Тени прошлого: как исторические травмы семьи заставляет нас выбирать худшую жизнь
Но не только страх перед «завистью богов» и «сглазом» вызывает ощущение враждебности мира, жаждущего отобрать у нас все хорошее. Это может быть опыт наших предков, которые, выживая в суровых условиях, устанавливали свои правила жизни. Когда-то эти правила помогали им выжить и поэтому были переданы следующим поколениям.О
Много лет назад, когда я еще писал дипломную работу по психологии, я использовал метод генограмм. Генограмма — это восстановление родового древа семьи (по документам или семейным преданиям), на котором отмечаются не только даты жизни и смерти, но и некоторые важные факты, касающиеся той или иной личности: заболевания, личностные особенности, важные события из жизни и др. Размышляя над этим родовым древом, пытаешься вместе с членами семей осмыслить то, как история нашей страны преломилась в «психическом поле» отцовского или материнского рода. И слова «война», «репрессии», «депортация народов» обретают новый смысл в контексте личных историй. Люди, привычный уклад жизни которых был разрушен какими-то непредсказуемыми хаотичными силами, начинали воспринимать окружающий мир как враждебный. «В любую минуту может произойти что-то плохое, и необходимо быть готовыми к этому». Естественно, что при таком отношении к жизни нет желания ее постоянно улучшать, заботиться о благоустройстве. Главное — иметь под рукой все самое необходимое и быть начеку.
Семейные истории, рассказанные мне людьми во время работы с генограммами, часто были полны трагедий и ужаса. Даже в истории моей семьи, как по линии отца, так и по линии матери, есть немало белых пятен. Но есть и интересные подробности: раскулаченный прадед, родственники, жившие на оккупированных территориях, странный факт из биографии деда — до начала «раскулачивания» он был крестьянином-середняком, проживавшим в Татарской АССР, а через два года вдруг оказался в Ленинградской области вместе с отцом, оба инженеры-электрики безо всякой связи с прежним родом занятий (в своей краткой автобиографии дед эту перемену никак не объясняет). А в 1941 году прадед с прабабкой погибли под бомбежкой.
Таких историй о погибших на войне, раскулаченных, репрессированных, сосланных огромное количество. К сожалению, о многих из них нельзя было говорить вслух («враги народа»), нельзя было требовать их реабилитации, справедливости по отношению к тем, кто попал под жернова XX века. В итоге о многих членах семьи не говорили или замалчивали факты их биографии, их трагедии не обсуждались. Семейное горе консервировалось и рождало убеждение, что всегда нужно быть готовым к новым испытаниям, что в жизни нет места счастью.
Многие молодые российские корейцы, с которыми я беседовал на Дальнем Востоке, испытывают иррациональный, на первый взгляд, страх, что все внезапно изменится к худшему. Их родители-корейцы жили с постоянным страхом внутри и поэтому заставляли своих детей осваивать рабочие профессии или другие, которые «помогут выжить везде». Корейцы в сталинскую эпоху были массово депортированы с Дальнего Востока в Казахстан и Среднюю Азию. Беда обрушилась внезапно, как ураган. И даже те, кто вернулся годы спустя, помнили: не стоит слишком расслабляться на этой земле. Психология выживания вместо психологии развития и жизни. Можно ли их в этом винить?
Историческая память — это передаваемые из поколения в поколение истории семей, правила, по которым нужно жить в обществе, допускающем массовые трагедии. Если справедливость не восстановлена, не наказаны или хотя бы не осуждены те, кто осуществлял террор, то утверждается одна из базовый идей: не жди справедливости от этого мира, здесь нет закона и правды.
Кроме того, в некоторых семьях сознание, что их члены были «врагами народа», отравляло семейную атмосферу — медленно, но верно. Я знаю семьи репрессированных, которые долгие годы стыдились того, что кто-то был в ГУЛАГе, обходили молчанием неудобные вопросы детей. И тень этого стыда («с нашей семьей что-то не так») отравляла и до сих пор отравляет атмосферу в некоторых семьях. Вплоть до того, что некоторые дети испытывают иррациональную ненависть к своим вполне благозвучным фамилиям и меняют их.
