В этом цикле до сих пор удавалось обходить популярные, но и слишком броские темы, связанные с психопатологией персоналистских культов. Хотя российская политика так же немыслима без сталинизма, как и букет великих нарциссов без Сталина и др., более интересными казались расстройства социумов и режимов – коллективные мании, обезличенные техники самообожания, переносы в структурах и во времени. Однако увлекаться всей этой бессубъектностью (вплоть до «нарциссизма без нарциссов») все более мешает актуальная политика. В стране заново расцветает махровый, отпетый сталинизм – как выясняется, отпетый торопливо и раньше времени. Ресталинизация понеслась по трубам с таким напором, что просто приходится отдавать должное.
Зачем?
Работам о политическом нарциссизме вообще свойствен переход на личности. Очень ликвидная тема – отклонения гениев, злодеев, тиранов. Психопатология власти сама страдает культом личности. Ранее мы уже приводили один из характерных набросков такой галереи: Нерон, Иван Грозный, Робеспьер, Муссолини и Гитлер, Ким Чен Ир, Пол Пот и Иди Амин, Мугабе, Менгисту Хайле Мариам, Тан Шве, Омар аль-Башир, Мобуту, Хусейн, Каддафи... Сталин в этом ряду претендует на достойное место, однако прежде полезно ответить на ряд технических и смысловых вопросов.
Есть ли смысл в исследовании сталинского нарциссизма, кроме чисто аналитического интереса? Что даёт такой анализ в понимании патологий того времени и нынешнего? Какое место занимает нарциссизм в комплексе расстройств самого Сталина? С таким набором отклонений кажется, будто все можно объяснить и без комплекса нарцисса. Что многие и делают. Надо ли «множить сущности»? Есть же ещё и «Осень патриарха». И наконец, как в феномене Сталина и сталинизма сочетаются нарциссизм личностный и бессубъектный, биографический и структурный? В пределе можно допустить, что олицетворять даже пределы деструкции в нарциссических режимах могут личности, нарциссами кажущиеся, но не более. Что здесь шире: нарциссизм Сталина или сталинизм нарциссов? И что первично: личность или сам культ?
С первым вопросом проще: рецидивы популярности Сталина и сталинизма требуют понимания нынешней массовой психологии, а внутри неё – встроенного феномена коллективного нарцисса. Сталинские мании помогают через новейшую ресталинизацию многое понять в психопатологии нынешней политики, причём не только в неосталинистском её изводе. И наоборот: современный нарциссизм через ту же реставрацию вождя многое проясняет в психике самого маньяка и в психопатологии общества того времени. Тот самый случай, когда настоящее может быть ключом к пониманию прошлого.
Что же касается соотношения персонального и структурного, то это само по себе интереснейшее явление: синдром без носителя, комплект симптомов, оживший и очеловечившийся в самой онтологии и структуре культа. Сейчас, в преддверии новых сроков, особенно важно понять, как в политике встречаются персональный нарциссизм лидера со структурным нарциссизмом режима и соответствующим запросом массы.
В общем виде факт нарциссической патологии Сталина можно считать признанным – наряду с такими отклонениями как мегаломания, социопатия, асексуальный садизм, параноидность, бред преследования и т.п. (см., в том числе прижизненные диагнозы В.М.Бехтерева, Д. Д. Плетнёва и А. Л. Мясникова). Такова позиция многих, в частности, Даниэла Ранкур-Лаферриера, автора объемного исследования «Психика Сталина»), а также Франсуа Ретифа и Андре Весселя (работа с выразительным названием «Was Stalin mad?)». Но далее мнения расходятся относительно истоков и причин расстройства. Если совсем грубо: детство или политика, семья или государство и революция? Естественно, на выборе той или иной позиции сказывается профиль специалиста (например, психоаналитик или историограф, социолог, политолог), но не только.
Портрет портретов
У пишущих о вожде нередко возникает вопрос: может быть, И.В. Джугашвили и И.В. Сталин – это вообще разные люди? Видимо, отчасти это так: грандиозный образ революционера и отца вождей всех народов не всегда вяжется с картинами взросления прилежного мальчика Сосо, в меру буйного семинариста Кобы и даже политического деятеля, способного впадать в прострацию. О таком же расхождении внутреннего и внешнего в политике говорит Ж.–Ж. Мари: «Коба и революция не знали друг друга».
