Историческое дежавю: почему 2013-й был годом возвращения русской истории
Возможно, кто-то еще помнит, что в 2008-2012 годах в России был президент Дмитрий Медведев, и на самом исходе своего правления он объявил 2012-й годом российской истории. Под это дело создали комиссию по борьбе с фальсификациями, провели десяток конференций, без большой помпы отметили 200-летие Бородинской битвы и на том исчерпали список мероприятий.
Но не Медведеву с его бадминтоном, айфоном и игрушечной либерализацией суждено было стать воскресителем русской истории. Вечная Россия начала пробуждаться на третьем президентском сроке Владимира Путина, и настоящим годом истории стал 2013-й. Русская история вернулась во всей своей красе, словно включилась машина времени и вернула нас то ли в сусловские 1970-е, то ли в ждановские 1940-е, то ли в столыпинское пятилетие 1906-1910, то ли в победоносцевские 1890-е, осененные его «совиными крылами». Как говорил Константин Петрович в начале 1900-х Николаю II: «Я сознаю, что продление существующего строя зависит от возможности поддерживать страну в замороженном состоянии. Малейшее теплое дуновение весны, и все рухнет».
Еще одна очевидная историческая параллель — «мрачное семилетие», последние годы царствования Николая I (1848-1855), эпоха полицейщины и реакции. Напуганное революциями в Европе, правительство наводнило губернии войсками, учредило строгий надзор над либеральной общественностью, заменило в университетах преподавание философии и права богословием и ввело тотальную цензуру всех печатных изданий. В официальных статьях Россия рисовалась как оплот нравственности и стабильности в противовес моральному разложению Запада. Порядки той эпохи характеризует приговор петрашевцам в 1849 году, наказанным лишь за то, что читали письмо Белинского к Гоголю и не донесли об этом властям. Фраза из приговора вошла в историю русской словесности: «За чтение вслух запрещенного письма литератора Белинского литератору Гоголю литератор Достоевский приговаривается к смертной казни расстрелянием». Лишь после того как на Семеновском плацу был разыгран спектакль приготовления к казни, и петрашевцы прожили десять минут в ожидании смерти (один из них при этом лишился рассудка), ударили отбой и объявили о помиловании, заменившем расстрел каторгой.
В наши дни бутафорский праправнук Федора Достоевского, бывший водитель трамвая и, по его словам, «наследник каторжника», на новом съезде писателей публично благословляет каторгу и рекомендует испытать ее нынешним оппозиционерам как «серьезное горнило», срывая аплодисменты присутствующих, включая лучшего друга российских литераторов. Глядя на российское литературное собрание, его лакейский смех, я не мог избавиться от ощущения чудовищного дежавю, пошлости в ее самом базовом, корневом смысле – избитости тропы, банальности зла. Скрипя боками и роняя сено, наша телега сползла обратно в разъезженную русскую колею, раскисшую от осенних дождей. Совершив полный оборот, «русская матрица» снова воспроизвела себя в классическом обличье, возрождая мифы об уникальной российской «цивилизации-государстве», ритуалы самодержавия, механизмы репрессий и глобальные амбиции. И здесь вспоминается фраза Пелевина, которого пару лет назад один западный интервьюер спросил, нашли ли сейчас русские национальную идею, на что тот ответил, как водится, с издевкой: «Конечно. Это и есть Путин».
Сермяжная историческая правда заключается и в том, что в отчетном году стало ясно: у власти нет серьезных оппонентов.
Арьергардными перебранками в КСО и кафкианскими слушаниями в Никулинском суде бесславно закончилась эпоха «болотной» оппозиции, растворилась во флешмобах и одиночных пикетах, растеклась по постам и статусам фейсбука. Последним большим стоянием стал митинг в Москве после вынесения приговора Навальному 18 июля 2013 года: на углу Охотного ряда и Тверской люди плотно жались к стенам Думы и «Метрополя», возбужденно шумели, фотографировались на фоне автозаков и даже расписали двери парламента обидными словами — но не решились ступить на проезжую часть и перекрыть движение. Манежная не Майдан.
Сам Навальный тоже оказался зажат в жестком коридоре возможностей, разрешенных властью. Его «протест с петлей на шее», под циничной угрозой новых уголовных дел, в отсутствии реальных институтов оппозиции и методов борьбы за власть, повис в воздухе, превратился в неиссякающий поток разоблачений, щекочущий нервы, но не подрывающий устои режима. Пока что он лицензирован властью и успешно нейтрализован, как и вечно юный революционер Лимонов, заделавшийся колумнистом габреляновских «Известий».
