям, пытавшимся начать разбираться в реальной природе экономических процессов, уже нельзя было применить известный анекдот: «Папа, а кто такой Карл Маркс?» — «Это такой экономист» — «Как наша тетя Сара?» — «Нет, что ты, тетя Сара — старший экономист». Экономисты вдруг стали востребованными. Это сознавали не только представители экономической науки, но и заинтересованные в них руководители государства. И в первую очередь председатель правительства Алексей Косыгин. В мае 1968-го, набрасывая тезисы своего выступления на экономическом совещании, он записывает: «Впервые, пожалуй, вопросы экономических исследований стали занимать важное народнохозяйственное значение… мы можем сказать, что только теперь у нас появились настоящие экономисты».
Конечно же, превращению экономики из «централизованной теологии» (копирайт на это определение принадлежит ректору ВШЭ Ярославу Кузьминову) в науку способствовали математические методы. Все тогда бросились в теорию оптимального функционирования экономики — был большой соблазн выстроить идеальную работающую модель социализма. Но, сами того не замечая, возвращались к уже давно известным «буржуазным» теориям и моделям Вальраса, Парето, Бем-Баверка. То есть поиски абсолютной эффективности плановой экономики приводили в некотором смысле к признанию того, что идеальное экономическое равновесие возможно. Но именно это показал итальянец Вильфредо Парето, который доказывал совершенство рыночного механизма цен. Парето-эффективное равновесие — это равновесие, при котором ресурсы распределены (невидимой рукой рынка) так, что невозможно увеличить благосостояние любого из участников, не уменьшив благосостояния кого-либо из остальных.
Неудивительно, что одним из «штабов» реформаторской мысли стал Центральный экономико-математический институт (ЦЭМИ): там шли поиски алхимической волшебной формулы всеобщей оптимизации, найти которую надеялись с помощью электронно-вычислительной техники. Но как можно было увязать друг с другом и уравновесить невероятное число материальных балансов (за 2000 отвечал Госплан СССР, за 20 000 — Госснаб и т. д.)?
В ЦЭМИ работал и один из основоположников математической школы в экономической науке Борис Михалевский, который погиб при странных обстоятельствах в возрасте 43 лет. Он был знаменит тем, что, как Гарун аль-Рашид, осуществлял «полевые» исследования: ходил по магазинам, записывал цены, анализировал вес товаров в стандартных упаковках, сравнивал сорта. В 1967 году, то есть в то время, когда косыгинская реформа уже начала сильно пробуксовывать и надвигался политический ледниковый период, группа Михалевского подготовила прогноз на ближайшее двадцатилетие, в котором предсказывался экономический спад и кризис хозяйства. Самое интересное, что итоговый документ был подписан не только Михалевским, но и директором ЦЭМИ Николаем Федоренко и его молодым замом Станиславом Шаталиным, который потом стал одним из главных идеологов попыток реформ горбачевской эры. Исследование было представлено председателю Госплана СССР Николаю Байбакову. Федоренко и президент Академии наук Мстислав Келдыш побывали в кабинете бывшего сталинского наркома. Байбаков прекрасно знал цену — во всех смыслах слова — советской экономики. Максимум, что мог сделать Госплан по требованию Косыгина, сводить план пятилетки так, чтобы производительность труда хотя бы чуть-чуть опережала рост зарплаты. Да и то показатели эти оставались только на бумаге в виде математического, счетного упражнения.
Сам Байбаков как-то в сердцах сказал про ученых-экономистов советской выучки: «В то время наша экономическая наука ничего, кроме общих рассуждений о необходимости реорганизации управления народным хозяйством, не предлагала». Но и реальные предложения неортодоксальных советских экономистов он принять не мог по политическим причинам. Спустя некоторое время стало известно, о чем говорили Байбаков, Федоренко и Келдыш за тяжелыми дверями здания бывшего Совета труда и обороны на Проспекте Маркса. Якобы было дано указание не просто положить под сукно доклад Михалевского, а и физически его уничтожить. Легенда гласит, что документ был сожжен (!) во дворе президиума Академии наук на Ленинском проспекте. Возможно, что-то действительно жгли, но, по словам тогдашнего стажера ЦЭМИ и будущего министра экономики Якова Уринсона, записка Михалевского имеется как минимум в архиве Минэкономразвития. Как говорил Уринсон, институт тогда едва спасли от разгрома, Шаталина хотели снимать с замов, а Федоренко получил выговор. Впрочем, в скором времени, в 1968-м, Шаталин и его коллеги получили Госпремию СССР за цикл исследований в области, которая была популярна у советских экономистов: анализ и внедрение межотраслевого баланса.
