Две стороны советской науки: почему Капицу не пускали в Кембридж, а Ландау арестовали
Молодой ученый из Уорикского университета в Великобритании Джеймс Поскетт занимается историей науки и технологий, и, как он рассказывал в интервью, в определенный момент начал испытывать фрустрацию от того, насколько история науки «европоцентрична». Хотя современный подход к изучению истории науки часто сосредоточен на открытиях западных ученых — антропологи даже пишут книги о том, почему так получилось, — Поскетт утверждает, что это искаженное представление о действительности.
В своей книге «Незападная история науки. Открытия, о которых мы не знали» он пытается переосмыслить историю человеческой мысли, продемонстрировав, что весомый вклад в прогресс научного знания внесли и другие страны и континенты — от Египта до России. Он, при этом, уделяет много внимания политическому контексту — например, тому, как влияли на развитие науки и ее истории колониальные завоевания и деколонизация. Financial Times назвала его книгу «радикальным пересмотром истории мировой науки», а издание The Wire включило ее в список «книг, определивших 2022 год».
Хотя сложно отрицать, что многие базовые идеи современной науки принадлежат европейцам, Поскетт подчеркивает, что данные, которые ученые использовали, часто были собраны во время географических и торговых экспедиций и при освоении новых территорий.
Пишет он и о роли российской и советской науки, отмечая, что во времена Холодной войны западная пропаганда подчеркивала преимущества капиталистического строя — в том числе, в области научно-технического прогресса. Забавно, пишет он, что и советские историки зачастую сознательно игнорировали достижения российских ученых прошлого, «чтобы подчеркнуть впечатляющий подъем науки при коммунизме». Однако Поскетт встает на защиту и российских, и советских ученых.
Книга «Незападная история науки. Открытия, о которых мы не знали» вышла на русском языке в феврале в издательстве «Альпина Паблишер». Forbes публикует отрывок.
«Каждое лето Петр Капица приезжал в Ленинград навестить мать. В августе 1934 года поначалу все было как обычно. Но вскоре Капица заметил: куда бы он ни пошел — по делам, купить продукты в магазине, навестить старых друзей, — за ним ведется слежка. Уже 10 лет Капица работал в Кавендишской лаборатории в Кембриджском университете, где получил ученую степень и уже сделал несколько впечатляющих открытий. В начале 1934 года, незадолго до отъезда в СССР, Капица одним из первых ученых в мире научился получать жидкий гелий в больших количествах. Это был чрезвычайно сложный процесс: для перевода в жидкое состояние гелий требовалось многократно сжимать и охлаждать до очень низких температур. А недавно Капица был назначен директором нового исследовательского центра — Мондовской лаборатории в Кембридже, где велись самые передовые физические исследования. Все это принесло Капице международное признание — но и привлекло к нему внимание советских властей.
В сентябре 1934 года Иосиф Сталин лично распорядился не выпускать Капицу из СССР. «Капицу можно не арестовывать формально, — гласила его записка, — но нужно обязательно задержать его в Советском Союзе и не дать вернуться в Англию». Разумеется, как только ученый попытался вернуться в Кембридж, у него конфисковали паспорт и предупредили, что отныне выезд из страны ему запрещен. Решение Сталина о задержании Капицы отчасти было реакцией на недавнее происшествие с другим выдающимся советским ученым. Георгий Гамов, специалист по квантовой механике, под предлогом поездки на научную конференцию в Европе сбежал в США. Кроме того, советское правительство все больше и больше подозревало, что работавшие за рубежом ученые из СССР могут заниматься шпионажем и работать на военно-промышленный комплекс иностранных держав.
Поначалу Капица был совершенно раздавлен. В письме к жене, которой разрешили вернуться в Кембридж, он жаловался, что «жизнь изумительно пуста сейчас у меня… я готов рвать на себе волосы и беситься». Его лишили собственной лаборатории, лишили возможности заниматься настоящей научной работой. «Я здесь один сижу, и для чего это нужно, я не понимаю, — писал он. — Мне кажется подчас, что я схожу с ума». Его кембриджские коллеги делали все, что могли, чтобы помочь ему вернуться в Англию. Директор Кавендишской лаборатории Эрнест Резерфорд обратился к советскому послу в Лондоне, а Поль Дирак лично приехал в Москву в надежде добиться для Капицы разрешения на выезд. Но все усилия были напрасны. Сталин твердо решил: российские ученые должны оставаться в СССР, чтобы отдавать все силы служению родной стране.
