Низы не хотят: как кризис и пандемия обострили трудовые конфликты в России
Трудовые отношения обычно остаются вне фокуса внимания большей части экспертов. Однако это сфера, где происходят важные события и зарождаются значимые тенденции, оказывающие влияние на все общество. Вот примеры из новейшей истории.
С конца 1988 года во всех угольных регионах — в Кузбассе, в Воркуте, в Донбассе, в Подмосковье, на Дальнем Востоке — постоянно возникали локальные конфликты. Горняки то отказывались спускаться в шахту, то подниматься из забоя, то собирались после смены и возмущались. Дело доходило до того, что на партсобраниях рабочие-члены партии высказывали претензии к начальству и даже к партийному руководству. Причины банальные: нет курева, нет продуктов в магазинах, шахтовая пайка из некачественных продуктов, нет премии и еще множество мелких поводов.
Наконец, в середине 1989 года из-за отсутствия мыла в мойке на далекой шахте в Междуреченске вспыхнула забастовка, которая, как пожар, перекинулась сначала на города Кузбасса, потом на другие угольные регионы, и через неделю более полумиллиона шахтеров по всей стране от Сахалина до Донецка круглосуточно сидели на площадях, требовали от начальства и властей ответов и незамедлительного решения проблем. Министр угольной промышленности стоял перед бастующими и часами отвечал на неудобные вопросы, партийно-правительственные комиссии приезжали во все регионы и вели переговоры с забастовочными комитетами. Ведь к горнякам собирались присоединиться рабочие других отраслей, и забастовщикам даже приходилось их уговаривать, чтобы они не останавливали свои предприятия.
Перспектива всеобщей забастовки была более чем реальной. Дальнейшее известно: шахтеров умиротворили, но начались всевозможные брожения — митинговали экологи, собирались вольнодумцы всех статей, начались массовые выступления в национальных республиках. Энергия протеста перешла в другие сферы, и в конечном счете через два года случился ГКЧП, приведший к распаду страны, оформленному в Беловежской Пуще.
Спустя почти десять лет состоялась еще одна грандиозная протестная акция рабочих, а точнее, серия протестов, слившихся воедино — «рельсовая война» 1998 года. Тогда возмущенные многомесячными невыплатами зарплат, закрытием предприятий, угрозой безработицы и катастрофическим падением уровня жизни люди стали перекрывать железнодорожные магистрали по всей стране, от Приморья до Ростова. Причем здесь шахтеры были уже не в одиночестве — с ними протестовали машиностроители, химики и даже бюджетники с коммунальщиками!
Разрешать проблемы бросились все — министры, вице-премьеры, главы регионов. А после «рельсовых войн» события опять стали развиваться стремительно — дефолт, централизация власти и усмирение губернаторов, и через полтора года ельцинское «Я устал, я ухожу!», положившее начало другой политической эпохе.
Сюда же можно добавить не столь массовые, но весьма громкие протесты работников в Пикалево (2009) и Междуреченске (2010). Они были не столь масштабны, но их значимость была обусловлена двумя факторами. Во-первых, это уже была эпоха интернета и, например, за столкновениями шахтеров Междуреченска с полицией можно было следить буквально в режиме онлайн — удаленность перестала быть синонимом неизвестности. Во-вторых, широкая огласка привела к тому, что для урегулирования этих локальных конфликтов в далекой глубинке потребовалось вмешательство высшего руководства страны в лице тогдашнего премьер-министра Владимира Путина. И опять, вроде бы не в связи с этими протестами, но всего через год с небольшим начались «болотные» и «белоленточные» митинги, а потом и смена политического курса — еще до протестов, на съезде правящей партии в сентябре 2011 году, президент Дмитрий Медведев фактически отдал свой пост. Закончилось то, что условно называлось «медведевской оттепелью».
Из этих примеров можно как минимум сделать предположение, что массовые протесты работников не приводят к прямым изменениям социальной и политической системы, но запускают механизмы, приводящие к такой трансформации. Не случайно еще в середине 1990-х годов были созданы нормы, создававшие серьезные институциональные ограничения для рабочего и профсоюзного движения, которые после «рельсовых войн» в новом Трудовом кодексе были усилены. Видимо, угроза со стороны работников как-то осознавалась.
Поэтому у профсоюзов сначала были изъяты средства социального страхования, которыми они управляли с советских времен и которые являлись мощной финансовой базой. Тогда же произошло хоть и неполное, но значительное изъятие профсоюзной собственности — санаториев, детских лагерей, домов культуры и спортивных комплексов, гостиниц, которыми их наделили в советские времена, ведь в новых условиях они стали дорогой недвижимостью и солидными активами, способными приносить прибыль.