В других семьях, в которых по доносу (скорее всего, соседей) когда-то арестовали деда, отца, дядю, чтобы ужас не повторился, следуют принципу «не верь, не бойся, не проси». В одной семье прадед был арестован и отправлен в лагеря на десяток лет почти сразу после того, как пошел на повышение, стал «каким-то директором». Вывод? Не высовывайся. Высоко взлетел — далеко падать. И внук, которому предлагают повышение в наше время, переживает настоящую паническую атаку.
Когда я думаю об этом (а такое периодически происходит), неизменно чувствую, как бегут мурашки по коже и подступают слезы. И в эти моменты очень жалко становится наших людей и страну. Изломанную вдоль и поперек, с огромными залежами неотреагированного горя, стыда и вины, с отсутствием честного и сложного разговора о нашем прошлом, с бесконечными качелями от «мы самые великие, добрые и святые» до «хуже нас нет людей на земле». Горе вытесняется гордостью, а гордость периодически проваливается в стыд, и достичь какого-то равновесия никак не удается.
Сколько еще десятилетий или веков нашу страну будут терзать катаклизмы, эмоционально травмирующие целые поколения и заставляющие их жить в режиме выживания, постоянного ожидания катастрофы? Как следствие, это приводит к отказу от многих жизненных благ (все равно отнимут) и притязаний на лучшую жизнь. Идеи о том, что «нам многого не нужно», «не жили хорошо, нечего и начинать», укоренились в нашей стране, даже если прямо эти идеи люди не высказывают или не осознают.
Речь идет не только о материальных благах, хотя много ли людей из поколения в поколение могли передавать наследство в нашей стране? Я говорю и про обеднение эмоциональной жизни, ведь сосредоточиваясь на выживании, человек утрачивает способность видеть красоту, радоваться, получать удовольствие от жизни. Его постоянно сопровождает тревога: «как бы чего не вышло, расслабляться нельзя». Исторические травмы семьи и восприятие мира как враждебного и недружелюбного, «страх счастья» (за которым прячется страх утрат), тяжелый личный опыт, который не хочется повторять, — все это мы нередко прячем за рациональными объяснениями, почему поступаем очень осторожно и избегаем рисков. Мы крайне редко говорим «я отказываюсь от чего-то, потому что потом мне будет очень тяжело пережить утрату или неудачу». Значительно чаще звучит вполне логичное обоснование, почему за то или иное дело браться не стоит. Иногда это действительно разумное объективное объяснение, основанное на анализе возможных положительных и отрицательных последствий, но нередко это больше продиктовано стремлением отказаться от риска и оставить все как есть из страха навредить себе.
В подростковом возрасте у меня был знакомый, с которым мы вместе ходили в спортивную секцию. Он всегда был осторожным и благоразумным. Просчитывал все риски, и если за что-то брался, то можно было быть уверенным: шансы на успех огромны, вероятность неудачи минимальна. Сколько я знал его, он со школы всегда получал гарантированный выигрыш или вовсе не брался за дело. Чаще было второе. Одноклассники знали: если он на что-то согласился, значит, дело верное, проблем не будет. Однако, как правило, он предпочитал оставаться в стороне — молча наблюдал за происходящим с саркастической улыбкой, словно говоря: «Да знаю я, маленькие люди, что ни черта у вас не выйдет». Но собеседником он был интересным, много знал, мог увлекательно рассказать о том, что читал, да и анализировать ситуацию умел — особенно просчитывать риски, разумеется.
После школы он поступил в университет, где был маленький конкурс — шел наверняка, никаких покровителей у него не было, а попасть в армию он точно не хотел. Мы не виделись несколько лет, а потом как-то встретились на одной из улиц Хабаровска. Традиционные «привет», «как дела», «чем занимаешься»... Работает в бюджетной организации с неплохим гарантированным заработком (кто бы сомневался!). В какой-то момент он задумался и сказал:
— Мне тут предлагали бросить эту работу и перейти к одному предпринимателю из другого города, он начинает новое дело, и ему в нашем городе нужен партнер. Меня порекомендовали как надежного и разумного человека, — в его голосе прозвучала гордость.
