«Пятая печать»: роман Ференца Шанты о страшном выборе между совестью и жизнью

Мебели в комнате было немного: заляпанный чернильными кляксами письменный стол, перед ним стул, у окон курительный столик с креслом.
Когда человек в штатском вошел в комнату, низкорослый блондин, тот самый, который первым появился в свое время в трактире, вскочил и вскинул вверх руку. Двое других — тот, что был в кителе с засученными рукавами, и один из нилашистов, тоже вооруженный револьвером, — стояли у окна. Они тоже вытянулись по стойке смирно и вскинули руки.

Вошедший был несколько выше среднего роста, шатен, с приятным лицом и карими глазами. По одежде и манере держаться его можно было принять за профессора или чиновника. Ладно скроенный костюм подчеркнуто прост. На пальце блестит обручальное кольцо.

Он кивнул головой:
— Все в порядке?
— Так точно, — ответил низкорослый блондин. — Как я уже докладывал, пустяковое дело, мелкая сошка.

— Где они?
— Здесь, в соседней комнате.
— Трактирщик, часовщик... кто еще?

— Трактирщик, часовщик, столяр и агент. — Что за агент?
— По продаже книг.
— Интересненько.

Он взглянул на двоих с револьверами:
— Вы уже приступили?
— Как раз собираемся.
— Ну что ж, займитесь. — Он кивнул на дверь. Пройдя к столику, штатский сел в кресло, закинул ногу на ногу, пригладил волосы и сложил руки на колене.

Один из нилашистов отошел от окна, взял пепельницу с письменного стола и отнес к курительному. Сдвинув пятки, остановился на почтительном расстоянии от столика и поставил пепельницу на маленькую салфетку.

— Благодарствую, — кивнул человек в штатском.

Нилашист вернулся к окну.
— Мацак! — сказал блондин, кивая на дверь. Тот, что был с засученными рукавами, отстегнул ремень и направился к двери в соседнюю комнату. Приоткрыв ее, негромко распорядился:

— Давай одного!

Еще один нилашист, в рубахе без кителя, ввел Ковача, держа его за плечо. Увидев штатского, он отпустил Ковача, щелкнул каблуками и вскинул в приветствии руку. Затем обернулся и бесшумно притворил дверь.

Ковач растерянно огляделся в залитой электрическим светом комнате. Поднял руки к груди, сцепил пальцы, но, тут же разняв их, опустил руки.

— Не научился здороваться, голубчик? — спросил Мацак.

Ковач взглянул на штатского, затем на белобрысого коротышку за письменным столом.

— Добрый вечер, — проговорил он, неловко кланяясь.

— Подойди сюда, — велел блондин.

Ковач снова взглянул на штатского, потом перевел взгляд на Мацака и направился к письменному столу. Блондин пристально смотрел на него. У стола он остановился и снова неловко кивнул. Нилашист, что стоял у окна, закурил и, прислонившись к подоконнику, выпустил дым в потолок.

— Что, язык проглотил, голубчик? — спросил Мацак и, подойдя, остановился у Ковача за спиной. Он стоял совсем близко — настолько, что столяр чувствовал затылком его дыхание. Услышав за спиной сопенье нилашиста, Ковач облизнул запекшиеся губы, во рту у него пересохло, нёбо стало совершенно сухим.

— Простите, — обратился он к блондину.
— Что такое? — спросил тот.
— Простите, — снова начал Ковач, шагнув вперед, и снова, как только что, поднял руки к груди. — Меня зовут Янош Ковач. Я столяр.

— В самом деле? — спросил нилашист.

— Да, — сказал Ковач и судорожно сглотнул пересохшим горлом. — Я по роду занятий столяр, у меня и патент имеется. Я человек семейный. Это какое-то недоразумение, уверяю вас. Меня, видимо, с кем-то спутали... и не только меня, но и... всех, кого вам угодно было сюда доставить...Другого и быть не могло... Так что прошу вас, проверьте, если вам не составит труда... Наверное, вы должны были вместо нас привезти сюда кого-то другого.