Олег Хлевнюк точно характеризует две резко расходящиеся линии такого рода жизнеописаний. Апологеты рисуют образ врожденного лидера и неукротимого борца, проявлявшийся чуть не в зародышевом состоянии. Критики, наоборот, склонны искать в биографии Сталина истоки патологии.
Если отбросить апологетику, то и здесь намечаются две линии: детская травма или зрелая борьба, комплекс или триумф?
Психоанализ, естественно, кидается исследовать детство. Адам Улам подчеркивает бедность, строгое воспитание и т.п., включая плохое владение русским. Отсюда недоверчивость и грубость, без тени сентиментальности, хронические муки от комплексов неполноценности и одновременно завышенной амбициозности.
Отмечают «безумную любовь» матери, якобы зародившей в Сосо бессознательные чувства восхищения самим собой: «Испытывая на себе беспричинное восхищение матери, он вырос, принимая его как должное, ожидая, что к нему будут относиться как к идолу и по заслугам. Поощренный ее идеализацией, он начал сам себя идеализировать…» ( R. C. Tucker, «Stalin as revolutionary, 1879–1929»).
Но тут же подчёркивают проблемы с ростом (160 см) и физическим развитием, следы оспы, дефект руки, сросшиеся пальцы ноги, страшные побои со стороны отца – пьяного, как сапожник, Бесо. И манипуляции с ножом в ответ на косую агрессию родителя. (Интересно, кто-то связывал эти эпизоды с названием романа А.Казбеги «Отцеубийца», откуда, собственно, и взят был образ благородного разбойника Кобы?). Далее из желания смерти отца выводится будущая мания физического устранения врагов, противников, подозреваемых или просто имевших неосторожность когда-то чем-то заронить тайную обиду. Д. Ранкур-Лаферриер пишет: «Совершая акт мести, Сталин «платил» Виссариону Джугашвили за побои, калечившие его фундаментальный нарциссизм так же, как и его тело. Но он вместе с этим отождествлял себя с тем же Виссарионом, он «был» Виссарионом, одновременно «отплачивая» ему».
Можно долго продолжать в том же духе, но иногда кажется, что здесь проступают обратные проекции: раз есть взрослая патология, значит была детская травма, а если травмы не было, надо её «реконструировать». Классический комплект для патогенеза – и классический набор готовых сюжетов для «психоанализа на кушетке». Такого в жизнеописаниях Сталина очень много. Однако для настоящего психоанализа это не самая большая проблема. Ранкур-Лаферриер пишет: «Я пошел по пути наименьшей беспристрастности, которая для психоаналитика является важнейшим способом толкования личности [...] Короче, я хорошо провел время».
В самом начале цикла мы уже отмечали возможность «неоднократных рождений» в политике – для социумов и для лидеров. Травмы обесценивания или, наоборот, наводки избыточных восторгов могут срабатывать и на более поздних этапах, когда становление личности и режима идет почти синхронно. Тогда большее значение приобретает «психопатология режима», а это, в свою очередь, более важно для понимания нынешних массовых расстройств и подобий культов.
Тем больший интерес на этом трагическом фоне вызывают более спокойные трактовки истории вождя, подобные версии Олега Хлевнюка. Не было беспросветной нужды: мальчик в семье был один, а потому мог не работать и учиться (что было тогда редкостью). Мать и добрые покровители способного ребёнка обеспечивали его образование. Учился он почти «на отлично». Если били, но не его одного. И даже когда Виссарион бросил Екатерину с ребёнком и без содержания, мир не перевернулся. Скорее остаётся жалеть, что не подтверждается одна из многих легенд о происхождении Сталина – о том, что он являлся побочным сыном Александра III. А то был бы тайным «братом» Николая II, что для имперского нарциссизма в духе Натальи Поклонской стало бы ярчайшим символом генетической грандиозности России.
Популярны также оценки 10 лет духовной школы: догматизм и нетерпимость, усугублённые постоянным контактом с лицемерием и двуличием наставников. Воспитание в духе церковного фанатизма вырабатывало в юном скептике и атеисте все что угодно, кроме собственно духовного опыта. Хотя и здесь встречаются различные модернизации, делающие из прилежного ребёнка либо зарождавшегося великого революционера, либо коварного циника и демагога – в зависимости от партийности аналитика.
Та же проблема с духовной семинарией в Тифлисе. Иосиф чудил с дисциплиной и запрещённой литературой, но протестные настроения и конфликты были в той среде достаточно распространённым явлением. Вопреки автобиографическому мифу, его не «вышибли» за марксизм, а аккуратно отчислили с правом восстановления. Ни безумных травм, ни фантастических взлетов – особых поводов для явных нарциссических отклонений на этом этапе пока не видно.
Профессиональный революционер
Тем не менее, считается, что ненависть к существующему строю подпитывалась произволом и мракобесием, царившими в семинарии. Быстрый переход на нелегальное положение профессионального революционера сопровождался контактом с особой политической культурой российского пограничья – традициями насилия кавказской периферии с архаическими представлениями о чести и мести. О.Хлевнюк приводит свидетельства о том, что уже тогда Сталин считался человеком «крайне злобным и мстительным», способным на «самые крайние средства», хотя в этом он не был одинок в социал-демократической среде – в среде своих конкурентов и противников.
При этом упоминается, что Коба не обладал качествами, необходимыми для настоящего лидерства в массовом движении: «ораторским талантом, живостью мысли, широтой взгляда, чувством завтрашнего дня, энтузиазмом». В моменты сильных движений масс и крутых поворотов событий он скорее терялся. Его стихией была аппаратная, закулисная интрига.
Однако для человека с планами карьеры в революции и это не стало особо травмирующим обстоятельством. Он выдвинулся в число лидеров, реально стал «соратником Ленина» и в 1912 г. вошёл в состав ЦК. О.Хлевнюк отмечает такие качества как организаторские и публицистические способности, смелость, решительность, выдержка, неприхотливость, умение приспосабливаться к обстоятельствам. Единственное, я бы говорил здесь о «решительности среднего уровня»: в сверхжестких ситуациях это качество могло и отказывать.
Но были и оскорбительные удары по самомнению нарцисса. «Широко известны нелицеприятные для Сталина запросы Ленина, сделанные в 1915 г. разным лицам: «Не помните ли фамилии Кобы?»; «Большая просьба: узнайте […] фамилию «Кобы» (Иосиф Дж…?? Мы забыли)»». Позже Троцкий заявлял, что не помнит Сталина на важной конференции в Европе. Отомстил обоим, хотя и по-разному.
Революция как «сезон нарциссов»
Ещё раз: есть профессиональная асимметрия в отношении к нарциссизму в диапазоне от простой предрасположенности до профзаболевания на грани инвалидности. Актёры, тенора, харизматичные политики, философы Системы и идеологи-догматики... И, конечно же, истинные революционеры – как убеждённые, жертвенные борцы, ушибленные идеей великой миссии и себя в выполнении этой миссии с восторгом созерцающие.
Лидер или революционная партия – это всегда авангард, причём авангард прежде всего в самооценке. Этим уже многое сказано. Нужно очень хорошо и высоко думать о себе, чтобы «возглавить движение» чего бы то ни было, тем более масс и самой истории.
Далее, революция- это идеология, а любая идеология нарциссична по определению. Идеология — это всегда догмат, «вера в упаковке знания», а догматик и есть не что иное, как концептуальный, идейный нарцисс. Идеология относится ко всему окружающему её идейному пространству точно так же, как человек-нарцисс относится к другим людям и к окружающему миру: ноль эмпатии, готовность использовать, полигон испытания собственной грандиозности и всемогущественности, аудитория, одариваемая счастьем общения и служащая живым зеркалом нарциссического самолюбования.
Наконец, революция — это типичный нарцисс среди других, более спокойных и умеренных «обитателей истории». Революция всегда так или иначе осознаёт себя на вершине исторических пластов и на гребне эпохальных переворотов – «тектонических сдвигов». Мегаломания – привычное расстройство революционеров, революций, революционных идеологий и организаций.
Революцию делают нарциссы, но она и сама делает людей нарциссами. Нарциссизм здесь необязателен на входе, но очень вероятен на выходе – в той или иной степени и форме. Предельно задранный пафос, идейное и моральное ничтожество врагов, борьба и победа, воодушевлённое сплочение, нарциссические переносы на вождя, организацию и движение, не говоря о грандиозности политической сверхзадачи и всемогущественности взявшихся её решать и решить.
И наконец, почти всегда — нарциссические термидорианские финалы, что особенно близко к теме нарциссизма Сталина, его режима и культа. Постреволюционная тирания, демонстрирующая хронический нарциссизм «победителей над победителями» – тема отдельного анализа.