Не переоценивайте последствия вымирания: как найти смысл жизни накануне апокалипсиса
Роль философии в трудные времена сложно переоценить. Популярность стоицизма в мире начала стремительно расти во время пандемии коронавируса, и пока, судя по всему, у человечества не было причин отворачиваться от утешительных или примиряющих с реальностью идей древних и современных философов.
Эпиктет, Сенека и их современные популяризаторы все еще пользуются успехом среди аудитории TikTok, а сами философы беспокоятся, что их наука скатывается к жанру селф-хелпа. Среди этих современных и влиятельных философов — преподаватель Массачусетского технологического института (MIT) Киран Сетия, работы которого при этом вполне эффективно конкурируют с популярными книгами для самопомощи. Его книгу «Жизнь жестче. Как философия помогает не отчаиваться в трудные времена» (выходит на русском языке в феврале в издательстве Individuum) включили в список лучших книг 2022 года журналы New Yorker и The Economist.
Сетия предлагает ответы на некоторые конкретные проблемы — как пережить боль, одиночество, неудачи и несправедливость. Он максимально далек от призывов смотреть на вещи позитивно: «Мы разгребаем последствия глобальной пандемии и живем на фоне массовой безработицы, нарастающей климатической катастрофы и возрождения фашизма. Эти бедствия гораздо сильнее ударят по бедным, уязвимым и угнетенным». В то же время он настаивает, что хотя «жизнь не лечится», философия может помочь справиться с трудностями, не отворачиваясь от них, а полностью осознавая. Стремление к недостижимому идеалу, говорит он, приносит только разочарование, а размышление об изъянах человеческого существования может помочь жить более осмысленно. Forbes публикует отрывок из книги.
В романе Филлис Дороти Джеймс «Дитя человеческое», экранизированном Альфонсо Куароном, человечество предстает бесплодным — за 18 лет не был зачат ни один ребенок. Общество, лишенное будущего, содрогается в ожидании краха. Но писательницу интересуют не столько практические проблемы последнего поколения — кто позаботится о стариках, что будет с мировой экономикой, когда мы не сможем инвестировать в будущее или брать под него кредиты — сколько его духовная жизнь. Что бы вы чувствовали, если бы знали, что человечество вымрет? Главный герой романа и рассказчик Тео Фарон пишет, что «живых охватила почти всеобщая апатия, которую французы назвали ennui universel (всеобщая тоска)».
У Джеймс был предшественник — антивоенный активист и писатель Джонатан Шелл, выпустивший в 1982 году документально-полемическую книгу «Судьба Земли». Хотя ее основная тема — ядерный апокалипсис, Шелл разделил его на составные части — мучительную, внезапную смерть миллиардов людей и «уничтожение всех будущих поколений человеческих существ» . Как и Джеймс, он пытается представить второе без первого через идею всеобщего бесплодия, и, подобно Джеймс, ожидает мрачной реакции. Те, кому грозит вымирание, пишет он, «с неумолимой ясностью осознают тщетность всех занятий обычного мира — брака, политики, искусства, учебы и, если уж на то пошло, войны».
Через 30 лет после Шелла и через 20 лет после Филлис Джеймс американский философ Сэмюэл Шеффлер применил сценарий всеобщего бесплодия в философских целях . Вслед за Шеллом и Джеймс он пишет: «Мне кажется правдоподобным предположить, что такой мир будет отличаться повальной апатией, аномией и отчаянием, эрозией социальных институтов и социальной солидарности, деградацией физической среды обитания человека и повсеместной утратой убежденности в ценности или смысле многих видов деятельности» . Мы едва сознаем и редко задумываемся, что смысл наших каждодневных занятий зависит от неявной веры в то, что человечество будет жить и после нашей смерти, по крайней мере, еще несколько поколений. Он — смысл — зависит, по словам Шеффлера, от нашей веры в «коллективную жизнь после смерти» .
Если вы представите себя в ситуации бесплодия, какой будет ваша реакция? Ужас, грусть, уныние? Потеряет ли для вас смысл повседневная суета? Тот факт, что наша деятельность «заложена» под будущее, может быть и очевиден, когда ее результат от нас далек (например, когда мы участвуем в длительной разработке лекарства от рака, которое может быть в итоге создано через несколько десятилетий), но само это явление, пожалуй, распространено шире, чем мы привыкли думать. Смысл искусства и науки как минимум отчасти пропадет, если через 50 лет у них не будет аудитории. Зачем вкладываться в традиции, которые обречены? Если человечество будет бесплодным, то не будет и детей, которые смогут приумножать наше общее богатство. Даже мимолетные удовольствия от чтения, музыки, еды или питья могут приесться, как это случилось с Тео Фароном, для которого «удовольствия теперь столь редки, что даже когда они случаются, их не отличить от боли» .
Стоит ли отчаиваться перед лицом вымирания человечества, как это делает Фарон? Или лучше реагировать на это хладнокровно? Или все это вопрос темперамента, который, видимо, одних угнетает, а других успокаивает? Есть ли какое-то правильное отношение к оставшемуся нам бытию в книге «Дитя человеческое»?
