Идеи обоюдоостры. И, оказавшись оторванными от почвы, могут поражать собственных творцов. Когда революция происходит «снизу», все действующие лица и группы плотно взаимодействуют и принимаемые решения оказываются так или иначе политически ответственными: они рождаются в борьбе и потому стоят на почве реальных сил и интересов. Насилие — очень реальная вещь…
В России же в начале 1990-х революция происходила «сверху» и ненасильственно, и идеи преобразований рождались часто не из столкновения с жизнью, а из головы и абстрактных теорий. Это и не хорошо и не плохо — это просто факт, который в итоге привел к результату не только неоднозначному, но, главное, зыбкому и неустойчивому, к крайне неорганичной социальной и политической конструкции, в которой мы сегодня существуем. Впрочем, общественное зло, как мы знаем по собственной истории, бывает и вполне органично, и устойчиво, так что и достигнутый неоднозначный результат стоит воспринимать оптимистично.
Свобода торговли и груз прошлого
Указ «О свободе торговли» со временем стал символом эпохи «гайдаровских реформ», хотя и не был таковым исторически, ибо правительство реформаторов вовсе не действовало сознательно в его экономической логике и, более того, изначально даже не планировало вводить такую норму. Но если смотреть не узко экономически, а шире, то символ очень точен, ибо выражает самое существенное и прискорбное в политике реформ: отказ от сознательного политического творчества и инициативы, от упора на собственно государственное строительство. Он символизирует неявную веру в то, что при наличии рыночной экономики государственные структуры вторичны и как-нибудь сами «свободно» должным образом «эволюционируют» и приспособятся.
Но если глянуть еще шире и глубже, то это вовсе не было болезнью именно реформаторов — это было их профессиональное отражение массовой неофитской веры в самодействующую демократию, которая на самом-то деле есть в своей идее просто обычный политический торг, «свободный рынок». И как таковая самостоятельно работать не может, а тоже нуждается в правилах игры, в авторитетных арбитрах и во внешнем принуждении. То есть опирается на результаты предшествовавшего социального структурирования и культурной работы. Одни считают, что демократия — высшая стадия политической эволюции, другие — что это последний этап распада, энтропии традиционных структур и норм, ведущей к атомизации социума и к постепенному вырождению государственности во всех современных «развитых странах». Но как бы ни оценивать эти противоположные точки зрения, ясно, что этих предпосылок у нас тогда не было совершенно и что постсоветская Россия прежде всего требовала волевого политического строительства. Ибо само государство — это зона свободы от торговли. И политический, и экономический рынок могут существовать свободно лишь в той мере, в которой существует обеспечивающая эту свободу принципиально внерыночная государственная традиция и культура. Если же традиция и культура отсутствуют, оба этих рынка неизбежно превращаются в фикцию вне зависимости от принятых бумажных указов, законов и конституций.
Все мы родом из «социалистического» прошлого. Для российского общества это наследие оказалось гораздо более значимым, чем для остальных «постсоциалистических» стран (что частично и объясняет наши нынешние различия). У нас процесс выутюживания и распада социальных норм и представлений был и глубже, и дольше и в итоге привел к крайне однородному и совершенно рационально-материалистическому социуму — культурный материал для государственного строительства в нем почти отсутствует.
Идеологически все мы вышли из социализма марксистами — кто-то в прямом, а большинство в обратном смысле, через отрицание лишь воспроизведя мировоззренческую основу марксизма, его экономический детерминизм. Главная советская навязываемая сверху вера — вера в науку — в области социальной лишь переместилась от «единственно верного учения» к иным экономическим теориям.
Накануне преобразований
Меня, как в некотором смысле непосредственного автора указа «О свободе торговли», попросили здесь рассказать историю его появления. Без некоторой биографичности тут не обойтись.
