Государство — это всё: как любимый философ Путина воспринял бы новую идеологию России

До сих пор мало что получалось, возможные элементы новой государственной идеологии плохо совместимы друг с другом — например, трудно соединить консервативную антиреволюционность и Великую Отечественную войну, во время которой во главе советского государства стояли активные участники революции, образцом для которых был Ленин. Но такую идеологию может заменить (и уже на практике заменяет) предельно простой аналог, имеющий свое основание в идее столетней давности.

Не Ильин

Сразу можно сказать, что русский гегельянец и идеолог Русского общевоинского союза Иван Ильин, которого сейчас так часто цитируют, не имеет к этому аналогу никакого отношения — более того, он был его решительным противником. Работы Ильина как сторонника сильной государственной власти сейчас разобраны на цитаты, что неудивительно — он был мастером запоминающихся формулировок. За ними не всегда ясна главная цель его многочисленных трудов, которую можно обозначить как обоснование оптимального перехода от тоталитаризма к тому, что Ильин называл «творческой демократией» (и что, впрочем, было мало похоже на классическую парламентскую демократию).

В дореволюционной России как для либералов, так и для левых консенсусным было требование введения всеобщего, равного и прямого избирательного права при тайном голосовании, которое должно определить подлинную волю народа. Кратковременная история российского Учредительного собрания стала шоком для русских либералов не столько потому, что оно просуществовало всего один день и было разогнано большевиками. Еще большим шоком для них стали результаты выборов — народ в огромной крестьянской стране на полностью свободных выборах проголосовал за обещавших землю различных социалистов, а либералы получили лишь несколько мандатов.

Ильин, как и многие эмигранты, надеялся на скорый крах советского режима. И разработал модель авторитарного переходного режима — на период «восстановления элементарного правосознания, возврата к частной собственности, к началам чести и честности, к личной ответственности и лояльности, к чувству собственного достоинства, к неподкупности и самостоятельной мысли». А когда транзит спустя годы (но вряд ли десятилетия) завершится, то можно будет провести «осмысленные и не погибельные политические выборы», которые Ильин видел непрямыми и многоступенчатыми, чем-то напоминающими выборы в Российской империи, но без сословного принципа. На практике «творческая демократия» Ильина оставалась бы в высокой степени авторитарной, но он искренне, хотя и не слишком плодотворно стремился найти противовесы государственному доминированию, видя их в благонадежных местных инициативах, не ведущих к опасности возрождения коммунизма.

Ильин был радикальным антикоммунистом и не видел в советском государстве конструктивного начала. Более того, он находил тоталитаризм в любом социализме, даже в послевоенной политике британского лейбористского правительства и деятельности создававших «шведскую модель» социал-демократов. В концепцию непрерывности российской истории (империя — СССР — современная Россия), зафиксированную в конституции после плебисцита 2020 года, такие взгляды совершенно не вписываются. А принципиальные для Ильина высказывания о близости советского и нацистского режимов с недавних пор прямо подпадают под законодательный запрет.

Всемогущее государство

Однако примерно в одно время с Ильиным в Сибири в окружении верховного правителя России адмирала Александра Колчака существовала группа молодых либералов, под влиянием революции резко изменившая свои взгляды на государственнические. Среди них были учитель гимназии и депутат Думы Виктор Пепеляев, адвокат Валентин Жардецкий, юрист Николай Устрялов. Все они являлись сторонниками диктатуры верховного правителя и пламенными противниками большевиков.

Единое и неделимое российское государство было для них аксиомой. В редактируемой Жардецким газете провозглашалось, что «самоопределение мелких народностей — одно из самых нелепых проявлений русской революции. Оторванные от великой России, они будут жалки и ничтожны, они не найдут в своей среде достаточного количества культурных и технических сил, не смогут самостоятельно построить ни одной железной дороги, открыть ни одной гимназии, ни одного университета». В лаконичном дневнике Пепеляева 1919 года есть немало упоминаний о жесткой позиции по обеспечению территориальной целостности России.

