В США имеется не только «Солнечный пояс», о котором мы недавно писали. Если в нем сосредоточено нынешнее благополучие Америки, то в «Ржавом поясе» (Rust belt) — концентрация ее проблем. До конца XX века, впрочем, он носил иное название — «заводской», «промышленный» или «стальной». Здесь от запада штатов Нью-Йорк и Пенсильвания и до Мичигана и Иллинойса почти непрерывной лентой располагались мощные заводы тяжелой промышленности, от сталелитейных Карнеги и Меллона, алюминиевых Меллона до автомобильных Форда. Их возникновению способствовала комбинация факторов: по удобным путям сообщения (Великие озера и связанные с ними каналы, первые железные дороги в США) привозили руду с Запада и уголь с Востока, а мигранты из Европы и обеспечивали дешевую рабочую силу. Возникла цепь крупных промышленных центров — Питтсбург, Кливленд, Буффало, Детройт, Толидо и ряд других. Их процветание длилось примерно сто лет — до 60-х годов XX века; Вторая мировая война дала дополнительный толчок тамошней промышленности.
Но во второй половине столетия регион вошел в кризис, падение стало особенно стремительным начиная с 1980-х годов. В городе Гэри (пригород Чикаго) потеря населения с 1960 года составила 55%, число занятых в металлургии сократилось с 30 000 до 5500. Умирание городов продолжается и в наши дни: Детройт с 2000 года потерял почти 30% населения, Кливленд — 20%. Соответственно, уменьшаются и доходы людей, в тех же Кливленде и Детройте они сократились в среднем на 30% за тридцать пять лет. Налогооблагаемая база скукоживается, и города объявляют себя банкротами, как, например, Флинт в Мичигане.
Причин этому много. Тут и общий переход к постиндустриальной, сервисной экономике, в которой «нет места» для крупного производства. Тут и эффект глобализации и перехода большей части промышленного производства в Китай и другие страны третьего мира. Тут и сильное влияние профсоюзов, которые отпугивают потенциальных инвесторов (известно, что за первые десять лет XXI века Мичиган потерял 83 000 мест в автостроении, тогда как на Юге, без профсоюзов, их было создано 91 000). Нельзя сбрасывать со счетов и природно-экологический фактор — более холодная погода, мрачный «индустриальный пейзаж».
Так что, возвращаясь к российским реалиям, громадный спад промышленного производства в 1990-е в нашей стране, массовое закрытие фабрик и заводов, был обусловлен не только действиями горе-реформаторов, но предопределен в известной степени мировыми тенденциями.
То, что старопромышленные регионы при трансформации экономики страдают в первую очередь, известно было давно. И Рур в Германии, и север Англии, и юг Онтарио в Канаде прошли через схожие процессы. В России упадок их начался, кстати говоря, еще при советской власти. Моя родная Тульская область, в 1970 году насчитывавшая почти два млн человек, к перестройке потеряла более 100 000 населения, а дальше просто началось вымирание. Шахты начали закрываться еще с 1950-х годов, новых крупных заводов не строилось, как следствие, социальная сфера не развивалась, бараки и прочие хибары сносились медленно, и население мигрировало. Но советское правительство хоть как-то пыталось смягчить ситуацию: в шахтерских городах открывали предприятия электронной и легкой промышленности, предлагался переезд в другие города области с готовым жильем.
Бывшие центры тяжелой промышленности в постсоветское время проходили различный путь, и там создавались специфические политические культуры. Кузбасс, центр забастовочного движения в 1989-1991 годы, обрушившего во многом советскую власть, превратился при Тулееве в регион с самой, наверное, авторитарной политической системой. Донбасс резко выделялся на Украине своими особенностями, которые и предопределили его нелегкую судьбу после 2014-го. Иные резко скинули свое население, как Воркута или Норильск. В то же время Урал смог вписаться в рыночные реалии, как и ряд заводских центров Поволжья, например Тольятти или Набережные Челны, про которые нельзя сказать, что они находятся в полном упадке (но голосование за коммунистов 9 сентября в Тольятти — показательно). В первую очередь закрывались предприятия легкой промышленности, которые не выдерживали конкуренции с дешевым импортом. Но гиганты металлургии и химии в конечном счете могут рухнуть под напором новых соперников.
Что же подсказывает американский опыт во возрождению былых промышленных центров? Рецептов много, и не все они успешные, однако в глаза бросается одно направление, причем весьма неожиданное.