Будучи в начале 1980-х обычным советским «верующим в науку» студентом-физиком, чуждым какого-либо диссидентства, я взялся удостовериться в основах своего «научного» марксистского мировоззрения. Проштудировал «Капитал». Увидев откровенную халтуру и идеологические подтасовки вместо научного анализа и пребывая в шоке от осознания насаждаемой сверху неправды, от безосновательности идеологии и бессмысленности жертв советской истории, я решил разбираться в вопросе самостоятельно. А для начала бросил университет и ушел в армию. Служба моя в 1985-1987 годах совпала с началом «гласности», так что все свободное время я проводил в гарнизонной библиотеке за изучением потока перестроечной публицистики. После демобилизации и возвращения в Ленинград мне организовали «конспиративную» встречу с одним из руководителей клуба «Перестройка», который, удивившись неожиданным экономическим познаниям демобилизованного сержанта, пригласил меня на некую научно-экономическую конференцию в Лосево. Таким образом, через месяц после прихода из армии я оказался в качестве ученика в составе группы, из которой впоследствии родилась «гайдаровская команда» и которая как раз там проводила свой второй знаковый семинар…
К моменту формирования гайдаровского правительства внутри этой группы было выработано два общих принципиальных мнения по вопросу экономической свободы. Во-первых, реализация любых рыночных свобод и преобразований в целом рассматривалась не только экономически, но как идеологически принципиальный путь для достижения необратимости перемен, как необходимое антикоммунистическое действие. Во-вторых, важным было представление об устройстве советской хозяйственной (и не только) жизни как об «административном рынке», который можно и нужно «монетизировать», т. е. перевести реальные обмены, в т. ч. статусами и правами, в легальную денежную форму. В частности, экономически принципиальной тут была возможность частичного рыночного поведения социалистических «хозяйствующих субъектов». О том, откуда при господстве такой методологии возьмутся ценностные основания для возникновения альтернативных неторгуемых статусов и прав, всерьез не задумывались.
Главное различие состояло между условными «дирижистами» и «либералами». Большая и более статусная часть группы во главе с Егором Гайдаром и Анатолием Чубайсом профессионально сформировалась в работе над различными вариантами реформ социалистического «хозяйственного механизма» и на опыте венгерских и югославских преобразований. И потому исходила из модели реформирования в рамках сохранения контроля и директивной управляемости — административной или же, желательно, монетарной, но именно управляемости. Более же либеральное крыло, в правительство в итоге не пошедшее, идеологами которого были Виталий Найшуль и Борис Львин, стремилось к большей логической цельности. Сами реформы для «либералов» не были чем-то отдельным, а должны были быть выдержаны в той же идеологии, что и их желаемый результат. Себя я в этом контексте воспринимал как прагматика, но именно с практической точки зрения позиция наших «либералов» была предпочтительней. Не только оттого, что логическая цельность в революционных обстоятельствах обладает самостоятельной политической силой, но и потому, что я, имея возможность полтора года наблюдать за состоянием нашей государственной машины в качестве российского и городского депутата, никаких иллюзий относительно возможной тогда «управляемости» уже не строил. Кроме того, именно наши «либералы» проявляли хоть какое-то внимание к собственно политическим факторам, пытались об этом думать. В частности, сам я тогда был сторонником «авторитарного» реформирования, но было это тогда крайне наивно и вполне безответственно.
История одного указа
Идея отдельной нормы, отменяющей все торговые ограничения и таким образом жестко взрывающей старые формальные нормы и стереотипы поведения и поощряющей предпринимательскую инициативу населения, была известна по опыту реформ Бальцеровича. В частности, по докладу Сергея Алексашенко о поездке в Польшу группы Григория Явлинского (в которой участвовал из «наших» Борис Львин). Но подготовленные к октябрю 1991-го на 15-й даче в Архангельском проекты исходили именно из идеи «контролируемого», дозированного и управляемого реформирования и, естественно, такого рода норм прямого действия не включали. Тогда к моим робким аргументам относительно непоследовательности, в том числе и в этом вопросе, Егор Тимурович остался глух. И лишь к концу декабря, когда критическая ситуация со снабжением в городах стала очевидной, я, постоянно к этой теме возвращаясь, получил добро на подготовку соответствующего проекта со стороны Сергея Васильева, к тому моменту директора Рабочего центра экономических реформ при правительстве. Таким образом, указ «О свободе торговли» появился не как идейно логичная мера реформаторов, а как мера, скорее вынужденная обстоятельствами. И симптоматично, что готовило и согласовывало его не само правительство, а некий «инициативщик».
