Как Данте и Николай Федоров придумали трансгуманизм и что с ним сделали Маск и Тиль
Американская писательница Меган О’Гиблин выросла в семье последователей христианского фундаментализма и сама была довольно религиозной, пока не увлеклась учебой, философией и темой технологий и трансгуманизма. Сейчас ее статьи и эссе, посвященные технологиям и развитию искусственного интеллекта, выходят в таких изданиях как Wired, The New Yorker, n+1, The Guardian и The New York Times. Однако ее глубокое знакомство с религиозной философией и этикой обеспечивает ее взгляду на современные технологии необычную перспективу. Она рассматривает их с точки зрения того, как они отражают духовные потребности людей и как на них влияют.
В своей книге «Бог, человек, животное, машина» (выходит в издательстве Individuum) Меган О’Гиблин задается вопросами, почему мы склонны одушевлять искусственный интеллект, в чем привлекательность и опасность идеи оцифровки мозга, почему страх перед черной магией преследует современную робототехнику и как убедиться, что мы все не живем в компьютерной симуляции.
Колумнист The New York Times Эзра Кляйн назвал книгу О’Гиблин «определившей 2023 год», а консалтинговая компания McKinsey включила ее в список главных книг 2024 года. Forbes публикует отрывок.
В конце XIX века Николай Федоров, русский православный аскет, проникшийся дарвинизмом, утверждал, что люди могут управлять собственной эволюцией, чтобы в итоге приблизить воскресение. До сих пор естественный отбор был случайным явлением, но теперь, с помощью науки и техники, люди могут вмешиваться в этот процесс, чтобы совершенствовать свое тело и в итоге достичь вечной жизни. «Наше тело, — как он выразился, — будет нашим делом». Главной задачей человечества, по Федорову, должно стать воскрешение всех, кто когда-либо жил на земле. Ссылаясь на библейские пророчества, он писал: «Этот день будет дивный, чудный, но не чудесный, ибо воскрешение будет делом не чуда, а знания и общего труда». Когда дело доходило до того, как именно будет осуществляться это управляемое воскресение, речи Федорова становились туманными, а то и попросту загадочными. Вселенная, верил он, полна «праха» — физических частиц, оставшихся от наших предков. Вполне возможно, что когда-нибудь ученые найдут способ собрать этот прах, чтобы воссоздать ушедших.
Он также размышлял о возможности наследственного воскрешения: сыновья и дочери могли бы использовать состав своего тела для воскрешения своих родителей, а те, возродившись, могли бы воскресить уже собственных родителей. Несмотря на устаревшие формулировки, трудно не заметить, насколько эти идеи опережали свое время. Рассеянный по Вселенной «прах» предвосхищает открытие ДНК, а наследственное воскрешение похоже на грубое описание генетического клонирования.
За свою жизнь Федоров обзавелся множеством последователей. Им заинтересовались Толстой и Достоевский. Последний, прочитавший Федорова по рекомендации одного из последователей пророка, более всего был впечатлен тем, что философу удалось объяснить, как воскресение Христово может осуществиться буквально, а не аллегорически (что было предметом разногласий среди русских христиан). «Долг, который, если б был восполнен, то остановил бы деторождение и наступило бы то, что обозначено в Евангелии и в Апокалипсисе воскресеньем первым… — писал он. — Пропасть, отделяющая нас от душ предков наших, засыплется, победится побежденною смертию, и они воскреснут не в сознании только нашем, не аллегорически, а действительно, лично, реально в телах».
Несмотря на то что идеи Федорова вызвали интерес у ведущих представителей российской интеллигенции, его учение настолько часто высмеивали, что к концу жизни он и сам пришел к выводу: воплощены в жизнь они будут нескоро. Как утверждал его друг Владимир Кожевников, гений умер в уверенности, что пройдет много лет, прежде чем его упования будут реализованы: «Он знал, что не то зерно, что всходит раньше всех, дает наиболее долговечный рост и самые обильные плоды; он убежден был даже, что учение, слишком опередившее общий уровень развития своего века, осуждено на временную неудачу, что оно должно быть похоронено иногда надолго, но что со временем оно также неизбежно должно воскреснуть».
Читая подобные тексты, я до сих пор испытываю знакомый конспирологический азарт — таким убедительным кажется предположение, что эти христианские футуристы из века в век передавали друг другу скрытые от непосвященных тайны, которые мы начинаем понимать только сейчас. Я снова и снова возвращалась слову transhuman у Данте: как вышло, что это слово несколько веков пролежало в спячке, пока не было воскрешено современной мыслью?