Постепенно Капица смирился со своей новой судьбой. «Совершенная в отношении меня несправедливость не должна меня ослеплять», — писал он в письме Нильсу Бору. Если путь в Кембридж ему заказан, нужно выжать как можно больше из возможностей, которые есть у него в СССР. К концу 1934 года Капица согласился на компромисс. Он будет работать на советскую науку при условии, что советское правительство предоставит ему собственную лабораторию и все необходимое оборудование для проведения серьезных научных исследований. Вскоре Капица был назначен директором созданного специально для него нового исследовательского центра в Москве — Института физических проблем. Советское правительство также согласилось заплатить 30 000 фунтов стерлингов, чтобы приобрести экспериментальное оборудование из Мондовской лаборатории Капицы в Кембридже, в том числе два очень сильных электромагнита и установку для сжижения гелия.
Эти вложения окупились. 1 января 1938 года Капица опубликовал в журнале Nature короткую статью, в которой объявил об открытии явления, названного сверхтекучестью. В статье он описал свой московский эксперимент по измерению вязкости жидкого гелия.
Изначальной целью эксперимента было измерить, с какой скоростью жидкий гелий будет перетекать через очень узкое отверстие из одной емкости в другую. Результаты измерений, по словам Капицы, «были поразительны». Когда гелий охлаждали до температуры чуть ниже его точки кипения, около минус 269°C, он вел себя как обычная жидкость и перетекал между емкостями с постоянной, но относительно медленной скоростью. Однако при дальнейшем охлаждении, когда температура гелия приближалась к абсолютному нулю (минус 273°C), он внезапно начинал течь с невероятной скоростью, превращаясь в «сверхтекучую жидкость». Это положило начало совершенно новой области исследований, ставшей известной как физика низких температур. Капица обнаружил, что при очень низких температурах некоторые вещества начинают проявлять новые, необычные свойства. Некоторые эксперименты Капицы, казалось, и вовсе противоречили известным законам физики. Сильно охлажденный жидкий гелий тек вверх по стенкам сосуда и даже перетекал между, казалось бы, полностью герметичными емкостями. Все это требовало совершенно нового объяснения того, как взаимодействуют между собой молекулы этого вещества.
За открытие явления сверхтекучести Петру Капице была присуждена Нобелевская премия по физике. Он был одним из первых представителей нового поколения советских ученых, совершивших в XX в. ряд крупных научных прорывов, по большей части в новых областях физики — квантовой механике и теории относительности. Но жизнь Капицы демонстрирует нам две разные стороны советской науки. С одной стороны, новое социалистическое государство, созданное после революции 1917 года, значительно увеличило вложения в науку. С другой — наука в СССР часто подвергалась прямому политическому и идеологическому вмешательству со стороны государства.
Ученые царской России внесли важный вклад в развитие современной науки. От Петра I в конце XVII — начале XVIII в. до Александра II в XIX в., российские цари рассматривали науку как средство модернизации и укрепления могущества Российской империи. Таким образом, в своем отношении к науке новое советское государство вовсе не порвало с прошлым, но продолжило давнюю традицию. Более того, вложения в науку после 1917 года достигли беспрецедентных масштабов — впрочем, как и острота идеологической борьбы. Большевики, захватившие власть в 1917-м, были убеждены, что инвестиции в науку имеют решающее значение для военного и промышленного развития Советского Союза, которое они назвали «социалистическая реконструкция». Некоторые видные деятели раннесоветской эпохи, такие как Николай Горбунов, личный секретарь Ленина, управляющий делами Совнаркома РСФСР (затем СССР), имели естественно-научное образование. Горбунов, инженер-химик, окончивший Петроградский технологический институт, убедил правительство организовать ряд современных научно-исследовательских учреждений. Одним из них был Физико-технический институт в Петрограде, основанный в сентябре 1918 года, менее чем через год после Октябрьской революции. В то же время советское правительство национализировало существующие частные научные лаборатории, в том числе лабораторию Физического общества в Москве. К 1930 году в СССР на науку выделялось свыше 100 млн рублей ежегодно (примерно столько же, сколько СССР тратил на производство боеприпасов для армии).
