Борьба за окурки оккупантов: как черный рынок послевоенной Германии стал школой жизни
Вышедшая в 2019 году книга немецкого публициста и журналиста Харальда Йенера «Волчье время. Германия и немцы: 1945–1955» стала бестселлером в Германии и получила премию Лейпцигской книжной ярмарки в категории нон-фикшн. В 2022 году она вышла на английском языке — и тоже привлекла широкое внимание: о ней писали Forbes, Guardian, Financial Times и Wall Street Journal, а редакция New York Times включила ее в список своих рекомендаций.
Книга, которая этой зимой вышла в русском переводе в издательстве Individuum, посвящена десятилетию, которое последовало после поражения Германии во Второй мировой войне, и тому, как пережили период голода, разрухи и жизни в оккупационных зонах немцы. Как пишет Йенер в предисловии, эпоху между 1945 и 1955 называют «безвременьем» или «волчьим временем», когда человек стал человеку волком. В целом первые послевоенные годы, по его мнению, остались белым пятном в исторической памяти — и именно эти пробелы он попытался заполнить в своей книге. При этом, описывая это «волчье время» со ссылкой на исторические документы, воспоминания и дневники, он показывает, что это вовсе не было беспросветно безрадостными временем. Некоторые в тот период жизни на руинах испытывали даже некоторую эйфорию от возможности начать жизнь с чистого листа.
Йенер опровергает представление, что в послевоенные годы развлеклись только спекулянты и мошенники, рассказывает о первом магазине секс-товаров, открытом в послевоенные годы женщиной, а также о том, как немцы в голодные годы позаимствовали у советских солдат выражение «цап-царап», благодаря которому понятие «воровство» лишалось значительной части своей отрицательной семантики. В «Волчьем времени» также рассказывается о вечеринках послевоенного времени, которые «можно уподобить танцам на палубе <…> затонувшего корабля», пассажиры которого все еще живы. Forbes публикует отрывок из книги.
Если человек не получает в нормальных магазинах то, что ему нужно, он ищет этот товар в другом месте. Любые ограничения автоматически порождают черный рынок. У немцев было достаточно времени, чтобы к этому привыкнуть: об этом позаботились Первая и Вторая мировые войны. Они уже были во всеоружии ловкости и изворотливости, когда после капитуляции черный рынок принял совершенно новые черты и масштабы. Если раньше немцы торговали друг с другом, то теперь на сцене появились новые актеры — солдаты оккупационных войск и displaced persons (перемещенные лица), сделавшие черный рынок местом волнующих встреч с экзотикой. Чем больше здесь вращалось людей, которые еще вчера были смертельными врагами, тем более зловещими и вместе с тем притягательными становились рынки. Ведь эти чужаки значительно расширили ассортимент предлагаемых товаров, включив в него вожделенные вещи, за которые многие готовы были душу отдать: шоколад Hershey’s и Bommel, крекеры Graham и Jack, печенье Oreo, шоколадные батончики Snickers и Mars, виски Jack Daniels и Fitzgerald, стиральный порошок Ivory Snow… Все это было из фондов благотворительных организаций для помощи беженцам и из супермаркетов американской армии. Побежденные шли на черный рынок как торговые партнеры — они ведь тоже могли кое-что предложить. В сущности, абсурдная ситуация: победители и побежденные, преступники и жертвы нелегально встречаются, чтобы, если повезет, провернуть выгодную сделку.
На черном рынке человек невольно вступал во взаимодействие с людьми, быстро и правильно оценить которых было крайне важно. Это стало школой жизни, ускоренными курсами по психологии и породило «культуру недоверия». Нужно было точно «считывать» данные о партнере с его лица, мгновенно фиксировать все положительные и отрицательные сигналы, то есть все вызывающее доверие или, наоборот, настораживающее. Одним словом, каждый искал в другом остатки порядочности, без которой все же немыслима никакая коммерция. Только на черном рынке продавца проверяли еще тщательнее, чем товар.
Даже само приближение к местам нелегальной торговли было для многих настоящим испытанием. На черном рынке не было стационарных лотков и прилавков, если не считать немногие исключения, такие как, например, знаменитая мюнхенская Мюльштрассе, вдоль которой тянулись жалкие ларьки и лотки, наводившие тоску своим убожеством, хотя в них таились несметные богатства. Как правило, черный рынок представлял собой простое скопление людей. Они ходили взад-вперед, заговорщическим полушепотом предлагали свой товар, иногда стояли маленькими группами, и нужно было набраться смелости, чтобы смешаться с ними. Некоторые участники этого торгового обмена были неестественно нарядны, особенно женщины, которые надевали на себя драгоценности, предназначенные для продажи или обмена. Они использовали свое тело в качестве манекена, избавляя себя тем самым от необходимости обращаться к чужим людям. В коллективной памяти остались длинные пальто, к подкладке которых были прикреплены целые галереи часов, украшений, орденов и тому подобного. Чтобы продемонстрировать клиенту ассортимент, полы пальто распахивали жестом эксгибициониста — один из многих эротических аттракционов черного рынка, придававших ему дополнительную магию.
Черный рынок предполагал физическую близость, которая многим была не по душе и требовала определенных усилий над собой. Люди, только что вступившие на коммерческие подмостки, испытывали неловкость и смущение. Продавцы и менялы стояли плотно, образуя нечто вроде круга заговорщиков, тайного общества, в котором новички чувствовали себя инородным телом. Нужно было в буквальном смысле втиснуться в эти ряды, чтобы потом через какое-то время самому заговорщически перешептываться, стоя плечом к плечу с другими, в тесном окружении, особенно в момент, когда товар подвергался проверке и оценке, когда его разглядывали, щупали, нюхали. Недоверие было нормой, потому что часто предлагали фальшивый или испорченный товар. Маргарин смешивали с вагонной смазкой, в мешки с картофелем сыпали камни, несъедобное древесное масло выдавали за пищевое растительное, водка иногда оказывалась жидкостью из анатомических банок разграбленных медицинских и естественно-исторических институтов, в которых хранились законсервированные органы, эмбрионы и животные всех видов. А жаловаться на обман или подлог было некому. Возможно, этот печальный опыт и стал позже одной из причин, по которым в ФРГ — впервые в Европе — по заданию правительства был создан Фонд тестирования качества товаров, некоммерческая организация, предназначенная для проведения сравнительных испытаний качества товаров и услуг.
Вскоре довольно хлопотный обмен товаров на товары уступил место более простому обмену: товар — деньги. Прямой обмен товаром лишь в одном-единственном случае сулил неоспоримую выгоду — когда одноногие инвалиды выставляли на обмен свои ненужные ботинки. Они меняли левые на правые или наоборот, в зависимости от того, какая нога уцелела. Это был довольно распространенный вариант бартера. Во всех остальных случаях было удобнее и практичнее еще раз пройти исторический путь от натурального обмена до денежного обращения. С той лишь разницей, что теперь традиционные деньги заменяли сигареты. Поскольку торговля за доллары между солдатами и гражданским населением была запрещена, а рейхсмарка в связи с ожидаемой денежной реформой стала слишком ненадежной валютой, вместо банкнот начали использовать сигареты. Сигарета превратилась в каури (раковина, использовавшаяся в качестве денежной единицы в Западной Африке, Китае, Индии, а также в древнем Новгороде) послевоенного периода. Правда, ее курс колебался, и тем не менее она стала одним из самых надежных платежных средств. Ее малые размеры обеспечивали легкость ее транспортировки, складирования и подсчета. Поэтому пачки сигарет стали чем-то вроде пачек купюр. А по степени недолговечности и эфемерности сигареты даже превосходили деньги. Целые состояния, обменянные на сигареты, улетучивались, растворяясь в облачках дыма. Они дымились, горели всюду, куда ни глянь, но их вечно не хватало. Новое качество сигарет — то, что они стали платежным средством — повысило их привлекательность до немыслимых, трансцендентных масштабов.
Сигарета нередко становилась объектом ожесточенной борьбы. Один из самых драматических сюжетов в воспоминаниях о послевоенных буднях — это то, как немецкие мужчины дерутся в уличной пыли из-за пары окурков, изящно отщелкнутых пальцами оккупационных солдат. Многие воспринимают подобные рассказы с презрением, другие с горечью — вот, мол, до чего дошли сверхчеловеки! Молодые немцы с завистью наблюдали за тем, как небрежно курили западные союзники. Они подражали их жестам, что нередко приводило к курьезам и ставило их в глупейшее положение. Особенно тщательно изучались приемы отбрасывания и растаптывания сигареты. Ни один оккупационный солдат не докуривал сигарету до конца, обжигая пальцы. Они отбрасывали окурки с неподражаемой небрежностью. Немецкие юноши, средой обитания которых был черный рынок, при всем желании не могли воспроизвести этот жест, но всячески старались показать окружающим, что курева у них в подвале навалом.
Поскольку сигарета служила валютой, курильщик уподоблялся человеку, жгущему банкноты. Курение, которое и без того всегда было маленьким праздником радости бытия, наслаждения моментом, теперь превратилось в триумф над мыслями о будущем. Это чувство захотели в полной мере испытать и женщины. Лозунг «Немецкая женщина не курит!» окончательно устарел. После денежной реформы 1948 года в рекламе сигарет возобладали мегачувственные женщины, изрыгающие дым, как маленькие самовлюбленные драконы. А одна графиня из баварского дома Монжела, заговорщически улыбаясь читателям с обложки иллюстрированного журнала, провозглашала: «Курильщик с притупившимся вкусом никогда не оценит Finas».