В последней книге «Божественной комедии» Данте воображает, каково это — иметь преображенное «тело славы». Завершив путешествие по райскому саду и устремляясь в высшие сферы небес, он описывает, как преображается человеческая плоть. Вместо того чтобы цитировать библейских пророков, Данте старается подчеркнуть уникальность, беспрецедентность этого преображения — эта метаморфоза не похожа ни на что, с чем прежде сталкивался человек. Ему приходится выдумать новое слово transumanar — «пречеловеченье», выход за пределы человеческого. Когда Генри Фрэнсис Кэри переводил «Божественную комедию» на английский в 1814 году, он перевел это слово как transhuman. Так в английском языке появилось слово, от которого позже будет образован термин «трансгуманизм».
Углубившись в этимологию слова «трансгуманизм», я узнала, что после первого перевода «Божественной комедии» на английский язык оно было надолго забыто и появилось вновь лишь в середине XX века — в работах французского священника-иезуита Пьера Тейяра де Шардена. Его имя было мне знакомо еще по библейскому колледжу, хотя многие мои знакомые христиане не воспринимали этого мыслителя всерьез, списывая со счетов как любителя мистики — а то и лжепророка. В то время, когда большинство христиан все еще считали теорию эволюции ересью, спихнувшей человечество с его почетного пьедестала в центре Вселенной, Тейяр (до принятия сана изучавший палеонтологию) верил, что эволюция — средство, с помощью которого Христос принесет Царствие Божие. «Вместо того чтобы оказаться поглощенным эволюцией, — писал он в 1942 году, — человек активно преобразует саму эволюцию в соответствии со своим пониманием и своими нуждами и тем самым задает ей новое направление».
Тейяр верил, что эволюция не просто продолжается: ее скорость растет по экспоненте. Человек научился выращивать хлеб и разводить скот около 10 000 лет назад, а за последние 200 лет он произвел больше новшеств, чем за все предшествующие тысячелетия. Уникальность нашей эпохи состоит в том, что человек, используя орудия труда и технические средства, получил возможность управлять ходом своей собственной эволюции. Изобретение радио, телевидения и других средств массовой коммуникации привело к созданию сетей, опутывающих всю землю: они позволяют соединить один мыслящий разум с другим быстрее, прочнее и непосредственнее, чем когда-либо прежде. Эта глобальная сеть становится все более и более сложной с появлением электронно-вычислительных машин, которые увеличивают скорость человеческой мысли и ведут к дальнейшей интеграции.
В эссе 1947 года Тейяр излагает свои представления о том, как эта система усложняющихся технологических связей, которую он назвал «ноосферой», в конечном счете приведет к невиданной духовной трансформации. В будущем сеть из человеко-машин уступит место «эфирному» универсальному сознанию, и оно охватит весь земной шар. Когда этот синтез человеческой мысли достигнет своего апогея, произойдет интеллектуальный взрыв — Тейяр называет его «точкой Омега», — который позволит человечеству «прорваться сквозь материальные рамки времени и пространства» и слиться с Божественным. В этот момент человеческое сознание возвысится до «сверхсознания», и мы фактически станем другим видом. Должно быть, Тейяр думал о дантовском «Рае», когда описывал этого нового человека как «некоего трансчеловека, находящегося в самой сердцевине вещей».
Это видение так явно перекликается с пророчествами Курцвейла, что становится не по себе. Однако Тейяр верил, что именно так и произойдет библейское воскресение. Христос направляет эволюцию в сторону всеобщего преображения, чтобы человек наконец смог достичь единения с Богом. Писание говорит нам, утверждал Тейяр, что Христос воплощает себя в человечестве «постепенно, на протяжении веков». У нас нет веских доводов в пользу того, что этот процесс следует понимать только как сверхъестественный, а не вытекающий естественным образом из биологической эволюции и технологического развития человека. «Почему, — спрашивал он, — мы должны относиться к этому свершению так, как будто оно имеет лишь метафорическое значение?»