Первое время советское правительство содействовало обучению российских ученых за рубежом. После Первой мировой войны большевики осознали важность восстановления связей с европейскими учеными. Многие молодые ученые, включая Капицу, были отправлены учиться в иностранные университеты. Советское правительство часто обращалось к ним с просьбой о помощи в укреплении и развитии научного потенциала на родине (это касалось, например, покупки научного оборудования и книг). В тот же период Советский Союз приглашал и иностранных ученых. С 1919-го по 1930 год Всероссийская ассоциация физиков проводила ежегодные конференции, в которых принимали участие и ведущие европейские ученые. В 1928 году Поль Дирак и немецкий физик Макс Борн прибыли в Москву, чтобы обменяться с советскими коллегами новейшими идеями в области квантовой механики. После первого дня конференции все участники, включая Дирака и Борна, сели на пароход и отправились вниз по Волге, продолжая обсуждение.
Но у советской науки была и обратная сторона. Как мы увидели на примере Капицы, советским ученым приходилось жить и работать в условиях жесткой идеологической борьбы, которая обострилась после прихода к власти Иосифа Сталина (фактически — в 1922 году, а формально — в 1924-м, после смерти Ленина, который долго и тяжело болел). В 1930-х Сталин становился все более и более подозрительным, в том числе и по отношению к гражданам собственной страны. Он запретил почти все зарубежные поездки, особенно после бегства Георгия Гамова в 1934-м, а те ученые, которые демонстрировали недостаточную приверженность советской идеологии, подвергались политическим репрессиям. Это было не только вопросом публичной поддержки марксизма: идеологические споры с легкостью распространялись и на некоторые из наиболее фундаментальных аспектов современной науки. Многие первые большевики, включая самого Ленина, видели прямую связь между недавней революцией в физических науках и политической революцией в России. Поэтому ожидалось, что советские ученые будут отстаивать и пропагандировать новые революционные идеи. Ленин даже посвятил пятую главу своего главного философского труда «Материализм и эмпириокритицизм» (1909) «новейшей революции в естествознании». В ней он заявил, что теория относительности Альберта Эйнштейна разоблачает «кризис современной физики», который отражает кризис в самом капиталистическом обществе. Согласно Ленину, Эйнштейн был одним из «великих реформаторов» современности.
С одобрения самого вождя революции в 1922 году Эйнштейн был избран иностранным членом-корреспондентом Российской академии наук (затем, в 1926-м, — иностранным почетным членом АН СССР), а его теорию относительности (которая зачастую преподносилась как революционное «противоядие» классическому учению Исаака Ньютона) студенты физических факультетов в Москве и Ленинграде изучали еще в начале 1920-х. Но не все в советском государстве были согласны с мнением Ленина по поводу Эйнштейна. Для многих теория относительности чересчур отдавала «буржуазной наукой». Эрнест Кольман, председатель Московского математического общества в начале 1930-х, назвал Эйнштейна «великим ученым, но плохим философом». С точки зрения Кольмана, специальная и общая теории относительности были слишком абстрактными, оторванными от непосредственного опыта. Он обвинил Эйнштейна в «замене физической реальности математическими символами». Это не было случайностью: в сталинский период в СССР все чаще критиковали теорию относительности и квантовую механику. Такой подход отражал глубоко укоренившееся убеждение, почерпнутое из марксистской философии: наука должна носить прикладной характер, быть непосредственно применимой в материальном мире. Словом, в Советском Союзе наука должна была служить людям.
Таков был мир, в котором жили и работали советские ученые после революции. С одной стороны, политическое руководство СССР признавало важность науки и охотно ее поддерживало. С другой — политические настроения могли измениться в любой момент, подчас с фатальными последствиями для тех, кто оказался на «неправильной» стороне. Тем не менее многие первые советские ученые поддержали социалистическую революцию, а некоторые даже принимали в ней непосредственное участие.
Родители физика Якова Френкеля были народовольцами, а в 1880-х его отца даже сослали в Сибирь. Френкель разделял политические взгляды родителей и приветствовал Октябрьскую революцию, которая положила конец монархическому правлению и открыла перед энергичными молодыми учеными новые возможности. После окончания физического факультета Петроградского университета в 1918 году он получил преподавательскую должность в Таврическом университете в Крыму — одном из новых учебных заведений, созданных большевиками. Здесь Френкель принялся за изучение новейших идей современной физики, в том числе квантовой модели атома Нильса Бора. Одновременно с этим он активно занимался политической деятельностью, был членом местного Крымского совета и участвовал в реорганизации региональной системы образования в соответствии с новыми социалистическими принципами.
