Страх смерти и жажда казни: почему общество снова вспомнило о «высшей мере»
Среди страхов, которые испытывают россияне, страх собственной смерти стоит далеко не на первом месте: о нем вспоминает менее 10%. На первом месте — страх не за себя, а за близких, особенно за детей. В эпоху, когда у родителей всего один ребенок, его благополучие — главная их забота. Среди многочисленных опасностей, которым в воображении родителей подвергается единственное дитя, на особое место выдвинулся риск стать жертвой маньяка-педофила. Такие страхи присущи общественному сознанию, но подстегиваются публикациями в СМИ и интернете. При этом ни журналисты, ни блогеры не вспоминают, что убийства детей значительно чаще происходят не маньяками на безлюдной улице, а дома — родителями или другими близкими родственниками. Конструируется фобия: полагается думать, что каждый ребенок, оказавшись вне дома, находится в опасности. Ему грозят похищение, насилие, смерть.
И вот недавняя трагедия в Саратове — убийство 9-летней девочки. Хотя нет информации, что она была изнасилована, в большинстве обсуждений эта тема неизменно всплывает: зачем убивать ребенка, кроме как чтобы скрыть сексуальное преступление?
Общественное сознание в той его проекции, что отражена высказываниями в интернете, почти не обращается к вопросу, почему иные люди идут на совершение таких поступков, за которые полагается жестокая кара. Похоже, наше общее «я» просто не может вообразить такие причины. Оно предпочитает считать, что это действия исключительно маньяков, которые их совершают ввиду своей извращенной, ненормальной натуры. Вообще-то людей больных, с отклонениями от нормы — по самой сути этого понятия — должно быть мало. Между тем в последние годы сама боязнь педофилов стала среди родителей устойчивой нормой. Теперь считается, что отпустить ребенка на улицу без старших способна только такая семья, которую называют «неблагополучной». Вот и в случае с погибшей в Саратове девочкой в дискуссиях в интернете постоянно звучат обвинения в адрес родителей: почему они отпускали девочку в школу одну, ведь всегда есть угроза встретить маньяка.
Публика, конечно, считает педофила ненормальным. Но признавая его по сути больным, массовое сознание не идет далее по тому пути, по которому движется логика правосудия: если установлено экспертизой, что совершивший деяние ненормален, то он освобождается от уголовной ответственности за содеянное. Напротив, публика именно в этот момент начинает активно обсуждать, как пострашнее наказать преступника, чтобы кара соответствовала чудовищности преступления. И тут возникает тема смертной казни.
Социальная реклама в московском метро
Казалось бы, в нашем обществе, где на памяти еще живущих миллионы были безвинно казнены, где смертная казнь от руки своих унесла столько жизней, сколько в других странах не унесла война, общество должно запретить ее полностью и навсегда. Но общество этого не сделало. Это сделало государство — мораторий на смертную казнь был наложен в России в апреле 1997 года, поскольку это было условием для вхождения страны в Совет Европы.
Российское общественное мнение согласиться с государством в вопросе о смертной казни не смогло тогда, не может и сейчас. И это характерно не только для России: практически во всех европейских странах значительная часть населения высказывается за возвращение смертной казни, особенно когда происходят такие резонансные трагедии. В России от четверти до трети умов не оставляет мечта: если будет больше смертных казней, будет лучше. В своей «рациональной» форме это выглядит как силлогизм: страх перед казнью настолько велик, что он остановит маньяков и террористов. Но мысль «надо больше казней» не всегда интересуется логикой и не зависит от знания: а сколько их на самом деле есть? Это тяга к смерти как таковая. Только к смерти не своей, а чужой.
Толпа — это люди, переставшие быть отдельными человеками, переставшие принадлежать себе
Но для того, чтобы выдать себе или кому-то «лицензию на казнь», массовому сознанию надо прийти в особое состояние. Множественные реплики при обсуждении таких событий в интернете ясно показывают, что это за состояние. Это известный социологам феномен массового присоединения и заражения, его еще называют «феноменом толпы». В таком понимании толпа — это не просто множество людей, скажем, едущих в одном вагоне метро. Толпа — это люди, переставшие быть отдельными человеками, переставшие принадлежать себе. Они все принадлежат толпе как целому. Это добровольное подчинение чему-то, что сильнее, главнее тебя, что тебя несет само. Такое чувство не всякий испытывал, но кто испытал, знает, что оно очень похоже на опьянение. И так же, как состояние во хмелю, оно разгружает от многого, что стесняет и тяготит в повседневной жизни. Свободой это не назовешь, но это освобождение от ограничений, от запретов. И главное — от запрета на человекоубийство. Именно так: лишить жизни человека, которого считают преступником — это уже не убийство, а восстановление справедливости.
В наш век интернета и соцсетей этот запрет массовая эмоция преодолевает трояко. Одна линия — воображаемое каждым лишение преступника жизни «своими собственными руками». Разумеется, тот (чаще — та), кто восклицает это в своем посте в интернете, переживает аффект в ослабленном виде, не осязает кожей рук, как это было бы «в реале». Все редуцировано до словесного выплеска эмоций, причем не криком, а буквами на экране. Хор интернет-толпы беззвучен, но участия в нем достаточно, чтобы испытать то облегчение, которое дает человеку переживание пароксизма ярости на средневековой площади.
Другая линия — это воображение самосуда. Суд Линча — это что-то из американской жизни. Но и его поминают в постах: множество людей, особенно женщин, матерей, узнав о саратовской трагедии, писали, что надо отдать преступника народу на расправу. Сперва вообразить самосуд, а затем «удаленно» в нем поучаствовать — это тоже разгружает.
Воровской закон многим кажется правильнее закона писаного, государственного
Наконец, есть третья линия. Она наша, отечественная. У нас столько народу прошло через тюрьмы, колонии, зоны, что знание тамошних нравов и неписаных законов стало частью бытовой культуры. И вот люди мирные и домашние начинают тешить свое воображение: что будет, когда педофил-убийца (которого зачем-то пощадило отказавшееся от казней государство) попадет на зону. Как его там прикончат зеки, как он там не проживет и дня. Воровской закон вообще многим кажется правильнее закона писаного, государственного. То, что восстанавливать справедливость казнью педофила-убийцы будут, скорее всего, тоже убийцы, не обсуждается.
Толпа, взирающая на публичную казнь, — это атрибут истории, и библейской, и западной, и нашей, и китайской. От этого ушли, слава богу. Не надо этому возрождаться, даже в безопасном вроде бы интернете.
Сегодня, когда злодеяние в Саратове у всех в памяти, кажется, вся правда у тех, кто требует вернуть в Россию право казнить смертью. Но это голос толпы, в своем бессилии жаждущей мести. А голос разума и гражданского достоинства — это голос матери убитой девочки. Она не хочет, чтобы смерть ее ребенка сделали поводом для такого решения.