Великая Отечественная война – событие, о котором даже у ветеранов, рассказывавших о войне в праздничных телевизионных репортажах, разная память. Те, кто пришел на фронт в начале войны, летом 1941-го, помнят отступление и поражения, и больше говорят о них. Те, кто пришел на фронт в 1943-м, помнят победы, наступление советских войск, и тональность их воспоминаний отличается.
Переменчиво отношение к празднику и со стороны руководства страны. День Победы пока еще сохраняет статус идеологического, «самого торжественного» праздника, но поскольку Россия не унаследовала идеологическую систему Советского Союза, его значение оказывается скользящим, неопределенным, меняющимся в зависимости от политической повестки дня. На этот раз, в речи на параде Владимир Путин развивал концепцию многонационального патриотизма, сформулированную им еще в предвыборной статье «Россия: национальный вопрос»: «Победа в мае 45-го – это набат, утверждающий жизнь без войны, это святой символ верности Родине, которая живёт в каждом из нас, символ единства многонационального народа России, его безграничной преданности своим корням и своей истории». В прежних выступлениях Владимир Путин и Дмитрий Медведев обращались к более универсальным концептам – свободы, мира, безопасности, подвига.
Победа все больше становится символом, но понимание этого символа затруднено.
Память о войне в коллективном сознании современных россиян совмещена с памятью о Сталине, а единого мнения о фигуре Сталина в обществе пока нет. Суждения о Сталине различаются не только в высказываниях разных публичных лиц, в частности Путина и Медведева, но даже в высказываниях, например, Медведева, произнесенных им в разное время и в разных обстоятельствах. Так, оценивая роль Сталина в Великой Отечественной войне, Медведев в одном выступлении подчеркнул, что победу одержал народ, а в другом выступлении счел нужным отдать должное роли Сталина в этой победе.
В оппозиционном дискурсе война гораздо чаще связывается с именем Сталина в негативном контексте. Евгений Киселев пишет в своем блоге на сайте «Эха Москвы»: «…мы никак не скажем себе правду. Мы – наследники трагической победы одной бесчеловечной системы над другой, которая в итоге обернулась торжеством бесчеловечности на многие десятилетия».
Каждый образ прошлого претендует на единственную достоверность.
В публичном пространстве слово «история» постоянно сопровождает эпитет «подлинная», часто встречается конструкция «правда о…». Интерпретация событий, соотнесенная с этим национальным концептом, перемещается не в научную плоскость поиска истины, а в плоскость моральных оценок. Естественно, альтернативный взгляд на историю апеллирует к тому же концепту правды, «настоящей правды».
Минобрнауки поручено разработать единую концепцию школьного курса истории России к 15 ноября 2013 года. Единый образ прошлого в школьных учебниках показался Владимиру Путину необходимым еще в начале его первого президентского срока, и с тех пор он вновь и вновь возвращается к этой идее. Что, конечно, дает лишний повод упрекнуть Путина в тоталитарном мышлении и стремлении переписать историю. Поэтому сейчас единая концепция преподавания истории преподносится обществу как способ защиты коллективной памяти от внешней агрессии. Правда, делается это крайне алогично и непоследовательно.
Дмитрий Медведев неоднократно заявлял: «Наш долг – пресекать любые попытки переписать историю…» К этой позиции в разное время присоединялись Сергей Нарышкин, Владимир Кулаков, Александр Чубарьян. Бывший заместитель секретаря генсовета "Единой России" Алексей Чеснаков в «Российской газете» неожиданно говорит нечто иное: «Общество должно переписывать свою историю, а не придумывать и не выкидывать из нее страницы. Это особенно актуально в нашем случае, когда переписывать необходимо как минимум потому, что постоянно открываются новые факты».
Даже из этих двух фраз, произнесенных в разное время разными людьми и поставленных рядом, очевидно, что общеупотребительное слово «переписывать» приобретает новый смысл в момент употребления каждым политиком, подобно матерным словам, с помощью которых можно обозначить что угодно. И нет не только единой позиции в вопросе, переписывать или не переписывать историю, но и ясности в том, что же все-таки подразумевается под ее переписыванием.