Это было смутное время. В те годы в стране шла полномасштабная гражданская война. Большая часть центральной России уже находилась под властью большевиков, но на юге и западе белогвардейцы продолжали упорное сопротивление. В июле 1919 года белая армия вновь захватила Крым. Френкель как член местного совета был арестован и брошен в тюрьму. Но он не пал духом: «Здесь я совсем не скучаю, провожу довольно много времени за чтением», — уверял он в письмах к матери. Он также играл в шахматы со своими сокамерниками, пока тюремный охранник не забрал у них доску. Словом, Френкель проводил время своего заточения с пользой, и, как бы невероятно это ни звучало, именно здесь, в тюремной камере — в самый разгар гражданской войны — он начал свою самую важную теоретическую работу.
Примерно с 1900-х ученые предполагали, что поток электричества в металле можно объяснить свободным движением электронов. Считалось, что эти крошечные отрицательно заряженные частицы свободно перемещаются (наподобие газа) в пространстве между атомными ядрами. Но Френкель понял, что это невозможно, поскольку противоречит квантовой механике. В своей квантовой модели атома Нильс Бор показал, что электроны могут двигаться только по определенным (стационарным) орбитам вокруг атомного ядра, — то есть, по замечанию Френкеля, электроны «не свободны в прямом смысле этого слова». Как же тогда электроны порождают электрический ток? Френкель предложил новую модель на основе квантовой механики, согласно которой электроны перемещаются между соседними атомами. Это создает поток электричества, но не означает, что электроны «вольны» двигаться куда угодно.
Так, в крымской тюрьме, Френкель разработал первое квантовомеханическое объяснение протекания электрического тока. Ирония состояла в том, что ему пришлось переосмыслить понятие «свободы» электрона как раз в то время, когда сам он находился в заточении. Помимо этого, Френкель предложил еще одну важную теоретическую концепцию, которая нашла широкое применение в квантовой физике. Он предложил описывать поведение электронов в металле с помощью нового воображаемого типа частиц, который он назвал «коллективное возбуждение». Выбор слов был неслучаен: такое видение квантовой механики как нельзя лучше соответствовало идеологии нового социалистического общества, где на смену индивидам пришел «коллектив». Ключевая идея состояла в том, что странные физические явления можно объяснить, если вообразить существование коллективного действия пока еще не идентифицированных частиц. Идентификация этих новых частиц, которые позже стали известны в Европе и США как «квазичастицы», сыграла центральную роль в развитии квантовой механики на протяжении всего ХХ века.
Статья Якова Френкеля о квазичастицах, опубликованная в 1924 году, положила начало новому важному направлению исследований в фундаментальной физике. Пионерами в нем стали советские физики. Среди тех, кто продолжил развивать идеи Френкеля, были и женщины-ученые, которые, несмотря на свои заслуги, сегодня почти забыты даже в России. В XIX в. женщинам было недоступно высшее образование, и лишь немногим удалось получить его за границей. Большевики гордились тем, что, в отличие от царской России, предоставили женщинам свободный доступ к высшему образованию и возможность наравне с мужчинами участвовать в научном и промышленном развитии страны. Одной из таких молодых целеустремленных женщин, которая посвятила себя науке после революции 1918 года, была Антонина Прихотько. Она родилась в 1906 году на юге России, в Пятигорске, и стала одной из первых студенток физико-технического факультета Политехнического института в Петрограде. В 1920-е там преподавал Френкель, который после разгрома белой армии был освобожден из тюрьмы и вернулся в Петроград. В неотапливаемых институтских аудиториях Прихотько слушала лекции Френкеля по теории относительности и квантовой механике. Так она узнала о концепции квазичастиц намного раньше, чем большинство европейских физиков.
В 1929 году Прихотько окончила институт и год спустя начала работать в Украинском физико-техническом институте в Харькове, одном из новых исследовательских центров, созданных советской властью с целью развития научного и промышленного потенциала на всей территории СССР. Следующие десять лет Прихотько занималась применением теоретических идей Френкеля на практике. Она начала с серии экспериментов по изучению атомной структуры различных кристаллов при низких температурах. Как и в работе Петра Капицы, в этих экспериментах использовались огромные промышленные установки, такие как ожижитель гелия. Прихотько часто оставалась в харьковской лаборатории далеко за полночь и с гаечным ключом в руках возилась возле установки ожижения. Измеряя количество света, поглощаемого различными кристаллами и проходящего через них при низких температурах, она делала выводы о поведении атомов. Она первой экспериментально доказала существование одной из квазичастиц, предсказанной Френкелем и названной им «экситон», и это стало ее важнейшим достижением.