Казалось бы, никаких отличий от Ильина. Но было одно, на первый взгляд не очень заметное, но принципиальное — для Ильина национальная диктатура была единственно возможным средством переходного периода. Для молодых колчаковцев безусловным приоритетом было государство — и белая диктатура была лишь одним (хотя и предпочтительным) вариантом его спасения. Пепеляев, возглавив колчаковское правительство уже в условиях распада режима, отчаянно и неудачно пытался договориться с небольшевистскими социалистами. Жардецкий в своих показаниях советскому следователю писал о том, что «если Россия, ее народ желает власти коммунистов — пусть и будет власть коммунистов». Это, конечно, можно расценить как наивную попытку спасти себе жизнь, но в этих же показаниях он восторженно отзывался об уже расстрелянном Колчаке, что никак не могло помочь решить эту задачу.

Пепеляева и Жардецкого расстреляли в 1920-м. Устрялов спасся в японском поезде, уходившем из Иркутска после ареста Колчака. В маньчжурской эмиграции он стал идейным лидером «сменовеховцев» — эмигрантов, готовых сотрудничать с советской властью — то есть непримиримым противником Ильина. Литературный образ сменовеховца — это штабс-капитан Мышлаевский из булгаковских «Дней Турбиных», меняющий в «Песни о вещем Олеге» царя, родину и веру на Совет народных комиссаров (и, как русский государственник, он непримирим к украинской национальной идее не меньше, чем ортодоксально белый капитан Студзинский).

Устрялова сейчас называют основателем «национал-большевизма», но сам он продолжал считать себя государственником. Причем не только признавая государственничество победителей в гражданской войне. Уже осенью 1922 года, когда его разрыв с консервативной частью эмиграции был бесповоротным (и буквально в те дни, когда Ильина высылали из Советской России на очередном философском пароходе), он писал о том, что русской интеллигенции пора «иными глазами взглянуть и на государство, и на национальную культуру, и на вождей «одиозной» линии русской мысли: Достоевского, Данилевского, Леонтьева... Несколько иначе отнестись, страшно вымолвить, даже и к таким историческим фигурам, как Иван Грозный».

Большевикам такой набор авторитетов понравиться никак не мог, но для Устрялова они были важны. В XIX веке философ Николай Данилевский сформулировал мысль об особости и великом будущем русской цивилизации, в творчестве Достоевского также можно найти немало аргументов в пользу «особого пути» России. Еще интереснее присутствие в устряловском списке русского мыслителя Константина Леонтьева, жестко отрицавшего прогресс как разрушителя «цветущей сложности» традиционного общества и отринувшего моральные нормы во внутренней и внешней политике государства (фактически разделявшего в политической сфере представление о том, что цель оправдывает средства, и оставлявшего мораль только для частной жизни). Опричнина Ивана Грозного была предельным выражением государственного произвола в российской истории — но и попыткой царя сломать элиты, противопоставляя их верноподданным из простых людей.

Устрялов по-человечески надеялся, что советское государство будет эволюционировать в сторону большей гуманности и развития частной собственности — но продолжал служить ему, когда эти надежды рухнули. Его расстреляли вскоре после возвращения из эмиграции, в 1937-м. Устрялов был чужим и для красных, и для белых — поэтому он не входит в число официально цитируемых персон. Но именно его всепоглощающее государственничество является основой представлений о должном, доминирующих в современном российском государстве — вкупе с набором представлений об уникальности России и опасности западного прогресса, восходящим к традиции Данилевского и Леонтьева (Достоевский был сложнее и многограннее, что нашло отражение в том числе в его Пушкинской речи).

В этой ситуации обязательная идеология не нужна, так как под этими тезисами может подписаться и консерватор, и современный российский коммунист. Все они готовы признать высшую правоту государства. И можно увековечивать память Александра III в Ливадии и Гатчине и при этом восстанавливать памятники Ленину в Мелитополе и Геническе.

Мнение редакции может не совпадать с точкой зрения автора