Затем последовали законодательные барьеры, самым значимым из которых стало ограничение забастовок. Формально они разрешены, однако чтобы организовать забастовку в соответствии с законом, потребуется столько времени и согласований, что она потеряет смысл. А главное, работодатель всегда может ее сорвать из-за не вовремя проведенного собрания или совещания, неправильно оформленного протокола, и все придется начинать сначала. Поэтому те профсоюзы, которые пробовали организовать забастовку по закону, считают процедуру «невыполнимой».
Забастовки, которых нет
Органы государственной статистики с 2006 года, когда стали фиксировать только так называемые законные забастовки, ежегодно регистрировали не более десяти случаев. Среднегодовое количество за период 2006-2019 годов составляет 3,2 забастовки, максимум — 8 в 2006 году, минимум — ноль в 2019-м. Иными словами, если верить данным Госкомстата, забастовок в стране нет, а в трудовых отношениях нет напряженности.
Правда, даже не очень внимательный наблюдатель, просматривая прессу, увидит, что в стране ежегодно возникает множество случаев, когда бастуют предприятия, работники выходят на митинги, организуются голодовки и даже перекрываются магистрали. В век свободного интернета сложно утаить информацию о таких событиях. Именно поэтому в 2008 году стало возможным запустить информационно-аналитическую систему «Мониторинг трудовых протестов», в рамках которой ведется постоянный сбор, обработка и анализ информации о том, где, как и почему протестуют работники.
Данные «Мониторинга» показали, что ежегодное количество протестов исчисляется сотнями, а те, которые сопровождаются остановками работ (стоп-акции), — десятками. Арсенал протестов достаточно широк. Есть случаи, когда работник имеет законное право остановить работу, если ему более двух недель не выплачивают заработную плату (ТК, статья 142). Это не забастовка, но это та самая стоп-акция, которая сопровождается остановками работ. Другой вариант остановить работу и не нарушить закон — объявить голодовку там, где допуск к работе сопровождается медицинским контролем. Через несколько дней состояние голодающих становится таким, что медики запрещают им работать. Наконец, и это бывает чаще всего, забастовка возникает стихийно, без всякой оглядки на закон. Но таким случаям предшествует грубое нарушение прав самих работников — обычно длительная, в несколько месяцев задержка зарплаты. В таких случаях власти и правоохранительные органы не преследуют работников за незаконную акцию, ведь тогда пришлось бы сначала привлечь к ответственности главных виновников — работодателей. Правда, такая забастовка не становится и предметом официального учета.
Однако не всегда, чтобы защититься, сотрудникам приходится бастовать. Например, тем, кто пытается сохранить свои рабочие места от ликвидации, а предприятие от закрытия, не имеет смысла останавливать работу, — это только ухудшит ситуацию. Поэтому они выходят на площади, организуют пикеты, митинги, шествия, ведь такие акции регулируются уже не трудовым, а гражданским законодательством. Здесь требуется согласие властей, которые обычно не противодействуют акциям, не связанным с политическими действиями. Но выход протестов на улицы и площади означает, что внутриорганизационный конфликт работника с работодателем выносится за пределы предприятия. Невыполнимая процедура законной забастовки приводит к канализации протестов вовне, вовлекая в нее других акторов и формируя социальную напряженность за пределами предприятий.
Волны гнева
Начав учет протестов, стало ясно, каковы масштабы напряженности в трудовой сфере и как она меняется. До 2015 года число протестов работников было менее трех сотен в год: 206 акций в 2010 году и 293 в 2014-м. А потом стало ясно, что трудовая протестность связана с экономическими и политическими процессами. В 2015 году число протестов подскочило до 409, а еще через год до 419 — социальная напряженность возросла в полтора раза. Количество стоп-акций, т. е. наиболее радикальных протестов, увеличилось на 80%.
Однако такой скачок не стал триггером больших политических трансформаций, наоборот, в 2017 и 2018 годах число протестов поползло вниз — 334 и 259 акций, соответственно. При этом проявились три особенности. Первая — это наличие главной причины, а именно невыплат заработной платы, перед которой меркли все остальные поводы. Почти 60% всех акций возникали именно по этой причине. Вторая связана со смещением протестов из промышленных отраслей, которые были главными поставщиками напряженности, в сферу так называемой неформальной экономики. Более половины всех протестов теперь возникали там, где правового регулирования трудовых отношений нет или почти нет, где все строится не неформальных или полуформальных договоренностях: строительство, торговля, пассажирские перевозки, коммунальное хозяйство. Неформальный сектор стал главным источником социальной напряженности.