Впрочем, судя по основополагающим высказываниям Владимира Путина и Дмитрия Медведева, речь идет не столько об истории, сколько о памяти. Память – это не совсем история, которую мы представляем себе как набор некоторых объективных сведений, изложенных в хронологической последовательности.
Память – это индивидуальный или коллективный образ прошлого, который пронизан ценностными суждениями и обусловлен мировоззрением личности или социальной группы.
И когда президент говорит о создании учебников по военной истории, чтобы у страны были герои, или о поддержке госпроектов, связанных с отечественной историей, чтобы граждане знали «подлинную историю единения народов, а не ангажированные околонаучные спекуляции на эту тему», он в действительности имеет в виду создание единой ценностной интерпретации событий, которая должна консолидировать общество. В целом ряде высказываний Владимира Путина, Дмитрия Медведева, Сергея Нарышкина звучит одно и то же парадоксальное суждение: интерпретация исторических событий должна быть одна, а оценок может быть много: «Совсем не значит, что мы должны вернуться к тоталитарному мышлению. Если есть какая-то канва общая, официальная точка зрения, в учебнике вполне может быть изложена и такая позиция, и другая».
Казалось бы, таким образом обществу говорят: исторические события все еще можно оценивать по-разному, никто не покушается на свободу слова и мнения. Но если задуматься над содержанием понятия «интерпретация» – то есть истолкование смысла, то окажется, что интерпретация – это уже результат оценки, которая обусловлена тем или иным мировоззрением. Поэтому единство интерпретации никак не допускает множественности оценок.
Когда министр образования Дмитрий Ливанов с уверенностью обещает, что учебники будут иметь ценностную нагрузку, он только подтверждает, что концепция преподавания истории имеет мало отношения к самой истории. Зато имеет самое прямое отношение к насаждению определенной картины мира, что также исключает множественность оценок.
Существовавшая в 2009 – 2012 гг. комиссия по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России осталась одним из самых одним из загадочных воспоминаний о годах президентства Дмитрия Медведева. Направление и смысл ее деятельности были неопределенными, то ли защита всего общества, то ли шаг навстречу ветеранам, «обеспокоенным искажением истории Великой отечественной войны». «Недобросовестные попытки искажения истории», против которых боролась комиссия, тоже не были конкретизированы. Кто именно производил эти попытки, не уточнялось, из общей риторики очевидно было только, что это внешний враг, находящийся за пределами России. Из документов Фонда исторической перспективы Натальи Нарочницкой, впрочем, следовало, что речь идет о «действиях правительств ряда восточноевропейских государств по созданию заведомо искаженного образа Советского Союза у собственных граждан, а также ревизия итогов Второй мировой войны, формирование позитивного образа нацистских преступников».
Оценивая изложение исторических событий, члены комиссии оперировали категорией тенденциозности. Тенденциозным называлось то, что наносит ущерб интересам России. Декларируемое ими же желание внедрить в картину прошлого официальную оценку и привести изложение событий в соответствии с установленными рекомендациями, тоже свидетельствовало о тенденциозности – только в пользу России.
Но этого противоречия члены комиссии как будто не замечали.
Столь алогично выраженное намерение упорядочить коллективную память граждан России пока приводит к обратному эффекту. Образы прошлого, принадлежащие разным социальным группам, вступают в конфликт, скрытый или публичный, и напряженность публичных дискуссий о самых болезненных эпизодах российской истории не снижается, а, напротив, нарастает.
Единый школьный курс, в котором будет сконструирована еще одна правда – официальная, не гарантирует единства мировосприятия. Сложно представить себе человека, чье представление об истории сформировано только параграфами учебника, в которых сейчас, например, страницы о сталинских репрессиях помещены в раздел «Культура и общество».
Впрочем, если учесть, что старые учебники списываются после нескольких лет употребления и исчезают в неизвестном направлении, а библиографы в Ленинке в ответ на вопрос, где найти школьный учебник начала 1990-х гг., мысленно крутят пальцем у виска, то у нового курса истории есть некоторые шансы на успех. Государственная политика памяти, которая строится на умолчаниях и подмене понятий, внедряется с помощью манипулятивных практик, может быть, и консолидирует общество. Только не на основе общего знания и единства ценностей, а на основе языковой лжи.