— Как вы сказали, куда привезти? — спросил блондин. Он все так же не сводил взгляда с Ковача. Был спокоен и неподвижен.

— Сюда... простите...
— Куда?
Ковач, часто моргая, оглянулся по сторонам и сделал неопределенный жест:
— Сюда... я имел в виду...
— Я спрашиваю, куда «сюда»?
Ковач поднял было руку и снова опустил.

Опять судорожно сглотнул, поднес руку к губам и прокашлялся.

Он молчал.

— Вот видишь! Как можно быть таким дремучим? — спросил нилашист. — Невежество, друг мой, до добра не доводит. Но ничего, мы попробуем тебе помочь, хорошо?

— Прошу прощения, — заговорил Ковач, — я не знаю, почему вам было угодно привезти меня сюда. Извольте спросить меня, сделал ли я чтонибудь такое, за что меня следовало бы сюда привезти? Я честный ремесленник, столяр.

— Вот видишь, — сказал нилашист, — не понимаем мы, брат, друг друга. Так кто ты такой, говоришь?

— Столяр. Мастер столярного дела, с патентом.

Блондин взглянул на однопартийца, стоявшего у окна. И покачал головой:

— Ну что за навязчивая идея.

Он снова перевел взгляд на Ковача. В глазах сверкали насмешливые искорки.

— Значит, если ты честный мастеровой, уважаемый столяр, то, к примеру, твоя жена — тоже честная женщина, а не потаскуха? Так, по-твоему, получается?

В первый момент Ковач недоуменно уставился на нилашиста, потом побледнел. Рот его приоткрылся, голову он слегка склонил набок. И вдруг, издав нечленораздельный вопль, вскинул кулаки. В этот момент нилашист с засученными рукавами, стоявший за его спиной, схватил его за запястье и, дернув к себе, с размаху ударил в лицо. Затем, заломив ему руку за спину, ударил еще раз — в подбородок. Другой нилашист, тот, что был у окна, не спеша подошел и отвесил ему затрещину.

— Зачем же так нервничать? — сказал он.

Блондин оглянулся на штатского и сказал Ковачу:

— Вот видишь, как трудно дается наука. Напряги мозги и постарайся запомнить: ты ничтожество, жена твоя грязная шлюха, которая еще до того, как стать твоей милкой, обслужила полгорода. Ясно? Заруби это себе на носу. Далее, если ничтожество, чья жена к тому же подзаборная шлюха, называет порядочных людей сволочами, то вызовет их справедливое возмущение. Ясно? И поэтому они со свойственной им прямотой доводят до твоего сведения, что ты — гад ползучий, которого следует раздавить, а так как соображаешь ты туговато, тебе разъясняют твои заблуждения самым доходчивым способом.

Нилашист с засученными рукавами крутанул Ковачу руку, и когда тот с воплем отшатнулся, ударил его коленом в пах. В то же мгновение его напарник несколько раз подряд ударил его кулаком в лицо. Мацак отпустил руку Ковача, и тот рухнул на пол.

Блондин вышел из-за стола и остановился над лежащим:

— Мы сочли полезным преподнести тебе этот урок, прежде чем ты загнешься. Если не понял, скажи, мы объясним еще раз. Такое ничтожество, как ты, должно знать свое место и держать язык за зубами. А когда нилашистам — одному или, положим, двоим — случится зайти в трактир, ты должен подняться, подползти к ним на брюхе и вылизать им сапоги. Уяснил?

Ковач, корчась и прижимая руку к паху, лежал на полу. Изо рта его текла кровь, он громко стонал. Однако когда заговорил нилашист, он затих и, сотрясаясь всем телом, расплакался, как ребенок.

— Ну вот видишь! — сказал блондин. — Ты начинаешь соображать, что к чему. Вот ты уже и на полу и выражаешь нам свое искреннее почтение. К тому времени как подохнешь, совсем поумнеешь, даже жалко тебя будет.

Он носком сапога повернул к себе лицо Ковача. — А теперь убирайся и подумай как следует. И кивнул нилашисту с засученными рукавами.

Мацак вместе с другим охранником подняли Ковача. Блондин открыл дверь позади письменного стола и закрыл ее за ними.