Из этого вытекает и третья особенность: более половины всех протестов проходят без участия профсоюзов, т. е. как стихийные акции. Это говорит не столько об их пассивности, сколько о том, что даже самый соглашательский профсоюз дисциплинирует работодателей, и там, где они есть, вероятность протеста значительно ниже. А там, где профсоюзов нет, чаще возникают конфликты, перерастающие в открытую форму, то есть в протесты, и в конечном счете они выплескиваются за пределы предприятий.
Тем не менее казалось, что ситуация успокоится и все вернется на уровень до 2015 года: даже в первой половине 2019 года показатели не выходили за пределы привычной динамики. Но начиная с сентября количество трудовых протестов стало резко расти, а за последние четыре месяца состоялось больше выступлений работников, чем за предыдущие восемь месяцев, в том числе 68 протестных акций только в одном декабре (из них 30 — это забастовки). Итог прошлого года — 403 протеста, один из самых высоких результатов десятилетия!
Количественный рост сопровождался двумя структурными сдвигами. Во-первых, лидерами протестов стали медики — 27% всех акций состоялись в здравоохранении, и они опередили лидеров прежних лет, промышленность и транспорт. Протестность сместилась из неформального сектора в бюджетный. Во-вторых, изменилась структура причин. Значимость причины-чемпиона прошлых лет — невыплат — резко уменьшилась, и на первое место вышло недовольство низкой зарплатой (почти 40% от числа всех акций).
Новый год ситуацию не улучшил: в январе зафиксировано максимальное за двенадцать лет количество выступлений работников для этого месяца. Однако самые невероятные результаты получены в мае — 74 протеста! Удивительно не то, что это абсолютный месячный рекорд за весь период наблюдений. Удивительно то, что май, из-за длинных выходных, всегда был самым малопротестным месяцем: обычно майское количество на 10-15 % ниже среднегодового уровня. При этом надо учесть, что из-за карантина простаивало множество предприятий и люди не ходили на работу.
Главный вклад в рекордное число майских акций внесли медики (58%). Основная причина — невыплаты обещанных денег за работу с вирусными больными. Причем опять проявилась способность людей находить новые и действенные формы протеста, которые позволяют «достучаться до небес» — видеоролики с обращениями, где работники скандируют свои требования, заполонили интернет. Особую активность проявили медики из малых городов, районных центров, где раньше и не слыхивали ни о каких протестах. Видеофлешмоб оказался не просто новым, но и весьма эффективным форматом. После публикации роликов в глубокую провинцию для урегулирования проблемы стали приезжать губернские начальники, активизировалась прокуратура и следственный комитет, и даже увольняли главврачей, доводивших людей до таких выступлений.
Общая оценка ситуации за последние десять месяцев такова: число трудовых протестов растет, причем растет неровно, большими скачками. Меняется структура причин, лидерство переходит от одной отрасли к другой, появляются новые формы протеста, активность проявляют не только большие города, но и глубокая провинция. Большинство протестов спонтанные, а роль профсоюзов и правового регулирования невелика.
Есть все основания говорить о значительном росте напряженности в сфере труда. Видна многомесячная повсеместная спонтанная активность, вызванная разными причинами и проявляющаяся в разных формах. Но главное то, что в стране не создана и не планируется разработка новой адекватной правовой процедуры урегулирования трудовых конфликтов. А перспективы выглядят тревожно: безработица растет, предприятия или закрываются, или сокращают работников, доходы падают. Нетрудно предположить, что конфликтов будет больше, хотя и не все они перерастут в открытые протесты.
Напряженность перетекает из трудовой сферы вовне и запускает протестные настроения, которые уже фиксируются другими исследователями. Приведут ли многочисленные и локальные протесты к большим выступлениям, наподобие шахтерских или «рельсовой войны» — неясно. Вероятность такого развития событий возрастает, и это очень тревожно, спусковых крючков становится все больше.
Изучение больших конфликтов показывает, что они возникают, когда количество мелких и локальных конфликтов достигает некой критической точки, после которой события развиваются лавинообразно и их не может остановить никто. Где эта точка, неясно. Понятно лишь, что пока ситуация движется к ней, а не от нее.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции