Инициатором этого проекта был Владимир Федорин. В 2010 году, будучи первым замом главного редактора российского Forbes, он сделал серию интервью «Реформаторы приходят к власти». Смысловым продолжением этого проекта стали разговоры Петра Авена и Альфреда Коха с членами первого российского правительства. На протяжении нескольких лет эти беседы публиковались в журнале и на сайте Forbes. Однако сборник бесед Авена и Коха («Революция Гайдара. История реформ 90-х из первых рук». М:. Альпина, 2013) имеет одно неоспоримое преимущество перед исследованием журналиста или историка, посвященным недавнему, но уходящему от нас времени. Вовлеченность авторов в описываемые события, их дружба с ключевыми деятелями периода «бури и натиска» дают возможность увидеть происходящее глазами людей, на долю которых выпало похоронить СССР и заложить основы рыночной экономики.
Со временем эта книга станет важным источником по истории реформ начала 1990-х. Пока же прошлое наступает на пятки, и современному читателю невозможно абстрагироваться от реставрации авторитаризма, случившейся во всех сферах общественной жизни в 2000–2010-х годах. Хочется разобраться: был ли у России шанс, как у стран Восточной Европы, построить нормальную рыночную экономику, конкурентную политическую систему и дружелюбное по отношению к бизнесу и гражданам государство? Могли ли реформаторы начала 1990-х предупредить последующую реставрацию силового государства при Владимире Путине?
Примерно те же вопросы волнуют Авена и Коха, первый из которых был архитектором либерализации внешней торговли в начале 1990-х, а второй — приватизации середины 1990-х. У обоих нет оснований быть довольными сегодняшним состоянием экономики, общества и государства. Но и взваливать вину за сегодняшнее состояние страны на себя авторы «Революции Гайдара» не готовы. Результат — умное и самокритичное, но все же оправдание Гайдара и его коллег. Вопросы о том, в какой момент траектория реформ отклонилась от оптимальной, что могли сделать гайдаровцы, предвидя последующие зигзаги истории, остаются без ответа.
«Было бы огромной несправедливостью возлагать на них [Гайдара и команду] вину за то, по какому пути пошло развитие российской политико-экономической системы: они сыграли роль бравых камикадзе, ведя неравную борьбу с накопившимися проблемами», — уверен Лешек Бальцерович, в те годы вице-премьер Польши. Российские либералы стояли у руля недолго, не будучи при этом избранной властью и действуя в условиях массы политических ограничений и неотложных задач.
Первой из этих задач было спасение страны от подступающего голода: фиксированные цены уже оторвались от реальности (по ним никто не хотел ничего продавать), а продовольственный импорт притормозил из-за оскудения валютных резервов. «Нигде продовольствия нет, ничего не продают и неоткуда взять», — вспоминает Станислав Анисимов, экс-министр материальных ресурсов СССР (Госснаб), единственный, кто из советского правительства вошел в гайдаровское. В результате к визитам Бориса Ельцина по стране приурочивали отправку туда эшелонов с продовольствием из госрезервов. Богатая политическая жизнь 1987–1991 годов маскировала отсутствие внятных движений в управлении экономикой, и на долю Гайдара выпали шаги, которые надо было делать «еще вчера». Начнись социальные реформы, как в Восточной Европе в 1989 году, они дались бы проще, с меньшими политическими и денежными издержками.
Но это «чужие» для команды реформаторов ошибки. Были и свои. О социальной поддержке в 1992 году они практически не думали, признает Авен. А ведь это могло бы сгладить шок от повышения цен. Какие-то попытки облегчить положение пожилых людей были вполне в силах государства — например, раздача земли под индивидуальное строительство.
Вторая ошибка — отсутствие коммуникации с народом. Правительство не предпринимало попыток объяснить, что произошло и к чему все идет, что оно может предложить взамен утраченных вкладов в Сбербанке СССР и хлеба за 13 копеек. Отпуская цены, чиновники не рассказывали населению про истраченные при Михаиле Горбачеве валютные резервы и большой краткосрочный госдолг. Поэтому в исторической памяти развал советской экономики стал ассоциироваться с правительством Гайдара, а не Павлова или Силаева.