Но пока что на курение смотрели более прагматично и ценили в сигаретах еще и то, что они могут даже на какое-то время заглушать чувство голода. Это стало одной из причин, по которым в Германии по инициативе сверху начали усиленно возделывать табак. В советской оккупационной зоне площади, засеянные табачными культурами, увеличились в 60 раз. Таким образом хотели одним выстрелом убить двух зайцев: ослабить нелегальную торговлю сигаретами и умиротворить голодных.
Взаимная подозрительность на черном рынке обусловила особую важность курения как коммуникативного ритуала. Любезное предложение закурить, широкий жест, приветливо торчащая из пачки сигарета, щелчок зажигалки, первая затяжка, момент совместного блаженно-созерцательного молчания — все это были социальные акты, сближавшие участников коммерции. Lucky Strike и махорка были незаменимы как средство коммуникации в социальной мешанине черного рынка.
Для немцев черный рынок стал жизненно необходимым опытом, школой коммуникации в атмосфере всеобщего недоверия, враждебности и любопытства. Здесь они приобретали важнейшие рыночные навыки, вносившие существенные коррективы в фетиш народного единства, пережиток Третьего рейха — урок, который запомнился надолго. Отсутствие правил на черном рынке, которое «вознаграждало ловких и наказывало слабых», создало экономическую зону, «в которой человек снова стал человеку волком», как пишет и историк Мальте Циренберг. Это стало мощным источником социального нигилизма, наложившего отчетливый отпечаток на 1950-е годы. Он рождался из недоверия и подозрительности. Корни возникшего в 1950-е несколько странного культа порядка тоже следует искать в отрицательном опыте нелегальной торговли. Однако многие видели в нем скорее плюсы, чем минусы: «В море рационированного голода он казался <…> последним бастионом свободы, частной инициативы и выживания». Зигфрид Ленц посвятил черному рынку ностальгические воспоминания, которые сначала прозвучали по радио в 1964 году, а затем с большим успехом были опубликованы в книге «Рассказы Лемана, или Как прекрасен был мой рынок». С сентиментальной иронией рассказчик смотрит из навевающей на него скуку эры экономического чуда назад, на разруху, раскрывшую его лучшие способности и сблизившую людей через «чернорыночную фамильярность». «Никогда больше творческая инициатива не была так развита, как тогда». Можно было наблюдать «сцены, полные рискованной и замысловатой поэзии», и даже «беспримесный сюрреализм», например, даму со следами былой респектабельности и элегантности, которая несет на спине развесистые оленьи рога, чтобы осчастливить ими какого-нибудь джентльмена.
Источником специфических знаний, умений и навыков черный рынок стал в значительной мере в связи со своим антиподом — системой рационирования продуктов посредством продуктовых карточек. С одной стороны — стихия грубых рыночных сил, с другой — распределение по количеству ртов. Чтобы выжить, приходилось сидеть на шпагате между двумя диаметрально противоположными системами, соприкасаться одновременно с обеими — с дирижизмом и анархической свободой необузданного рынка. То есть с двумя противоречивыми распределительными логиками, каждая из которых имела свои серьезные изъяны. Это день за днем в поте лица изучаемое практическое обществоведение объясняет незыблемую лояльность, с которой западные немцы позже относились к «социальному рыночному хозяйству», ставшему с 1948 года главным экономическим принципом рождавшейся Федеративной Республики Германия. Уже само это понятие звучало как магическая формула, потому что оно примирило обе стороны: заботливое государство, следившее за тем, чтобы каждому хоть что-нибудь доставалось, и свободную рыночную систему, управлявшуюся спросом и ставившую во главу угла клиента.
Благодаря короткой эре черного рынка «социальная рыночная экономика» стала сразу для нескольких поколений залогом верности, а ее отец Людвиг Эрхард, первый министр экономики ФРГ и второй бундесканцлер после Аденауэра — иконой эпохи подъема. Мощный череп, посаженный непосредственно на могучее тело (поскольку шея почти не просматривалась), косой пробор прямо над ухом, ум в сочетании с хитростью, спрятанный в этом ходячем айсберге добродушия, сигара как неотъемлемый атрибут его внешнего облика… С Людвигом Эрхардом символически закончилась и эра сигарет как платежного средства: сигарета наконец утратила свое прежнее магическое значение. Фирменным знаком новой эры стала эрхардовская сигара марки Dannemann. Теперь не принято было жадно и торопливо затягиваться, как будто жизнь кончается сегодня. Теперь полагалось степенно попыхивать сигарой.