Как это делалось?
Как развивалась реформа? В январе 1966-го 43 предприятия 17 отраслей экономики заработали на основе новых принципов хозяйствования, до некоторой степени раскрепощавших инициативу предприятий: к священному понятию «план» добавились почти крамольные для ортодоксальной социалистической политэкономии категории «прибыли» и «премии», всепобеждающий «вал» заменялся показателем «объем реализации продукции». То есть продукт должен был быть не просто произведен, но и продан!
По свидетельству одного из брежневских спичрайтеров Вадима Загладина, поначалу Брежнев не считал нужным вмешиваться в планы Косыгина («Идея-то хорошая, сам работал на заводе, знаю, что оковы надо снимать. Но так, чтобы не рассыпалось все. Пусть Алексей сам решит по деталям. Я не буду влезать в это дело»), а реформ боялись другие: секретари обкомов, например. Они боялись, что предприятия выйдут из-под их контроля.
Сегодня очевидно, что косыгинская реформа, подталкивавшая директоров предприятий к почти рыночному поведению, но в отсутствие рынка, была обречена на провал. Казалось бы, во второй половине 1960-х экономика все-таки пошла в гору и официальные показатели роста оказались очень высокими. Это было связано с реформами, хотя, по оценке авторитетных экономистов, например Евгения Ясина, рост был спровоцирован инфляционным разогревом: минимум свободы подтолкнул предприятия к увеличению ассортимента и, соответственно, небольшому повышению цен. Кроме того, к концу 1960-х экономика столкнулась с еще одной проблемой: дефицитом рабочей силы. Егор Гайдар в книге «Гибель империи» приводит фрагмент из выступления Брежнева на пленуме ЦК КПСС 15 декабря 1969 года: «Основная задача… добиться резкого… повышения эффективности использования имеющихся трудовых и материальных ресурсов».
Закат реформы
С 1972 года лучшие экономические, преимущественно из ЦЭМИ, и технические умы страны участвовали в подготовке первой Комплексной программы научно-технического прогресса (КП НТП). Глава ЦЭМИ академик Николай Федоренко, экономисты Александр Анчишкин, Юрий Яременко, Николай Петраков, Станислав Шаталин, Борис Ракитский, Евгений Ясин и еще 270 специалистов работали над решением народнохозяйственных проблем и пытались построить научно-технические прогнозы. Работу возглавлял вице-президент АН СССР Владимир Котельников, а осторожно за ней присматривал лично президент академии Мстислав Келдыш. Тогдашний сотрудник ЦЭМИ Леонид Лопатников вспоминал: «Решающим доводом против включения того или иного радикального предложения в текст зачастую было пресловутое «наверху не поймут!». Так и писали, сами себя держа за руку».
17 томов программы, не считая сводного, были готовы к весне 1973 года, прошли обсуждение на совещании у Косыгина. В 1974-м Госплан принял постановление об учете материалов программы в подготовке плана десятой пятилетки. И все… На этом игра в бисер была закончена. Пар ушел в свисток. Аналогичные программы готовились тогда к каждой пятилетке, что мало влияло на реальное положение дел. «Бронепоезд» советской экономики, имитируя движение и страшно скрежеща, так и продолжал стоять «на запасном пути». Тогда еще далеко не все авторы программы догадывались, что они перепутали причины и следствия. Справедливо думали, что источник роста — НТП. Но ошибались в том, что научно-технический прогресс можно спланировать. И совершенно не учли, что НТП — прямое следствие развития открытой рыночной экономики, основанной на частной собственности.
