Двадцать лет назад, 11 декабря 1994 года, на территорию Чечни со стороны соседних республик (Ингушетии, Северной Осетии и Дагестана) вошли армейские части и подразделения внутренних войск России. Так начиналась первая военная операция, направленная на уничтожение инфраструктуры Чеченской Республики Ичкерия — сепаратистского образования, возникшего за три года до этого. Впоследствии политики, журналисты, правозащитники введут в оборот словосочетание «первая чеченская война». Оно станет широко употребляемым понятием при разговорах и дискуссиях о событиях 1994-1996 гг. на Северном Кавказе.
Между тем, данное словосочетание не кажется мне корректным в силу нескольких причин.
Следуя подобной логике, мы должны рассматривать «довоенный» (1991-1994 годы) и «межвоенный» (1996-1999 годы) периоды как периоды мира в «мятежной республике». Но даже поверхностный анализ реальных событий тех лет показывает, что подобная оценка, мягко говоря, не выдерживает критики.
Ввод российских армейских и военно-полицейских подразделений в республику не был нарушением мирной жизни Чечни. Первая кровь пролилась задолго до декабря 1994 года. Еще до 1994-го республика оказалась вовлечена в серию внутренних братоубийственных междоусобиц. Приведу лишь несколько примеров. В ночь с 4 на 5 июня 1993 года верные первому президенту Чеченской Республики Ичкерия Джохару Дудаеву вооруженные формирования штурмом овладели зданием грозненского Городского собрания (одного из главных оппозиционных центров). В ходе этих действий погибли 50 человек и 150 получили ранения. 6 июня 1993 года Дудаевым был распущен Конституционный суд Чечни. Эти события означали, по сути дела, полномасштабную внутричеченскую гражданскую войну. Как отмечалось тогда в совместном заявлении Чеченской партии справедливости и газеты «Справедливость»: «4 июня из САУ (самоходная артиллерийская установка. — С.М.) расстреляно не здание Городского собрания муниципальной полиции, а идея национальной солидарности всех чеченцев».
Помимо Грозного в Чечне «довоенной» были и другие очаги напряженности. В первую очередь речь идет о Надтеречном районе (на начало 1990-х в нем проживало около 46 000 человек). После событий 4-5 июня 1993 года в Грозном Надтеречный район Чечни стал северокавказской Вандеей для непризнанного государства, рожденного «чеченской революцией» 1991 года. «Надтеречный» сепаратизм в свою очередь спровоцировал «внутрирайонный» сепаратизм (в селе Гвардейском против руководства района выступили сторонники Дудаева).
Таким образом, на момент решения о начале антисепаратистской кампании в Чечне была принципиальная для де-факто властей этой республики проблема — отсутствие единого центра принятия решений и эффективной власти. Этим, кстати говоря, конфликт в Чечне отличался от других противостояний на территории Большого Кавказа. Там тоже случались конфликты де-факто властей с полевыми командирами (можно вспомнить противостояние Самвела Бабаяна и Аркадия Гукасяна в Нагорном Карабахе). Однако оно разрешалось не в пользу последних.
И сегодня, через два десятилетия, не утихают споры о том, можно ли было избежать военного решения проблемы в 1994 году.
С нашей точки зрения, дискутировать о том, почему не встретились Борис Николаевич и Джохар Мусаевич, не самое продуктивное дело. Хотя для постсоветского пространства личный фактор играл и продолжает играть не последнюю роль, его не стоит переоценивать. Личная встреча президента России и лидера непризнанной республики могла бы, наверное, что-то решить, если бы партнером главы РФ был человек, чья, пусть и непризнанная, легитимность признавалась бы всем населением и всеми группами влияния внутри Чечни. События лета 1993 года (а также последующие за ними события, включая создание оппозиционного Дудаеву Временного Совета Чеченской Республики, а также несколько неудачных попыток его свержения) показали, что т. н. президент Ичкерии — это самый сильный, но все же не единственный лидер внутри «мятежного субъекта». Внутри Чечни были и сторонники России как наименьшего зла, а также ситуативные союзники, ненавидевшие Дудаева. Идти в этой связи на контакт с ним значило бы отказаться от тех, кто связывал свои надежды с Москвой, а также легитимировать амбиции «неистового Джохара». Во-вторых, пора уже давно опровергнуть миф о том, что в 1991-1994 годах с Дудаевым никто из федерального центра не работал. С ним велись переговоры по многим форматам (президентскому, парламентскому), а в 1991-1993 годах он получил из Москвы одиннадцать различных вариантов разграничений полномочий с федеральной властью!
Ближе всего к достижению компромисса Москва и Грозный были в апреле 1994 года, когда президент Ельцин дал поручение правительству подготовить проект договора, аналогичный «татарстанской модели».