На первый взгляд все это может показаться довольно абстрактным, однако исследования Прихотько носили и вполне прикладной характер. Многие кристаллы, над которыми она работала, использовались при производстве промышленных химикатов — нафталина, применявшегося в качестве пестицида, и бензола, использовавшегося как растворитель. В этом отношении Прихотько была образцовым советским ученым. Опираясь на новейшие теории в области квантовой механики, она занималась экспериментальной работой, которая способствовала промышленному развитию страны. Впоследствии за свою научную деятельность Прихотько была награждена двумя самыми престижными гражданскими наградами в СССР — Ленинской премией и званием Героя социалистического труда.
1930-е были особенно увлекательным, ярким и напряженным временем для Украинского физико-технического института, под крышей которого собралось множество целеустремленных молодых ученых, мечтавших оставить свой след в современной науке. Пожалуй, самым выдающимся из них был Лев Ландау. Ландау родился в Баку в 1908 году и считался вундеркиндом: уже к 13-летнему возрасту он освоил курс математического анализа. Скучая в жестких рамках царской системы школьного образования, Ландау нагрубил директору и был исключен из гимназии. К счастью для Ландау, в том же году до Баку докатилась волна социалистической революции. Чтобы сделать образование доступным для народных масс, большевики сняли все формальные требования для поступления в местные университеты. Ландау, которому на тот момент исполнилось всего 14 лет, ухватился за этот шанс и сдал экзамены в Бакинский университет. Через несколько лет он перевелся в Ленинградский университет, где продолжил изучать физику. Вместе с другими студентами физического факультета, многие из которых, как и он, симпатизировали революции, Ландау начал читать новейшие работы по квантовой механике и теории относительности, а также политические труды Ленина и Троцкого.
В 1927 году Ландау окончил университет и начал работать научным сотрудником в Ленинградском физико-техническом институте. Вскоре он получил стипендию американского фонда Рокфеллера для поездки в Европу с целью продолжения образования. В начале ХХ в. фонд Рокфеллера выделял средства на поддержку международного сотрудничества ученых. Несмотря на то, что фонд настороженно относился к политике Советского Союза, он рассматривал международное научное сотрудничество как средство укрепления мира. Благодаря стипендии фонда Ландау смог больше года провести в Европе и познакомиться со многими ведущими учеными. В Берлине он встретился с Альбертом Эйнштейном, в Лейпциге — с Вернером Гейзенбергом, а затем отправился в Копенгаген к Нильсу Бору.
В 1931 году Ландау вернулся в Россию, вдохновленный новейшими идеями и исследованиями в области квантовой механики. Но в Ленинграде его начала одолевать скука. Хотя некоторые молодые физики, такие как Френкель, пытались двигаться вперед, в советской науке по-прежнему господствовало старшее поколение. Поэтому Ландау решил перебраться в Украинский физико-технический институт в Харькове. Он прибыл туда в 1934 году и сразу же был назначен заведующим теоретическим отделом. На тот момент ему исполнилось всего 26 лет.
В последующие годы Ландау совершил ряд крупных теоретических открытий. У него был широкий спектр научных интересов — от физики образования звезд до основ магнетизма, но его главной страстью была физика низких температур. В Харькове Ландау работал с командой выдающихся молодых ученых. Многие исследования он провел совместно со Львом Шубниковым и его женой Ольгой Трапезниковой, которые в 1920-е тоже изучали физику в Ленинградском университете. Вскоре впечатляющие достижения Ландау привлекли к нему внимание ведущих физиков в Москве. В марте 1937 года Петр Капица написал ему письмо с предложением перейти в возглавляемый им Институт физических проблем. Ландау понимал, что это уникальная возможность: ИФП был создан специально для поддержки исследований в области физики низких температур и оснащен лучшим научным оборудованием во всем СССР, большая часть которого была приобретена у Мондовской лаборатории в Кембридже. И, в отличие от многих представителей ленинградской старой гвардии, Капица старался поддерживать ученых, занимавшихся действительно новыми теоретическими проблемами.