Последним заметным приступом реформаторства в доперестроечные годы стало совместное постановление ЦК и Совмина Союза № 695 от 12 июля 1979 года «Об улучшении планирования и усилении воздействия хозяйственного механизма на повышение эффективности производства и качества работы». Как вспоминает Евгений Ясин, сначала хотели проводить пленум в духе 1965 года. Важную роль в подготовке этой последней попытки «рывка» играл зампред Совмина СССР, председатель Госплана РСФСР, а затем и СССР Владимир Новиков, который на волне реформ 1965 года стал заместителем главы правительства и до конца проработал с Алексеем Косыгиным. У него в аппарате работал Моисей Уринсон, отец будущего министра экономики Якова Уринсона.
Вот что говорил Яков Уринсон: «Готовился тогда знаменитый пленум ЦК КПСС по производительности труда и научно-техническому прогрессу, поскольку всем было ясно, что в науке и технике мы уж точно отстаем. Мы умеем сделать лучшую в мире ракету или лучший в мире танк, или подводную лодку, но массовую продукцию на базе НТП производить не можем. Поэтому сначала Новиков и Кириллин, а потом вместе с ними Байбаков, Гвишиани и другие попытались под лозунгом научно-технического прогресса вернуться к косыгинским реформам».
Для реализации реформ не хватило политической воли. Сам доклад комиссии зампреда Совмина Союза Владимира Кириллина не сожгли, как записку Михалевского, но ему он стоил карьеры. Все ограничилось постановлением, которое по большому счету уже ничего не могло изменить в самой плановой и математически обсчитанной экономике в мире.
Политические ограничители
Почему же у предсовмина, который входил в советский триумвират — Брежнев — Косыгин — Подгорный — ничего не получилось? Неужели не хватало полномочий второму лицу в стране?
На самом деле Система оказалась сильнее одного из ее самых могущественных «столпов». По складу своему Косыгин не был реформатором, он был скорее технократом, и политические изменения как способ создать благоприятную среду для реформ в его планы не входили. К тому же он должен был считаться с позицией Брежнева, которому с годами все меньше нравился экономический эксперимент: он не верил в эффективность перемен и считал, что ничего трогать руками не надо. Говорят, что Косыгина Брежнев недолюбливал, поэтому председателю правительства приходилось выживать в политическом и аппаратном смыслах. Его замы Игнатий Новиков и Вениамин Дымшиц считались брежневскими людьми и чуть что бегали жаловаться на шефа Леониду Ильичу.
Характерно, что снижение «давления» в «трубах» реформ совпало с политическими заморозками, отсчет которых ведется с августа 1968-го, времени вторжения советских войск в Чехословакию.
С 1966-го по 1970 год, во времена восьмой пятилетки, Советский Союз достиг наивысших за отмеренное ему историей оставшееся время показателей. Согласно данным ЦСУ СССР, среднегодовые темпы прироста национального дохода составляли 7,8%, затем рост существенным образом замедлялся, достигнув, по официальным данным, 3,2% в 1981-1985 годах. А по неофициальным расчетам и данным ЦРУ США, рост и вовсе почти сошел на нет.
Словом, Косыгин был зажат как аппаратными ограничителями, так и политическими. И социалистического рынка не получилось: расширение экономической самостоятельности предприятий не решало проблем экономики, основанной на плане и не поддержанной политическими преобразованиями. В начале 1968-го газета «Известия» опубликовала результаты опроса рабочих передового Луганского тепловозостроительного завода. Большинство затруднились с ответом на вопрос, что дала реформа для производства и для них лично. Значительная часть ответила «мало» или «ничего».
С 1976 года, когда страной еще правили переживший сердечно-сосудистые заболевания Брежнев и перевернувшийся на байдарке и подорвавший свое здоровье Косыгин, советская экономика и — шире — советская цивилизация покатились под откос. 18 декабря 1980 года Алексей Косыгин скончался. Произошло это за сутки до дня рождения Брежнева. Чтобы не портить праздник, о кончине советского реформатора сообщили только три дня спустя.