В сущности, три десятилетия назад все начиналось с поддержки научно-технического «ускорения». Главным образом в машиностроении. Однако главное не в том, что было сказано, а кем и как. Сказано было сравнительно молодым — по сравнению с теми, кто один за другим завершали гонку на лафетах, — человеком, чьего появления во власти желали все, от наиболее дальновидных членов Политбюро, знавших, что его протежировал Юрий Андропов, до номенклатурного плебса, утомленного ППП, «пятилеткой пышных похорон». И сказано было отчасти без «бумажки» — появление на телеэкране живого, самостоятельно мыслящего и горячо говорившего человека оказалось приятным шоком для нации.
Само слово «перестройка» как отрефлексированное и отшлифованное имя эпохи, рифмовавшееся со святым понятием «революция» (доклад к 70-летию Советской власти назывался «Октябрь и перестройка: революция продолжается»), появилось уже потом. И, возможно, на самом деле Михаил Горбачев не мог и предположить, какой глубины преобразования и какой скорости транзит был затеян.
Достаточно было небольшого толчка и раскрепощения, чтобы проржавевшее колесо истории, задвигавшись, выдало на-гора киловатты политической энергии.
И что характерно, «ускорение» было придано не только народам СССР, но и мира.
Берлинская стена должна была пасть. Но, во-первых, это не входило в планы советского руководителя, и даже для Рональда Рейгана призыв разрушить стену был спичрайтерской метафорой для выступления в Берлине, отсылающей к речи Джона Кеннеди 1963 года. Во-вторых, уже сегодня появились исследования, показывающие, что крушение стены состоялось не то чтобы против воли руководителей разных, в том числе западных, стран, но во многом случайно, благодаря, как говорили в Советском Союзе, «живому творчеству масс».
И тем не менее, именно железные законы истории вели к тому, чтобы стена пала, став таким же символом «конца истории» (временного), как и сам Горби. Равно как те же самые законы предопределили половинчатость и незавершенность перестройки. Как половинчатыми и незавершенными были практически все реформы по-русски.
К слову, по свидетельству Ричарда Пайпса, слово «перестройка» стало популярным в эпоху Великих реформ 1860-х годов. Использовалось оно и Петром Столыпиным. Симптоматично и то, что в эпохи, когда понятие «перестройка» использовалось по назначению, история России рано или поздно входила в привычную колею «реформа-контрреформа» — за попытками трансформации следовал откат, который иной раз инициировали сами цари-реформаторы.
Любой из реформаторских этапов «русского цикла» отличает несколько неизменяемых в ходе русской истории элементов: одинаковые причины и триггеры перемен; верхушечный характер преобразований, в ряде случаев — в соответствии с запросом «снизу»; ограничители преобразований, включая сопротивление им; и, наконец, незавершенность реформ, провоцирующая все новые и новые попытки догоняющего развития России.
Очень важный момент: на определенном этапе развития или, наоборот, стагнации или движения страны вспять реформы оказывались неизбежными.
Триггер реформ всегда оказывался одним и тем же — доведение «до ручки» ситуации в стране, когда элите, чтобы самосохраниться, надо уже было начинать что-то делать. В то же самое время в обществе (или в том, что условно можно было назвать обществом) зрел спрос на перемены. В какой-то точке это взаимное движение «верхов» и «низов» соединялось и начиналась реформа.
Никколо Макиавелли писал в «Истории Флоренции»: «…Новый порядок порождается беспорядком, порядок рождает доблесть, а от нее проистекают слава и благоденствие… Когда предел бедствий достигнут, вразумленные им люди возвращаются к… порядку». Порядок в этой логике не дореформенное состояния, а постреформенное.
Ответственная элита начинает реформы и привлекает для этого контрэлиту, безответственная — отменяет реформы и закручивает гайки. Михаил Горбачев выбрал первый путь. Если бы он не начал перестройку, Советский Союз развалился бы еще до 1991 года. Просто сгнил бы биологически.
Ограничения реформ — политические, идеологические и аппаратные — непременные спутники российских преобразований. В перестройку этими ограничениями, флажками, за который боялись выйти, стали границы социалистического выбора. Во времена Александра I и Михаила Сперанского такими ограничителями были крепостничество и абсолютная власть монарха. Во времена Александра II — абсолютная власть монарха уже без крепостного права.