Весной 1937 году Ландау перебрался в Москву. Его отъезд из Харькова оказался как нельзя более своевременным. В 1936–1938 годах Иосиф Сталин развязал широкомасштабную кампанию политических репрессий, позже получившую название Большой террор. Всех, на кого падало хотя бы малейшее подозрение в «контрреволюционной» деятельности, либо расстреливали, либо отправляли в исправительно-трудовые лагеря. За этот период было уничтожено, по разным оценкам историков, от 700 000 до 1 млн человек. В начале 1937 года Большой террор докатился и до Украины. Его жертвами стали многие бывшие коллеги Ландау. Лев Шубников был арестован в своей лаборатории. Под пытками его заставили подписать признание, что он был «членом троцкистско-вредительской группы, работавшей в стенах Украинского физикотехнического института», а через несколько месяцев расстреляли. Его жену Ольгу Трапезникову пощадили лишь потому, что она недавно родила ребенка.
Но репрессии в итоге настигли и Ландау. 28 апреля 1938 года он был арестован: его бывшие харьковские коллеги (вероятно, под давлением) обвинили его в причастности к «контрреволюционной» группе Шубникова. Следующий год Ландау провел в тюрьме. Его подолгу допрашивали, заставляя часами находиться в неудобной позе, например сидеть на корточках со связанными за спиной руками. Скорее всего, Ландау был бы расстрелян, если бы не вмешательство его друга и наставника Петра Капицы. В день его ареста Капица написал письмо лично Сталину. «…Я очень прошу Вас, ввиду его исключительной талантливости, дать соответствующие указания, чтобы к его делу отнеслись очень внимательно, — просил он в письме. — Нет сомнения, что утрата Ландау как ученого для нашего института, как и для советской, так и для мировой науки, не пройдет незаметно и будет сильно чувствоваться». Совсем недавно Капица объявил об открытии явления сверхтекучести и на момент ареста Ландау возглавлял группу ученых, пытавшихся объяснить этот феномен. Капица знал, что без Ландау это перспективное направление исследований попросту некому будет развивать.
Письмо Сталину, судя по всему, сработало, и ровно через год после ареста Ландау был освобожден. Он был сильно истощен и едва мог ходить, но уже через несколько недель вернулся к работе. Капица был прав насчет «исключительной талантливости» Ландау. В следующие три года тот сумел решить проблему сверхтекучести и в 1941 году опубликовал первое теоретическое объяснение поведения жидкого гелия при очень низких температурах. С момента открытия сверхтекучести физики предполагали, что охлажденный жидкий гелий начинает вести себя подобно газу: атомы могут свободно перемещаться в любом направлении. Но Ландау обнаружил, что это не совсем так. Опираясь на ранние работы Якова Френкеля по квантовой механике, в которых была выдвинута идея о квазичастицах, и на представление о квантовом спектре их состояний, Ландау объяснил, почему при определенной температуре трение в жидком гелии уменьшается до нуля. За свои исследования явления сверхтекучести Ландау впоследствии был удостоен Нобелевской премии по физике — один из девяти советских ученых, ставших нобелевскими лауреатами в ХХ веке.
Карьера Ландау служит еще одним напоминанием о двух разных сторонах науки в СССР. С одной стороны, в СССР были созданы все условия для процветания такого уникального физика, как Ландау. Сначала в Харькове, а затем в Институте физических проблем в Москве его всячески поддерживали в попытках разрабатывать революционно новые научные теории, расширяющие границы возможного. Советское правительство обеспечивало перспективных ученых необходимым оборудованием для проведения передовых исследований в самых разных областях, включая физику низких температур. Власть рассматривала науку как средство подхлестнуть интеллектуальное и промышленное развитие страны в годы после Первой мировой войны. С другой стороны, Ландау, как и многие советские ученые, страдал в атмосфере острой идеологической борьбы. Ландау оказался одним из немногих, кому посчастливилось выйти на свободу вскоре после ареста. Однако многим его коллегам повезло гораздо меньше. Даже те, кому удалось пережить репрессии 1936–1938 годов, подвергались всевозможным гонениям. Капица, светило советской науки 1930-х, в конце концов поссорился со Сталиным и был отстранен от руководства Институтом физических проблем. Ландау провел остаток жизни под пристальным надзором спецслужб. Таким образом, в советской науке идеологический аспект оказался особенно сильным».