Рецепт вечной жизни: зачем миллиардер Марк Курцер коллекционирует нонконформистов
Создатель и председатель совета директоров группы компаний «Мать и дитя» Марк Курцер заразился коллекционированием 15 лет назад. Утром он делает обход своей новой клиники в Лапино, днем оперирует и общается с менеджментом (в октябре 2012-го «Мать и дитя» провела IPO и привлекла $300 млн), а потом обязательно звонит куратору своей коллекции. Картинам Курцер готов уделять все свободное время, хотя времени у него не так много. С куратором он обсуждает культурные события в Москве, новые приобретения, вопросы реставрации и обязательно — когда и на какую выставку можно предоставить полотна из личной коллекции.
Я родился в обычной московской коммуналке, на стенах которой никогда не висели картины, жители которой никогда не спорили об искусстве. Впрочем, и врачей в той коммуналке тоже не было. Однако тот период моей жизни поясняет, почему я собираю именно нонконформистов — тех, кого называли «неофициальным искусством СССР». Тех, кто очень хорошо помнит то самое коммунальное детство. Хотя мне ближе иное определение — «другое искусство», самый точный и исчерпывающий термин, в котором выражена сама суть явления. Имея те же самые холсты и краски, что и коллеги по цеху, выполняющие официальные заказы КПСС, художники-шестидесятники изображали совершенно другую сторону жизни.
К коллекционированию меня приобщил студенческий друг, ныне прекрасный кардиохирург и увлеченный собиратель Михаил Алшибая (профессор, руководитель отделения коронарной хирургии НЦССХ им. Бакулева. — Forbes.). Кстати, советские врачи традиционно любили искусство. В СССР были известные коллекции главного хирурга НИИ им. Склифосовского Сергея Юдина, академика и терапевта Александра Мясникова, академика Владимира Виноградова, хирурга-онколога Николая Блохина.
Моего друга Алшибая отличает удивительная эрудиция и глубокая погруженность в сам процесс собирательства. Он проявляет живой интерес к современному искусству, никогда не боится увлекаться незнакомыми именами, разыскивает наследие забытых художников. Его увлеченность дала мне первый (и главный) импульс к коллекционированию живописи.
Благодаря Алшибая я наткнулся на пласт художников-шестидесятников, пласт не такой раскрученный и востребованный, как, например, соцреализм.
Я увидел картины и почувствовал, что это моя молодость. Это не ностальгия, просто все, что рисовали шестидесятники, — это мое детство, мой быт.
Второй импульс к собирательству я получил, когда при участии того же Алшибая оказался в мастерской замечательного художника Юрия Злотникова. Это случилось в конце 1990-х, что смело можно называть началом периода моего коллекционирования. Юрий Савельевич — один из классиков «второй волны» советского авангарда. Меня поразил тогда и продолжает поражать сейчас этот энергичный, живой, везде успевающий и всем восхищающийся эрудированный человек (Злотников родился в 1930 году. — Forbes.). Именно его работы стали первыми экземплярами моей коллекции. Его «Коктебель» до сих пор висит в моей спальне.
Я вообще предпочитаю покупать картины в мастерских у самих художников, благо многие из них живы. Покупка у автора — это особенный, можно даже сказать интимный процесс, когда художник рассказывает мне лично о сути полотна, вложенных в него смыслах. Не буду скрывать, что в этот момент я чувствую себя одновременно и меценатом, который помогает художнику, а затем продлит жизнь картины. Я категорически уверен, что задача правильного коллекционера — не скупить все, а найти малоизвестные картины и дать им жизнь. Такая же задача и у врача. А раскрученные картины уже не требуют поддержки коллекционеров, их место — в музее.
Я не искусствовед, я не ищу специально определенных авторов. Я ищу картины, которые, уходя из рук художника, начинают новую жизнь в моей коллекции, моей квартире. Но моя коллекция не закрытая. Мы, например, с Мишей Алшибая в 2007 году вместе провели выставку «Пятьдесят на пятьдесят: Живопись и графика из коллекций Алшибая и Курцера» в Музее личных коллекций ГМИИ им. Пушкина. А в прошлом году там же презентовали мою книгу «В поисках другого искусства».