Хочу напомнить, что эта модель (основанная на договоре между Москвой и Казанью 15 февраля 1994 года) давала республике такие права, как совместное с федеральным центром решение вопросов, связанных с «экономическими, экологическими и иными особенностями» субъекта федерации, в частности с «длительным использованием нефтяных месторождений». Органы власти республики также получили право оказывать государственную поддержку соотечественникам и выдавать проживающим на территории республики гражданам паспорта с вкладышем на татарском языке и с изображением герба республики. Для претендентов на пост президента республики было введено дополнительное требование: он должен владеть двумя государственными языками республики, русским и татарским. Первый российско-татарстанский договор был бессрочным. Но даже такие широкие полномочия не получили поддержки в Грозном.
Втягивание же Москвы в гражданскую войну внутри республики на стороне противников Дудаева помимо всякого субъективного интереса подталкивало ее к тому моменту, когда надо было открыто выйти из окопа. Штурм Грозного 24-27 ноября 1994 года был самой серьезной военной акцией антидудаевской оппозиции с участием солдат российской армии. Ноябрьская акция со всей очевидностью продемонстрировала причастность российской власти к поддержке противников лидера Ичкерии. Она стала своеобразным рубежом российской политики по отношению к сепаратистской Чечне. Отказ от прямого вовлечения в дела «чеченской революции» в 1994 году означал бы для России признание второго поражения сепаратистам за период с 1991 года. Этого Кремль допустить не мог и прибегнул к «последнему доводу королей». Он был оформлен в виде Указа Президента РФ № 2137с «О мерах по восстановлению конституционной законности и правопорядка на территории Чеченской Республики».
Однако и сегодня, через двадцать лет, вобравших в себя две антисепаратистские кампании, «чеченизацию власти» и многое другое, говорить о том, что задачи, сформулированные указом № 2137с, реализованы, значит сильно грешить против истины. Первая кампания 1994-1996 годов окончилась для России тяжелым поражением, не столько военным, сколько политико-психологическим.
На несколько лет Хасавюрт стал неким подобием Брестского мира для ядерной державы.
Именно это поражение во многом предопределило новый вооруженный конфликт. Не только из-за стремления Москвы сломать установившийся статус-кво, но и из-за провала государственности непризнанной Ичкерии, а также попыток боевиков экспортировать нестабильность за пределы собственно Чечни. Прежде всего, в самый крупный субъект Северного Кавказа Дагестан. Однако победа над противниками российского государственного проекта лишь закрыла один набор проблем, открыв другие, среди которых и высочайшая степень властной автономии республиканской элиты (на его фоне «татарстанский вариант» выглядит жестким унитаризмом), слабые властные институты и де-факто личная уния первых лиц в Москве и в Грозном. Но даже жесткая вертикаль, как мы увидели хотя бы в декабре 2014 года, не гарантирует защиты от диверсионно-террористических атак.
Значит ли это, что первая антисепаратистская операция была никому не нужной авантюрой? Думается, подобный вывод стал бы серьезным упрощением. Конфликт 1994-1996 годов высветил несколько моментов принципиальной важности. Во-первых, он продемонстрировал, что аутизм в отношении Чечни невозможен.
Россия может бросить Чечню. Но погруженная в хаос и гражданскую войну Чечня никогда не оставит Россию.
И не только ее, но и другие страны, прежде всего соседние. Грузинские, азербайджанские и армянские политики и эксперты могли бы многое рассказать об участии того же Шамиля Басаева в военных действиях в Абхазии и в Нагорном Карабахе, а Панкисское ущелье даже называли «Ичкерией для Грузии». Поэтому идея о том, что можно было просто «переждать конфликт», доказала свою несостоятельность.
Во-вторых, события 1994-1996 годов показали, что военная операция без программы социально-экономической и политической реабилитации не достигает цели. Чечня — это не иностранная территория. И все военные методы недостаточны в работе с собственными гражданами (или теми, кого мы бы хотели видеть в этом качестве). В-третьих, в 1994 году на примере Чечни мы увидели, что такое недостаток знания о предмете управления, а также отсутствие стратегии. Чеченский сценарий писался (и во многом пишется сейчас) по ходу пьесы.
Но, пожалуй, самое главное — это отсутствие серьезного общественного интереса у российских граждан к Чечне. В конце концов, власти могут ошибаться и заблуждаться, но аутизм общества — вещь намного более опасная. За все эти двадцать лет большинство россиян интересовалось Чечней только в двух случаях: либо в связи с повестками из военкоматов для своих отпрысков, либо как сюжетом для низкопробных псевдопатриотических сериалов. То, что реально происходит в северокавказской республике, иностранных наблюдателей волнует гораздо больше, чем наших сограждан. Все это не создает необходимых предпосылок для успешной интеграции Чечни в общероссийское пространство, делает ее «особым островом», хотя и не имеющим водного окружения.