Мужчина в штатском задумчиво смотрел перед собой.

— Неплохо, — сказал он. — Неплохо, но не безупречно. Вы позволите несколько замечаний? Впрочем, мы уже говорили об этом, но, видимо, недостаточно обстоятельно. Мне хотелось бы, чтобы в конце концов вы полностью осознали, о чем, собственно, идет речь, и не забывали моих советов.

Он поудобней расположился в кресле, сцепил пальцы и, подумав, заговорил:

— Прежде всего, концептуальное замечание. А именно: на мой вопрос вы ответили, что речь идет о пустячном деле. Вы ведь так доложили? Не могли бы вы уточнить, почему вы считаете это дело пустячным?

— Почему пустячным? — переспросил блондин и, опершись руками о стол, наклонился вперед.

— Да.
— Это же действительно пустяки.
— Но почему?
— По-моему, это понятно. Вчера подстрелили двух наших. Оба умерли. Позавчера бросили бомбу в помещение партии. Сегодня утром мы поймали двух сопляков — разбрасывали листовки. Это не пустяки. А эти четверо сидели в трактире и обзывали нас сволочами и живодерами. Потом винишко свое допили и отправились домой дрыхнуть. Болтовня, одним словом. Но когда люди не болтали? Потрындят — и домой, к жене под бочок. Вот почему это пустяковое дело. Нам других ловить надо, их-за которых приходится кровь проливать. Те, другие, ходят с револьверами и отстреливаются до последнего патрона. А эти, мне кажется, револьвера в глаза не видели и понятия не имеют, что нужно делать с патронами. Я полагаю, их даже связывать не придется перед расстрелом, сами встанут под дула, как ягнята.

— Вы собираетесь их расстрелять?
— Конечно.
— Тогда зачем бьете?
— То есть как зачем бью? А что с ними делать?

Шоколадом кормить? Или учить их вязанию? Человек в штатском задумчиво посмотрел на блондина:
— Сколько вам лет?
Тот вытянулся:
— Двадцать восемь.
— Выпускник философского?
— Да.
— Знакомы с работами Хёйзинги?
— Знаком.
— Ортеги?
— Так точно.
— Тённиса?
— Тоже.
— Откуда родом?
— Из Кёсега.
— Довольно маленький городок?
— Весьма.
Человек в штатском опустил голову, коснувшись лбом сцепленных пальцев.
— Так все-таки скажите, почему вы их бьете? — Почему бью?
— Да, почему? И вообще — зачем вам нужны побои? Вы задумывались над этим?
Блондин, отступив назад, прислонился к стене.

И тоже на мгновение опустил голову.

— По праву завоеванной нами власти, — сказал он, подняв глаза. — По велению наших идей.

— И только?

— Пожалуй, да. О допросах не говорю, там иначе нельзя.

— И это все причины?
— Пожалуй, да.
Человек в штатском поднялся и, заложив руки в карманы, стал прохаживаться по комнате. Тем временем открылась дверь, вернулись оба нилашиста.

— Оставьте нас,— сказал им штатский. — Ну так вот. — Он остановился напротив блондина. — Прежде всего я должен рассеять одно ваше заблуждение. Вот вы говорили о бомбах и прочем, не так ли?

— Говорил.

— Так вот... в помещение нашей партии кто-то бросил бомбу — как раз это и можно назвать пустяковым делом. Разбрасывают листовки, черкают на стенах — пустяки. Стреляют по нашим — опять-таки пустяки. Мы схватим виновных, повесим их или расстреляем — все это сущие пустяки. С теми, кто швыряет бомбы, разбрасывает листовки или устраивает пальбу, нам меньше всего хлопот. Как и положено, мы их ликвидируем. Они умрут, друг мой. Рано или поздно они просто иссякнут. Из них получатся замечательные трупы. Ведь во всем населении они составляют ничтожное меньшинство. Сколько? Сколько их? Тысяча, десять тысяч, ну двадцать на худой конец. А как быть с остальными? Кто не стреляет, не швыряет бомбы и не разбрасывает листовки? Как быть с ними?