Картину важно демонстрировать окружающим, а не скрывать в хранилище. Это мой принцип собирательства. Ну а факт покупки у самого автора — это еще и гарантия подлинности. Нередко бывает так, что прихожу за одним произведением, а рядом висит картина, история происхождения которой напоминает что-то из детства, и ее я тоже обязательно покупаю.
Занимаюсь коллекцией не так много, как хотелось бы. Но с ее куратором Александрой Смык общаюсь каждый день. Мы ведь организуем еще и выставки современников в клиниках в Лапино и на Севастопольском проспекте.
Сейчас в собрании несколько сотен работ. Часто спрашивают, какая самая любимая. У меня это «Три цветка» Владимира Яковлева. Во-первых, она невероятно красивая. Во-вторых, благодаря этой картине я познакомился с крупнейшим московским собирателем из плеяды «старых коллекционеров», ученым-востоковедом Игорем Сановичем. Да и досталась она не за деньги, а путем обмена. Да-да, у коллекционеров принято меняться экспонатами.
Встреча с Игорем Григорьевичем Сановичем (1923–2010. — Forbes.) сыграла в моей жизни огромную роль. Я впервые познакомился с представителем старшего поколения собирателей советской поры, реалии которой сегодня трудно себе представить. Тогда для создания коллекции деньги, конечно, значили много, но главным было наличие свободного времени и умения общаться с людьми. Его неистовая любовь к искусству поражала. Я помню, с какой гордостью Игорь (он в 1945 году трижды штурмовал Берлин, после войны и до самой пенсии работал в Институте востоковедения РАН, дружил с Лилей Брик, художниками и искусствоведами) говорил о себе: «Я — коллекционер». Так вот, «Три цветка» у меня появились в обмен на серебряный ларец Сазикова — одной из старейших ювелирных фирм России начала — середины XIX века.
Еще одна любимая работа — «Портрет Ани Блиновой (Гудзенко)», написанный в 1958 году Владимиром Вейсбергом. В те годы Анна была женой того самого коллекционера Сановича. Она известный в советские годы историк и писатель, автор книг «Клара Лучко», «Нина Ургант», «Экран и Владимир Высоцкий». Ее портрет я приобрел в 2005 году у самой Анны Иосифовны. Она рассказывала, как Вейсберг велел ей на две недели «превратиться в натюрморт, в изваяние, на четыре часа в день, из которых 45 минут неподвижности и 15 минут переменкой, как в школе».
Автор портрета Вейсберг (он умер в 1985 году, я с ним не общался лично) не получил официального профессионального образования, но много занимался самообразованием. Он создал свою собственную живописную систему «невидимой живописи»: цветовые соотношения в его картинках настолько тонкие, что глаз зрителя не отмечает этих градаций. Его позднюю живопись называют «белое на белом». Его две картины я повесил в своей служебной квартире, в медцентре Лапино, где в рабочую неделю мы обитаем с супругой и детьми.
Там же в Лапино висит «Дворец» Лидии Мастерковой — «амазонки русского авангарда». Ее мужем был художник Немухин Владимир Николаевич (родился в 1925 году. — Forbes.) — классик искусства нонконформизма и очень близкий, дорогой мне человек. Он всегда самый почетный гость на вернисажах, его воспоминания и рассказы бесценны. Так было и на открытии выставки «Искусство врачевать и собирать искусство», которую в 2010 году провели три врача-коллекционера — я, Михаил Алшибая и еще один выдающийся врач-кардиолог Давид Иоселиани.