— Здорово! — сказал я.
— Не думаю. Я плохо его знаю, хоть его и рекомендовали мои хорошие друзья. Но они могут ошибаться. Кроме того, риски слишком велики: допустим, я уйду со своей работы, ввяжусь в это дело, но он-то не может мне гарантировать, что дело раскрутится. И на первых порах я в любом случае буду получать меньше. Нет, оно того не стоит.
В дело ввязался другой человек, и оно действительно не заладилось: предприниматель прогорел, все, кто участвовали в деле, многого лишились. А мой знакомый, узнав об этом, лишь привычно махнул рукой: «Я же говорил».
В следующий раз я видел его гуляющим по набережной Амура с очень симпатичной девушкой. (Он вообще любил приходить на берег Амура с раскладным стулом, картинно садился и смотрел на реку — готовая фотография для гламурного журнала.) Она чуть ли не кружила вокруг него, задавала какие-то вопросы, заглядывала в глаза, прикасалась к его руке. А он шел с невозмутимым видом, гордый и мужественный, величаво глядя вперед и изредка удостаивая ее взглядом. Ему явно нравилось ее внимание, но никаких ответных реакций он не проявлял.
Тем летом я еще пару раз видел его на набережной, и всегда с новыми красавицами. Девушки что-то в нем находили. Я ему даже позавидовал. И опять он шел, как ледокол в северных морях: прямо, решительно, не обращая внимания на всяких там порхающих вокруг него «птиц».
Когда я спросил его о тех девушках, он неуверенно пожал плечами:
— Что-то в них не то... Как-то я не уверен в них был. И сомневаюсь, что у нас что-нибудь получилось бы...
— А у тебя с ними что-то было? — поинтересовался я.
— Как у меня с ними может что-то быть, если я в них не уверен? — он попытался снисходительно улыбнуться, но улыбка получилась грустной.
— А как ты можешь быть в них не уверен, если у тебя с ними ничего не было? — парировал я, но он лишь пожал плечами и снова попытался улыбнуться; он всегда так делал, если не хотел продолжать спор.
Как-то мы обсуждали, надо ли мне зарегистрироваться как индивидуальному предпринимателю. Он, как всегда, просчитал все за и против и выдал вердикт: не стоит этим сейчас заниматься: «Налоговую нагрузку будут только повышать, вот увидишь. Да и мороки со всем этим много: ты уверен, что к тебе пойдут люди?» А когда правительство подняло выплаты в пенсионный фонд в два раза, он позвонил мне и с еле скрываемым удовольствием сказал: «Я же говорил, что со всем этим связываться не стоит». Да, он почти всегда был прав, когда просчитывал риски. Правда, он всегда указывал лишь на риски.
Позвали его как-то в экспедицию, в тайгу. И снова размышления, и снова вердикт: «Риск великоват. Аппендикс не вырезан — а вдруг прижмет посреди безлюдной тайги? А клещи? По статистике, в наших краях очень большой процент энцефалитных. Да и боррелиоз, переносимый ими, тоже малоприятная болезнь. А я не привит. О комарах, мошке, мокрецах и оводах и речи не идет — это само собой разумеется. А еще “Яндекс” обещает плохую погоду на пару недель, я смотрел, одни дожди. Какая уж тут экспедиция...» Аппендицита и энцефалита с боррелиозом в той экспедиции не было, но вот всего прочего — в избытке, да. Тут он снова оказался прав.
С того момента мы долго не виделись, до меня доходили только обрывки информации о нем. Переехал в другой город, устроился на какую-то работу с гарантированным заработком, несколько лет работал на одной должности. Не женился, детей нет... Затем его следы потерялись. Счастлив ли он, не знаю. У него сильный ум, он умеет быть очаровательным и всегда этим успешно пользовался, но меня не покидает ощущение, что он все-таки проскочил мимо многого, что наполняет наше существование жизнью. Устраивает ли его эта «сделка» — меньше тревоги в обмен на отказ от многих радостей жизни? Может быть, но мне кажется, что нет.