В процессе написания самого текста участвовали два бывших подполковника МВД, которые, видимо (сам я это уже плохо помню, эту деталь напомнил мне Симон Кордонский), и указали на отдельные из конкретных ограничений, снятие которых необходимо было оговорить специально. Итоговый вариант, согласованный с Васильевым, был затем мною завизирован у [вице-премьера Сергея] Шахрая и в необходимых для такого рода проектов инстанциях администрации президента. Для апробации возможной реакции милиции специально беседовал с Аркадием Мурашевым, в то время главой московского ГУВД. И лишь уже окончательно готовый для подписи президентом вариант мы с Алексеем Головковым, главой аппарата правительства и моим давним единомышленником, предъявили вице-премьеру по экономике, как бы поставив Гайдара уже перед фактом. Не скажу, что реакция его была воодушевленной. Но после некоторых колебаний он согласился его завизировать и передать на подпись Ельцину.
Однако история на этом не закончилась. Указ все не появлялся, а через некоторое время меня пригласили на совещание к Гайдару, где в качестве проекта указа обсуждался мой текст, дополненный целым рядом принципиальных поправок, полностью выхолащивающих его практическое и идейное содержание. Боязнь потери контроля, пусть и иллюзорного, брала свое. Как я впоследствии понял, инициатором правки был [близкий к реформаторам из правительства российский депутат] Петр Филиппов, инициативу которого Гайдар с радостью подхватил, почему в своих воспоминаниях и приписывает авторство указа именно Филиппову. На совещании в первую очередь усилиями Васильева часть этих правок удалось отвести. Но в подписанный президентом указ все же вошли такие несуразные и прямо вредительские пункты, как «предельные торговые надбавки». Т. е. традиция под видом контроля создавать поводы для административного рэкета восходит к самым первым и, казалось бы, даже наиболее радикальным действиям «правительства реформ».
После этой истории, и особенно когда в течение пары месяцев стала очевидностью проинфляционная политика правительства, я окончательно дистанцировался от «гайдаровской команды». Никакого «шока» не было — вместо разумной и последовательной хирургической жесткости было отрубание кошке хвоста по частям, с особым «гуманизмом».
Потерянные союзники
Указ сработал — его отксеренные копии во множестве вывешивались торговцами на своих рабочих местах. Но отсутствие у правительства политической воли привело к тому, что вызванный реформами социальный драйв ушел в песок и не был никак политически оформлен. Потенциальные политические союзники реформ были выдавлены из легальной сферы. Например, совокупное формальное налоговое бремя (не говоря уже про административное) временами превышало две трети дохода, и, естественно, вся деловая активность ушла в тень. А те, кто массово нарушает законы собственного государства, не могут быть его политической опорой… «Гражданское» общество по-русски — это общество городское, т. е. общество куриалов, в котором успешные горожане обладают и политической властью, и наибольшими обязанностями и ответственностью. Но куриал по определению не может быть неплательщиком налогов. В результате же реформ государство и город не стали «своими» ни для кого.
Не будучи сегодня идейным экономическим либералом, я полагаю, что, если бы вместо половинчатой «гайдаровской» проводилась последовательная либеральная экономическая политика, это дало бы положительный политический эффект. Ибо всякая последовательная логика доходит до своего предела и тем самым вызывает обратную реакцию, проявляет и форматирует политическую реальность, от которой уже может отталкиваться собственно государственное строительство. Появляется неизбежная жесткость, и политика заставляет собой заниматься.
Отсутствие реальной жесткости власти и прямого государственного строительства сделали в 1990-е наше население свободным от государства и его норм. И законодательная, и реформаторская деятельность происходили в основном в вакууме, были вещью в себе и имели крайне малое отношение к реальной жизни. Политическая борьба носила крайне искусственный и исключительно верхушечный характер. В результате полученная населением свобода торговли, в том числе и политической, не получила для себя необходимых внешних политических рамок и арбитров. Но жизнь берет свое, и пустота была заполнена подручными дедовскими средствами — системой бюрократического кормления и местничества.
Сегодня в России «политики нет». Но лично мне это внушает оптимизм, ибо лучше так, чем случайно утвердившаяся плохая политика. Государственность на века не создается второпях и из головы. Мы получили отсрочку, чтобы всерьез решить, от какого государства мы хотим быть несвободны — чтобы в итоге получить свободу во всем остальном, в том числе и в торговле…
Автор — бывший депутат РСФСР и Ленсовета