Очень интересна история «Дворца» Лидии Мастерковой. Поверхность картины выполнена в технике аппликации. В 1960-е вместе с Немухиным они ездили по заброшенным деревням, собирали старинное кружево и золотое шитье, которое она потом использовала при создании «Дворца». На обороте картины находится стихотворное посвящение ее возлюбленному другу, таинственной личности времен СССР, которого окружающие знали исключительно по имени Тень: «Под стать тебе Дворец построит Мастерица. Лишь Тень от наших встреч в нем может поселиться». Ко мне эта работа попала непосредственно из собрания Тени.
К великому сожалению, время неумолимо, и поколение художников-шестидесятников уходит от нас.
Казалось, еще недавно я был в Париже в доме Оскара Рабина и Валентины Кропивницкой. Теперь в коллекции у меня есть три чудные работы этой удивительной художницы, а самой ее уже нет на свете, она умерла в июне 2008 года. Месяцем ранее там же, во Франции, скончалась Лидия Мастеркова. И 2012–2013 годы были печальными — ушли из жизни Эдуард Штейнберг, Дмитрий Плавинский, Игорь Вулох, Олег Васильев.
Пророчески и даже страшно в этой связи выглядит полотно Оскара Рабина «Кладбище №2 имени Леонардо да Винчи», которое я купил у него в Париже. Написанное в 1994 году, оно изображает кладбище с надгробиями и портретами умерших художников-шестидесятников. Рядом с Владимиром Вейсбергом, Анатолием Зверевым и другими художниками есть также крупнейший коллекционер русского авангарда Георгий Костаки, который в советские времена работал сначала шофером, а потом администратором посольства Канады и на небольшие деньги поддерживал молодых художников, чье творчество официально было запрещено. Два пустых надгробия оставлены Рабиным для себя и Кропивницкой. А совсем недавно мне удалось купить на аукционе картину еще одной «героини» этого полотна Рабина — его соратницы и ученицы Надежды Эльской, которая рано умерла, и ее работ сейчас практически не осталось.
В Париже я познакомился с Эдуардом Штейнбергом. Пока Штейнберг жил в России, работал он очень много. Из-за отсутствия мастерской он часто раздавал холсты близким друзьям, чтобы они висели на стенах. Много работ Штейнберга находилось у его друга, художника и коллекционера Михаила Гробмана. Среди них и картина, которая теперь в моей коллекции — «Композиция (Рыба), 1966 год». Гробман вспоминал, как несли пешком этот холст размером 1х1,76 м через всю Москву в Текстильщики из-за ее большого размера. Штейнберг недавно умер в Париже, но похоронить себя завещал в Тарусе.
Главный смысл моей профессиональной деятельности — дать и продлить человеческую жизнь. А искусство стало для меня воплощением жизни бесконечной, возможности продлить ее, запечатлеть талант. В моем доме висит много картин и каждая из них — такой «отпечаток в вечности».
На одной из медицинских конференций я начал свой показ со слайда художественных произведений. Работы нонконформистов Вечтомова, Вейсберга, Краснопевцева из моей коллекции соседствовали с примерами официального искусства СССР. Для меня это сопоставление наполнено глубоким смыслом. С одной стороны, пример огромной смелости художника в доверии к самому себе и своей интуиции, с другой — делать то, что от тебя ждут, идти по проторенной дороге. И каков результат? Скоро различать картины официальных художников смогут только специалисты, а имена шестидесятников теперь хорошо известны, их работы вдохновляют, их собирают и ценят.
Я никогда не оценивал свою коллекцию, потому что собираю не для того, чтобы ее перепродать.
Для меня она бесценна, хотя в совокупности я потратил на покупку картин не так много денег. Поверьте, по меркам бизнесмена-москвича это совсем небольшие деньги. Я собираю коллекцию, потом что мне нравится это искусство. Я с огромным уважением отношусь к художникам — это мужественные талантливые люди, которые в свое время не побоялись сделать определенный шаг и помогли приблизить ту самую горбачевскую перестройку, которая, признаюсь честно, стала самым эпохальным событием за мою жизнь. В этом смысле любая работа шестидесятника бесценна.