Важный фактор истории российских реформ — сопротивление им, иногда яростное и отчаянное.
Горбачеву противостоял тот тип весьма противоречивого стратегического мышления, который возобладал в ходе третьего срока Владимира Путина. Он описан еще Сперанским в 1809 году: «Какое, впрочем, противоречие: желать наук, коммерции и промышленности и не допускать самых естественных их последствий, желать, чтобы разум был свободен, а воля в цепях,… чтобы народ обогащался и не пользовался бы лучшими плодами своего обогащения — свободою».
Любая русская реформа могла быть описана поговоркой: «И хочется, и колется». Отсюда еще один элемент «эффекта колеи» в способе проведения реформ — их незавершенность.
Чем дольше тянули с экономическими реформами после провалившейся попытки 1965–1968 годов, тем выше с каждым годом становилась цена возможных преобразований, тем в большей степени шоковыми они должны были оказаться. Чем дольше тянули с политическими реформами после попыток Хрущева в 1962-1964 годах подготовить проект новой Конституции СССР, тем более мощным оказался потом взрыв массового недовольства властью.
Так что «страну потеряли» не из-за Горбачева, а из-за Сталина и Брежнева. А кто-то ее вовсе даже и не потерял, а обрел. Но и перестройка, при всей ее глубине и революционности, оказалась не до конца завершенной попыткой преобразований. Хотя в том, что касалось демократизации и раскрепощения сознания, она оказалась беспрецедентными процессом. Экономические реформы не были закончены, чему помешали, в частности, границы «социалистического рынка». Слишком поздно, несмотря на опыт косыгинских реформ и преобразований в ряде стран коммунистического блока, стала очевидна дихотомия: либо социализм, либо рынок.
Из вечной незавершенности реформ вытекает эта российская обреченность на догоняющее развитие и в ряде случаев, в терминах Юргена Хабермаса, на «догоняющие революции», или «революции обратной перемотки», которые «наверстывают упущенное». Пример «догоняющей революции» — протесты 2011-2012 годов, когда наиболее продвинутые слои образованного городского среднего класса предъявили спрос на политические преобразования, поскольку именно архаичная элита и недореформированное государство сдерживали и сдерживают по сию пору нормальное, общецивилизационное развитие России.
В целом эту внутренне противоречивую логику преобразований хорошо описал российский демограф Анатолий Вишневский в работе «Серп и рубль»: «Какую бы составную часть осуществленных перемен мы ни взяли, в каждом случае, после короткого периода успехов модернизационные инструментальные цели вступали в непреодолимое противоречие с консервативными социальными средствами, дальнейшие прогрессивные изменения оказывались блокированными, модернизация оставалась незавершенной, заходила в тупик. В конечном счете это привело к кризису системы и потребовало ее полного реформирования».
С народом у Горбачева получилась любовная химия, но именно поэтому от него ждали белой магии: чтобы все было по-прежнему, чтобы можно было гонять целыми днями чаи, но при этом прилавки ломились от товаров, и вообще жизнь стала бы хотя бы как в ГДР или Венгрии, а еще лучше, как в Западной Европе. Оказалось, что так не бывает — надо было много работать и адаптироваться к новым обстоятельствам. Горбачеву этого многие простить не могут до сих пор. Как не простили Борису Ельцину обещанного изобилия и стабильности к концу 1992-го. Как не простили Егору Гайдару того, что он взял ответственность за непопулярные решения на себя.
Архитекторы перестройки действительно понимали ее как революцию. Только они думали, что она окажется социалистической, соединяющей Ленина и демократию с рынком. Такого исторического оксюморона, соединения несоединимого, не получилось. Но воспринятые разделяемые ценности — остались. И потом, кстати, были зафиксированы в ряде разделов Конституции России 1993 года.
Формально от этих ценностей никто не отказывается и сейчас. Фактически же речь идет о тотальном пересмотре наследия перестройки и реформ. В этом смысле перестройка потерпела поражение.
Но в долгосрочном плане альтернативы ценностям перестройки все равно нет.
В следующем цикле «реформа-контрреформа» эти ценности снова будут востребованы. Скорее всего, для того лишь, чтобы быть отвергнутыми следующим поколением. Таков русский исторический порочный круг — лишь частично осмысленный и совершенно беспощадный к реформаторам.