С националистами случилась та же беда, что с Болотной: попугав власть в Пугачеве и перевернув «газель» и пару киосков в Бирюлево, они прошлись цирковым парадом-алле на «русском марше» 4 ноября, где была представлена вся палитра городских фриков, от хоругвеносцев до родноверов, от потешных казаков до латексных нацистов. Не хватало только дрессированных медведей: «А покажи, Миша, как бабы в бане парятся! А как мужики на власть серчают!» Сегодня русский национализм — это такое же оппозиционное гетто, как и белые ленты: лозунги вязью на стенах окраин, файеры фанатов, тусовки прикормленных властью пузатых байкеров и опять же бесчисленные сетевые стенания — демотиваторы, посты, колонки. С одной стороны, ультралиберал Андрей Пионтковский с периодичностью в полгода обещает неминуемый крах режима, с другой — гламурный глашатай русского национализма Егор Просвирнин столь же регулярно и ритуально печатает свои подростковые страшилки про грядущие погромы и «табакерку в висок» тиранам. И тот и другой одинаково безвредны для власти (и где-то даже полезны, поскольку выпускают пар одновременно из двух клапанов), зато какова драматургия говорящих фамилий! – опасный лях супротив православной просвиры, западники и славянофилы, извечная пиеса русской истории, где в конце, как в классических драмах Расина, приходит верховный властитель и всех расставляет по местам… А тем временем лучшие наши колумнисты в 2013 году потянулись из России кто в Чехию, кто в Швейцарию — знакомым маршрутом Искандера-Герцена в николаевскую эпоху.
Сам Запад тоже ничего не смог противопоставить возвращению «русской матрицы», зачарованно глядя за авторитарным перерождением российской власти.
«Постгероическая эпоха», как назвал ее Эдвард Люттвак, породила кризис идеологического и морального лидерства на Западе (за исключением, наверное, папы Франциска, но не он формирует политическую повестку дня). В отсутствие мотивированных лидеров типа Рейгана или Тэтчер, при явном нежелании Обамы, а тем более безликого руководства ЕС решать глобальные вопросы, воскрешение «реалполитики» Кремлем, агрессивная риторика, борьба за Сирию и Украину, размещение «искандеров» в Калининграде и военных баз в Арктике создает у западной публики иллюзию сильной руки и альтернативного центра силы. Как пишет Александр Морозов, «путинский режим за десять лет произвел довольно глубокие изменения в европейском истеблишменте — он не только прикупил Шредера и Берлускони, но и вовлек десятки интеллектуалов в орбиту путинизма через «Диалог цивилизаций» Якунина, через «Валдайский клуб».
По мнению Морозова, на повестке дня «новый Коминтерн», «путинизация» окружающего мира через сложную пропагандистскую систему работы с разными слоями населения и лидеров на Западе. Россия претендует на роль нормативного центра силы, хранителя так называемых традиционных ценностей, бастиона против волн безверия, бессилия и содомии, захлестнувших старую Европу. Точь-в-точь как роль «жандарма Европы» все в той же николаевской России. В отсутствие внутренней и внешней оппозиции, в полной пустоте, в тумане телега русской истории катит по осенней слякоти. Или это бричка проходимца Чичикова колесит по бескрайним русским просторам, где три года скачи — никуда не доскачешь?
Что же делать нам, невольным и безвольным наблюдателям и комментаторам русской истории образца 2013 года? Можно вспоминать, что в ту же николаевскую эпоху (как, впрочем, и в сталинскую) «жили люди», создавалась прекрасная классическая архитектура, творили Пушкин, Гоголь, Достоевский, «преображенный каторгой». Можно утешаться прозрением Чаадаева из 1836 года об особой природе времени в России («Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно»), которому вторит корреспондентка «Франкфуртер Альгемайне» Керстин Хольм, прожившая в России 22 года и написавшая свое философическое письмо: «Всякий, кто пытается зафиксировать российскую историю в соответствии с гегельянским мышлением как некое линейно развивающееся, поступательное действие, не понимает ее сути. Ни одна эпоха здесь не завершается, ни одна проблема не решается».
Впрочем, в самой цикличности русского времени, в историческом маятнике заключена и неизбежность перемен. За «мрачным семилетием» последовал 1861-й (правда, до этого должна была случиться еще Крымская война…), 1881-й, 1905-й, 1917-й и прочие поворотные годы российской истории. Эта повесть не заканчивается в 2013-м под елкой в Кремле. С наступающим новым годом русской истории!