У проблемы ГМО много аспектов. Есть медицинский: не опасны ли они для человека? Есть экологический: не опасны ли они для биоразнообразия? Есть экономический: не подорвут ли они хозяйственный уклад аграрных стран? Про все это написано множество научных, научно-популярных и публицистических статей и книг разного качества. Они касаются, как правило, настоящего и будущего. Но чтобы прочувствовать всю значимость проблемы ГМО, стоит поместить ее в исторический контекст.
Россия на протяжении почти всей своей истории была аграрной страной. Почти все мы — потомки крестьян. О том, как жили и трудились наши предки, написана одна из самых важных книг по истории России — «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса» Леонида Васильевича Милова (1929–2007). Ее первое издание вышло в 1998 году.
Оттолкнувшись от афоризма великого историка XIX века Сергея Соловьева: «Для народов Западной Европы природа была матерью, а для Восточной — мачехой», — Милов наглядно показал, как пресловутый географический фактор в значительной степени определял ход русской истории.
Центральная Россия, ее историческое ядро (главным образом нечерноземное Волго-Окское междуречье, но и к Черноземью это тоже относится) — зона рискованного земледелия. Климат здесь, во-первых, весьма суровый — зимы долгие и холодные, — а во-вторых, чрезвычайно капризный: заморозки, грады, затяжные дожди, засухи — любая из этих напастей может обрушиться на земледельца в любой момент. И они обрушивались регулярно: в исследованный Миловым период (XVII–XIX века) неурожаи случались чуть ли не каждый третий год. А возможностей запасать продовольствие на голодный год практически не было.
Даже знаменитые южнорусские черноземы — это далеко не «Плодородный полумесяц», они требуют тщательной обработки и удобрений. Единственным доступным удобрением был навоз — он был едва ли не более важным продуктом скотоводства, чем молоко и мясо. Но из-за той же зимы скот больше чем по полгода не мог пастись — его приходилось держать в стойле. Это требовало колоссальных запасов кормов. Времени же на его заготовку было, опять же, крайне мало — лишь около месяца сенокоса.
Вследствие всего этого урожайность в России была крайне низкой. В Нечерноземье — самой густонаселенной части страны — хорошим урожаем считался сам-3 (т.е. на одно посеянное зерно собирали три). В Черноземье — чуть повыше, но далеко не сам-7, который считался нормой, скажем, для северной Франции. При этом у французского крестьянина на полевые работы было вдвое больше времени.
А самое обидное — что корреляция трудозатрат с получаемым урожаем была крайне слабой. Даже если в течение всего полевого сезона крестьянин работал вообще без отдыха и умудрился хорошо обработать свой надел, не было никакой гарантии, что очередной каприз мачехи-природы не сведут все его усилия на нет: что внезапные заморозки или град не побьют посевы, дожди не сгноят, саранча не пожрет, засуха не спалит. Тот же французский крестьянин имел на такой случай запасы или, на худой конец, мог купить продовольствие. В России же товарного хлеба было крайне мало и его целиком поглощали города и экспорт; да и неоткуда было у крестьянина взяться деньгам, чтобы его купить — у него ведь и в урожайный год не было излишков, которые он мог бы продать.
Чтобы выжить, великорусский пахарь мог полагаться только на соседей, которые подкормят. Отсюда — устойчивость крестьянской общины. И отсюда же — крайний консерватизм, даже косность, неприятие любых агрономических и агротехнических новшеств: малейший сбой грозил голодом, а эта беда русскому крестьянину была слишком хорошо знакома.
Как следствие всего этого, Россия — страна минимального прибавочного продукта. Чтобы прокормиться, подавляющее большинство населения должно пахать. На промышленность, торговлю и прочие передовые отрасли экономики попросту не остается рабочих рук. Общественное разделение труда почти не развивается. Поэтому если государству нужна промышленность (скажем, металлургия для военных нужд), приходится мобилизовывать население в нечто вроде трудовой армии. В недостаточности прибавочного продукта — корни русского крепостничества и крайне жесткой системы государственного принуждения. А также, само собой, архаичной, с подавляющим преобладанием сельского хозяйства, структуры русской экономики.
Эта социально-экономическая система, конечно, эволюционировала, но крайне медленно. Модернизировать ее можно было, по большому счету, только насильственно. Это, собственно, и проделали большевики в 1920–1930-е годы: они отлучили миллионы рабочих рук от сельского хозяйства и направили их в промышленность. К середине ХХ века Россия перестала быть крестьянской страной: промышленное производство по удельному весу в экономике превысило сельскохозяйственное, а городское население превысило сельское. Народ заплатил за это очень дорого: раскулачивание, коллективизация, гулаговские стройки — это все она, насильственная модернизация, втаскивание страны в индустриальную эпоху.
Русское крестьянство не пережило этой модернизации. Ныне его не существует, последнее вымерло при Хрущеве. Современное русское сельское хозяйство наследует не многовековой традиции великорусских пахарей, а советской индустриальной модели, в которой сельхозпредприятия — это, по сути, заводы и фабрики по производству еды. Они выросли не из традиционных аграрных комплексов — они построены на их руинах.
Всю вторую половину ХХ века СССР, покоривший космос и показавший миру «кузькину мать», но угробивший собственное сельское хозяйство, был не в состоянии сам себя прокормить. В 1963 году впервые было официально объявлено о закупках зерна за границей — фактически это было признание провала всей советской аграрной политики. В конце ХХ века, полностью открыв свой рынок для иностранных продуктов, Россия наконец — впервые в своей истории! — стала сытой страной. Ныне, если верить реляциям министерства сельского хозяйства, Россия может прокормить себя без посторонней помощи.
quote_block node/251077Этот результат был достигнут благодаря индустриализации сельского хозяйства: механизации полевых работ (пахота трактором, уборка комбайном и т.п.), внедрению минеральных удобрений и пестицидов. Природные условия и жесткие ограничения по времени остались те же, что и в доиндустриальную эпоху, но более совершенные методы обработки позволили в основном преодолеть эти сложности.
Как бы это ни было огорчительно для прогрессивной общественности, растущее население Земли «органическими» продуктами не прокормишь. Безусловно, приятно есть все свежее, выросшее не дальше ста километров от вас и не обработанное никакой химией. Но в современном мире это — привилегия небольшой части населения. Нашим потомкам все равно придется питаться ГМО. Это не хорошо и не плохо — это просто факт, от которого не отмахнешься фермерским кабачком. Уже довольно скоро мы не сможем обойтись без сельскохозяйственных культур, способных вызревать при недостатке солнца, выстаивать при избыточных осадках, выдерживать заморозки или засуху. Нам нужны культуры, способные выстоять против вредителей и сорняков, или, по крайней мере, нечувствительные к пестицидам и гербицидам. Когда нас семь миллиардов, спасать урожай приходится любой ценой.
Победа над голодом — это, наверное, величайшая победа в истории человечества. Она все еще не полная и не окончательная, но в России она уже одержана. Запрет на ГМО, отказ от дальнейшего совершенствования сельского хозяйства из-за невежественных фобий — позорный «слив» этой победы, преступление не только перед потомками, но и перед памятью предков.
В конце концов, лучшая почесть, которую мы можем воздать памяти изможденного и забитого великорусского пахаря, — есть досыта.