Мне кажется, что есть. Наши эмоции здесь не являются чисто субъективными, так же как они не являются таковыми в горе или любви. Поэтому есть все основания не поддаваться нигилистической реакции Фарона. Во-первых, неясно, почему ценность чтения или прослушивания музыки, не говоря уже о еде и питье — ценность, которая, казалось бы, заключена в самом моменте взаимодействия, — должна зависеть от того, что будет дальше. Это не то же самое, что поиск лекарства от рака для грядущих поколений. Даже перед лицом конца света искусство и плотские удовольствия будут нам утешением. Кроме того, возникает вопрос времени. Почему значимость наших занятий должна сгореть в огне неминуемого вымирания, если мы с самого начала знали, что дни человечества сочтены? Шеффлер называет это «проблемой Элви Сингера» — по имени девятилетнего ребенка из фильма Вуди Аллена «Энни Холл», который не видит смысла в том, чтобы делать домашнее задание, потому что Вселенная рано или поздно перестанет существовать . Позиция Элви может показаться смехотворной, но в ее основе лежит определенная аргументация. Если ценность наших поступков зависит от процветания последующих поколений, то последнее поколение, когда бы оно ни появилось, не создаст ничего значимого. Оно не сможет расцвести. Но тогда то же можно сказать и о предпоследнем поколении, и о предпредпоследнем. Из-за эффекта домино, который прокатывается от момента вымирания человечества до настоящего времени, любое развитие обречено на гибель.
С другой стороны, если вы считаете, что наши занятия и поступки имеют смысл, то же будет верно и для последнего поколения. И хотя мы не можем доказать, что мир обладает какой-то ценностью — по крайней мере, так, чтобы переубедить нигилиста, — из этого не следует, что никакой ценности нет. Фарон, видимо, настолько подавлен, что ему не хочется слушать оперу, читать романы Вудхауса или играть в настольные игры с друзьями, но эти занятия все равно имеют смысл, который не полностью зависит от потомков. (С чего вообще вдруг?) Из этого следует, что первая костяшка домино не обязательно должна упасть. Даже последнее поколение может обрести смысл жизни.
Так что не стоит переоценивать последствия вымирания. Впрочем, радоваться здесь тоже особо нечему. С 1990-х годов несколько радикальных экологов выступают за добровольное вымирание человечества: давайте, мол, перестанем размножаться ради блага всей планеты . Но даже они считают самоуничтожение человечества вынужденной мерой — благородной жертвой — и предпочли бы мир, в котором нам все-таки удастся выжить в гармонии с природой. Просто они убеждены, что этому не суждено сбыться.
Все это помогает нам сопротивляться сложившемуся клише о бессмысленности жизни. В этом смысле вывод, как ни странно, можно сделать позитивный. Вряд ли стоит радоваться неизбежному вымиранию, но не стоит и впадать из-за него в нигилизм. Реальность может диктовать нам, как относиться к существованию в целом. Иными словами, жизнь может иметь смысл. Если говорить о потенциальных смыслах, те из них, что несет с собой вымирание, удручают настолько, что вряд ли их вообще стоит принимать в расчет. Но, оценив собственную реакцию на «сценарий бесплодия», мы можем видоизменять гипотетические варианты, как бы тестируя способы «реагирования всего существа» — своего — с опорой на факты, которые подскажут нам, что чувствовать. Возможно, придется приводить аргументы, подобные тем, что я приводил «против» Тео Фарона, но в основном для понимания достаточно внимательного описания — подобно тому, как внимание к другим людям направляет нашу нравственную жизнь.
Почему мы скорбим по поводу грядущего вымирания человечества? Отчасти потому, что ценим человеческую историю и ее субъекта — человечество, и хотим, чтобы они продолжались — и человечество, и его история. Ученые говорят об «экологической скорби» : те, кто находится на переднем крае климатического кризиса, видят собственными глазами, как рушатся экосистемы и исчезают виды. Их уже не вернуть. Экологическая скорбь, как и скорбь по любой утрате, связана с невосполнимостью утраченного: это базовое проявление любви. Человечество при всей его ущербности тоже достойно любви. Скорбь по поводу перспективы вымирания человечества — рефлекторная форма экологической скорби. Если мы любим человечество, то должны желать, чтобы оно выжило.
Но просто выжить недостаточно. Наши эмоции должны быть направлены не столько на сохранение, сколько на перемены, ибо у нас есть незавершенные дела: борьба с несправедливостью, нераскрытые тайны Вселенной, вопросы фундаментальной науки и философии. Закончить человеческую жизнь на таком этапе было бы преждевременным, и не только в переносном смысле.
Все было бы иначе, если бы на протяжении многих поколений человечество занималось смягчением несправедливости, защищало уязвимых и боролось с нуждой. Представьте, что мы достигли немыслимого на сегодня состояния общества и приблизились к справедливости настолько, насколько позволяет бренность человека. Не утопия, но лучшее из возможного. В этом сценарии всеобщее бесплодие, возможно, все еще могло бы причинить нам боль, как это происходит в книге «Дитя человеческое», но мы ответили бы на него изобретательностью, солидарностью и состраданием. Мы бы нашли способ позаботиться друг о друге, делились бы друг с другом искусством и дружбой, утешали и успокаивали бы друг друга, вместе храбрясь. Мы бы встретили свой конец с достоинством.
Я не говорю, что был бы в восторге от такого сюжета, но думаю, его можно было бы принять. Если бы человечество вымерло именно так, я бы с этим смирился — в конце концов, мы все равно должны все вымереть, и Элви Сингер это знал. Изменения происходят не во внешних обстоятельствах, а в нас самих — в том, как мы сообща реагируем на трудности, с которыми сталкиваемся. Было бы ужасно, если бы история человечества — история предрассудков, рабства, женоненавистничества, колониального насилия, войн, угнетения и неравенства, а также судорожного прогресса — закончилась, а наш потенциал так и не был реализован. Я не хочу сказать, что будущее может искупить прошлое, что если мы сделаем общество более справедливым, то этот факт как-то компенсирует ту несправедливость, которую мы уже допустили. Прошлое не отменить. И именно по этой причине мы можем стремиться только к улучшению будущего.