Третья ошибка — страх перед силовиками. Горбачев боялся сократить армию и спецслужбы, брал кредиты для поддержания уровня расходов. Директор «Омсктрансмаша» просил денег на производство «лучших танков», вспоминает Андрей Нечаев (в 1992-м — министр экономики), а уже сделанными и невостребованными армией гниющими боевыми машинами была заполнена гигантская просека в тайге. В 1992 году финансирование военных закупок было механически сокращено. Но до структурной реформы армии дело не дошло, и, как только в бюджете завелись деньги, военное лобби обрело прежнюю силу.
Категоричность мышления Гайдара, его либерализм были своеобразно использованы административной номенклатурой, замечает Владимир Лопухин, министр топлива в первом правительстве. Гайдар был уверенным в простой теории, говорит он: «Ты отпусти, и оно само все ляжет». Рынок все расставит по своим местам: люди договорятся друг с другом, как им лучше организовать производство и распределение.
Теперь мы знаем, что этого не произошло. Чтобы люди, договариваясь друг с другом, оптимальным для большинства образом организовывали общую жизнь, нужен высокий уровень межгруппового доверия. Нужен социальный капитал. «Оказалось, что поменять экономические правила не значит изменить страну», — признает Авен. Для бюрократов же, продолжает Лопухин, теория «ты отпусти, и само уляжется» звучала как «ответственность не наша, а блага наши». Ответственность за цены и производство ушла, а распределительная функция наращивалась. Бюрократия скинула с себя советские вериги ответственности перед населением и занялась обменом административных полномочий на рыночные блага. Хотя бюрократия ожесточенно боролась против гайдаровских «лаборантов», объективно тактика быстрого формирования рынка вместо плановой экономики при отсутствии реформы администрации оказалась им на пользу. Номенклатурная приватизация продолжалась, обязательства власти перед населением были разом девальвированы.
Мандата на реформу общественных отношений — суда, армии, администрации — у гайдаровского правительства не было, да оно и не представляло, как этим заниматься. «Настоящая революция — революция морали», — вспоминает Карлейля Лопухин. У населения остались те же иждивенческие настроения. Народ, говорит Владимир Машиц, отвечавший в гайдаровском правительстве за СНГ, качнулся к свободе «в надежде на чудо», устав от лжи коммунистов, бедности и отсутствия перспектив, а когда чуда не состоялось, прежние патерналистские настроения взяли верх.
Гайдаровское правительство даже в «лучшие» свои месяцы было не «властью», а антикризисной управляющей командой, приглашенными экономистами. Это разительно отличается от ситуации в Восточной Европе и Прибалтике, где постсоветские правительства были единой командой. Гайдар оказался не готов «заниматься политикой» — ради целей интриговать, обманывать, подкупать. Периодически — об этом вспоминают и другие мемуаристы — ему не хватало силы сказать, глядя в глаза Борису Ельцину, то, чего тот не хотел слышать.
К выпавшей в последнее десятилетие роли советника Гайдар был приспособлен гораздо лучше, чем к функции политического лидера или чиновника. Консультируя Владимира Путина по вопросам бюджетно-налоговой и денежной политики в начале 2000-х, Гайдар был счастлив, вспоминает Кох: все его инициативы принимались на ура и быстро визировались (плоская шкала подоходного налога, бюджетные законы и законы о земле).
На мучающий Авена и Коха вопрос, могли ли демократы в 1993–1995 годах перегрызть связывавшую их с Ельциным пуповину и стать самостоятельной политической силой, они всякий раз получают ответ: «Нет». Не хватало понимания страны, народа, говорит Анатолий Чубайс. Лучше подготовиться к реформам и их спланировать было можно, а вот взять за них политическую ответственность — едва ли. Вот и осталась она на Ельцине, который так и метался между командами либералов и силовиков, а в конце своего правления собственноручно вручил последним ключи от царства.