Неслучайно, что Тейяр близко дружил с Джулианом Хаксли, которому удалось продвинуть его идеи в мейнстрим. Однако, в отличие от Тейяра, Хаксли был светским гуманистом и считал, что эти идеи необязательно должны опираться на религиозные представления. В лекции 1957 года Хаксли, по сути, предложил светское перепрочтение концепции Тейяра: «Нам нужно как-то называть эту новую философию. Быть может, вместо слова «гуманизм» с его неудачными коннотациями полезным может оказаться слово «трансгуманизм»: человек, продолжая быть человеком, превосходит (или трансцендирует) себя через воплощение новых возможностей своей человеческой природы». Тейяра до сих пор редко упоминают в книгах по истории трансгуманизма, хотя центральные идеи этого движения были заложены именно в его работах. «Точка Омега», как отмечают многие критики, является очевидной предшественницей «Сингулярности» Курцвейла. В этом замалчивании нет ничего удивительного. Большинство трансгуманистов — открытые атеисты, и они стараются поддерживать представление о том, что их философия коренится в современном рационализме, а не является тем, что она, собственно, собой представляет, — то есть порождением христианской эсхатологии.
Для меня открытие этой предыстории стало в некотором роде разоблачением трансгуманизма. Сходство трансгуманистической философии с христианскими пророчествами объяснялось общим происхождением. Мыслителей, обращавшихся к этим идеям, наверняка отчасти привлекала перекличка с религиозными нарративами, которые когда-то расцвечивали яркими красками наше прошлое. Впрочем, важнее было то, что я начала понимать, с каким завидным упорством прежние духовные потребности продолжали одолевать даже тех, кто, как утверждалось, полностью отверг заблуждения прошлого, — и насколько отчаянно мы стремимся доказать трансцендентную ценность человека, пусть даже и в рамках материализма.
Другой, более мрачный парадокс трансгуманизма часто остается незамеченным в тени его возвышенной риторики. Хотя трансгуманизм утверждает, что предлагает человечеству доступ к высшим сферам существования, по существу эта философия ставит нас на более низкую онтологическую ступень. Несмотря на все заимствования из христианства, трансгуманизм в итоге довольно пессимистичен относительно будущего, уготованного человечеству. Его не слишком радостная весть гласит, что нас неизбежно вытеснят машины и что единственный для нас способ пережить Сингулярность — это самим стать машинами, объектами, которые мы веками ставили ниже растений и животных. Пафосная платоновская риторика о духе, преодолевающем границы физического тела, отвлекает нас от того, что на самом деле будет представлять собой «оцифровка мозга».
Как признают многие трансгуманисты, вполне возможно, что наши новые цифровые самости будут полностью лишены субъективного опыта — того самого феномена, который мы чаще всего ассоциируем с понятиями «дух» и «душа». Возможно, наши восстановленные из небытия образы будут вести себя так же, как и теперешние мы, — но внутри у них ничего не будет происходить. Критики трансгуманизма, отвергающие его как мистицизм или технологическую религию (технологический критик Абу Фарман назвал трансгуманизм «одной из космологий вновь заколдованного мира»), часто упускают из вида эту проблему. В конечном счете трансгуманизм сводится к очередной попытке доказать, что человек — это не более чем сумма вычислений, что душа иллюзорна, причем настолько, что в светлом технологическом будущем никто не будет по ней скучать. В этом слабое место всех попыток «вновь заколдовать мир»: даже самые мистические из них упираются в фундаментальную проблему нашего разочарованного века — в невозможность объяснить, что такое сознание.
В 2012 году Курцвейл стал директором по инженерным вопросам в компании Google. Многие восприняли это назначение как символическое объединение трансгуманистической философии с мощью гигантов технической промышленности — союз духа и тела, идеи и капитала. В Кремниевой долине трансгуманисты пользуются невероятным авторитетом. Они основали такие аналитические центры, как Университет Сингулярности, Институт этики и новых технологий и Всемирная трансгуманистическая ассоциация. К приверженцам этой философии относят себя Питер Тиль, Илон Маск и многие другие венчурные капиталисты, а фантастические технологии, о которых мечтали пионеры трансгуманизма, сегодня исследуются и разрабатываются в таких компаниях, как Google, Apple, Tesla и SpaceX.
В 2019 году Маск запустил новый стартап под названием Neuralink — он занимается подключением человеческого мозга к компьютеру с помощью очень тонких волокон, которые имплантируют внутрь черепа. Маск утверждает, что эта технология в один прекрасный день позволит перенести разум в машину и таким образом подарит нам вечную жизнь. «Если ваше биологическое «я» умрет, вы сможете загрузить его в новое устройство, — сказал он в одном из интервью. — В буквальном смысле».