Если мы посмотрим, чем сегодня живут вчерашние индустриальные центры, то окажется, что важнейшими работодателями являются… компании здравоохранения. Возьмем для примера типичный городок Ржавого пояса — Мэнсфилд в Огайо. Больше всего его жителей трудится в компании OhioHealth — 2500 человек (при общем населении 47 000). Причем ее госпиталь служит травматическим центром для всего северо-восточного Огайо. Но это маленький город. А вот гиганты — Кливленд и Питтсбург: в первом Cleveland Clinic — крупнейший городской работодатель с 37 000 занятых. Выручка клиники $8,4 млрд, доход — $330 млн.
Кроме того, там находится University Hospitals of Cleveland, который является важнейшим исследовательским центром по онкологическим, акушерским и многим другим направлениям, и MetroHealth — громадная система медучреждений. Кроме того, в Кливленде построен Global Center for Health Innovation стоимостью полмиллиарда долларов. 2500 человек работает в медицинской страховой компании Medical Mutual of Ohio. Одновременно Кливленд — мировой лидер по разработкам в биотехнологиях.
В Питтсбурге крупнейший работодатель — University of Pittsburgh Medical Center с 48 000 занятых. Всего же в здравоохранении работает 116 000 человек, примерно каждый десятый, что больше, чем было занято в металлургии в годы ее расцвета. Находящийся между этими двумя городами Акрон, «резиновая столица мира» (ввиду производства шин), создал т. н. «биомедицинский коридор» площадью в пять километров, куда устремились стартапы в области здравоохранения. И даже Дейтон — родина авиации, исторически всегда связанный с оборонкой, сегодня имеет 32 000 занятых в медицине (гораздо больше чем в любом другом секторе), оборот которой составляет $6,8 млрд и которая в нем интенсивно развивается.
По большому счету так обстоят дела в любом американском городе — здравоохранение как магнит притягивает к себе и деньги и людей. Недаром в десятку самых высокооплачиваемых профессий США в любом рейтинге входят от пяти до десяти медицинских специальностей. Но особенность Питтсбурга, Кливленда, или города Лондон в канадском Онтарио, — именно в сознательной ставке на медицинские технологии как способе удержания на плаву городских экономик.
А что же в России? Сможет ли наше здравоохранение стать тем якорем, который удержит крупные промышленные города? Основное отличие от Америки заключается в том, что российская медицина по преимуществу государственная, а не частная. В США здравоохранение развивается как прибыльный бизнес либо как некоммерческий сектор (большинство клиник и больниц, в т.ч. вышеупомянутых), но финансируемый за счет частных сбережений и накоплений. Само медицинское страхование — один из крупнейших финансовых секторов. Расходы (с учетом федерального бюджета) на здравоохранение составляют 18% от ВВП страны. Так что это сфера, в которой вращаются огромные деньги, по некоторым расчетам — до $3,3 трлн.
В России аккумулировать подобные средства невозможно даже в процентном соотношении — у нас расходы на здоровье населения в 2,5-3 раза меньше, чем США. Теоретически в шахтерских и металлургических регионах есть уже подготовленная база в медицине в связи с наличием там системы профилактики и исследований профзаболеваний. Но для превращения Новокузнецка или Магнитогорска в центры медицинских технологий и услуг здравоохранения необходимо изменение всей государственной и местной политики. Население бедно и не способно оплачивать свое лечение, в том числе платить за страховки. Рекламы платных медицинских услуг полно в любом СМИ, но это все на уровне либо стоматологических кабинетов, сомнительных массажных салонов, либо элитных «европейских клиник» для единичных избранных.
Макроэкономика в России не позволяет открывать мощные медицинские центры и создавать действительно крупные компании. Поэтому инновационное здравоохранение возможно только как бюджетное, но при этом возможности федерального и местных бюджетов ограничены. Получается замкнутый круг. Следует иметь в виду, что в Ржавом поясе США развиваются не только гиганты медицины, но и множество мелких инновационных компаний. Но условие их работы — миллиарды долларов, поступающих в здравоохранение. Без спроса на их услуги они бы не могли возникнуть.
Ввиду этого американский путь реновации городов Ржавого пояса в России представляется в высшей степени сомнительным. Отечественная медицина не способна стать движителем экономики в депрессивных регионах. Без поднятия жизненного уровня и доходов населения это невозможно. Поэтому, скорее всего, продолжатся нынешние тенденции их «оздоровления» — трудовая миграция в перспективные районы страны, как вахтовым методом, так и переселение на постоянное жительство. Но что ждет Череповец, Нижний Тагил и прочие моногорода в обозримом будущем — трудно представить, диверсификация экономики в них жизненно необходима, но возможностей для этого предлагается слишком мало.