Выносливый и политически благонадежный: как Гагарина выбрали для полета в космос
Советская команда
Конец лета 1959 года
769-й полк 122-й истребительной авиадивизии Луостари, Мурманская область, СССР
Несмотря на свое расположение (примерно на 200 км севернее полярного круга), советская авиабаза 122-й истребительной авиадивизии возле небольшого поселка Луостари была оживленным местом. Круглый год, во время долгой зимы и короткого лета, днем, а иногда и ночью маленькие реактивные истребители МиГ-15 с красными пятиконечными звездами с ревом отрывались от взлетной полосы и направлялись на патрулирование и сопровождение советских подводных лодок в близлежащем Баренцевом море. Всего в 15 км к западу (одна минута полета над тундрой с тысячами озер) проходила граница с Норвегией. Поселок Луостари находился в одной из самых негостеприимных частей СССР, но при этом выполнял роль стратегического нервного центра. Эта советская авиабаза была ближе любой другой к границам стран НАТО.
Условия жизни там были суровыми, но молодому амбициозному летчику-истребителю полеты в тех краях казались увлекательными, сложными и даже притягательно опасными. Одних только экстремальных погодных условий, ветров, снега и льда уже было достаточно, чтобы всерьез испытывать мастерство людей в тесных кабинах МиГов, а тут еще и инстинктивное ощущение близости к противнику по холодной войне, который был совсем рядом, за железным занавесом. Если бы этой войне суждено было перейти в горячую фазу, то Луостари оказался бы на самом что ни на есть переднем крае.
Именно по этим причинам 23-летний Юрий Гагарин вызвался служить в этом неприветливом месте после окончания летного училища в Оренбурге, на юге страны. Но для его молодой жены Валентины это назначение обернулось настоящим испытанием. С будущей женой Гагарин познакомился в Оренбурге, где она жила с родителями. Там они и поженились. Валентина заканчивала учебу на медика дома и поэтому присоединилась к мужу в Луостари лишь через девять месяцев после того, как туда отправился Юрий.
Переезд стал для нее шоком. Валентина оказалась оторванной от родного дома и всего привычного ей с детства, к тому же, в отличие от общительного и компанейского мужа, она по природе была куда более сдержанной и стеснительной. Теперь ей пришлось делить кухню с другой семьей в крохотной холодной квартирке в одном из самых глухих регионов России и учиться быть замужем за человеком, который бoльшую часть времени проводил на аэродроме и мог в любой момент погибнуть (этот опыт впоследствии ей очень пригодился).
Зимы здесь тоже были жуткими, особенно после середины декабря, когда на протяжении шести нескончаемых недель солнце вообще не показывалось над горизонтом, день не отличался от ночи и только электрические лампочки немного рассеивали тьму. А вскоре у Валентины появились новые заботы: в апреле 1959 года, когда весна пробуждала тундру к жизни перед коротким летом, у них родилась дочь Елена.
Через несколько месяцев после рождения Елены, в самом конце местного лета, где-то в конце августа или начале сентября, по поселку поползли слухи. На базу прибыла особая комиссия, которая должна была провести собеседования с некоторыми летчиками — кандидатами на загадочное и секретное задание. Гагарин вместе с 11 другими летчиками был приглашен на встречу с двумя членами комиссии — мужчинами среднего возраста. Пилоты ожидали в штабе эскадрильи, пока их по одному вызывали в кабинет.
У нас нет рассказа Гагарина о том, что происходило внутри — журналисты «Правды», написавшие позже его «автобиографию», не стали раскрывать эту часть истории, — однако есть воспоминания одного из летчиков, Георгия Шонина: «Мне предложили сесть. Стали задавать вопросы. Разговор пошел на обычные, если можно так сказать, избитые темы: как идет служба, как летаю, привык ли к Заполярью, чем занимаюсь в свободное время, что читаю и так далее».
Собеседование закончилось быстро, оставив Шонина в недоумении: «Выйдя из кабинета, я встретил вопросительные взгляды товарищей, но ответить что-либо толковое не смог и только развел руками». Через два дня Шонина, Гагарина и еще нескольких человек — на этот раз не всех — снова вызвали в кабинет. На этот раз тон разговора был иным. Представители комиссии интересовались деталями летного опыта Шонина с самого начала его подготовки. Затем один из мужчин спросил, как бы он отнесся к полетам на «принципиально новом типе летательного аппарата».
Шонин подумал, что речь идет о вертолетах — куда менее привлекательная перспектива, чем быстрые реактивные самолеты, на которых он летал в данный момент, но спрашивающий прервал его. «Да нет! Вы не так поняли, — сказал он. — Речь идет о дальних полетах, о полетах на ракетах вокруг Земли». Шонин был поражен: «Хотя к тому времени вокруг Земли летал уже не один спутник, полеты человека в космос все еще были фантастикой. Даже среди нашей летающей братии об этом всерьез не говорили».
Гагарина тоже пригласили на второе собеседование, и можно предполагать, что ему был задан тот же вопрос. Вряд ли стоит гадать, каким был его ответ. Как и его друг Шонин, он сказал «да».
Двое загадочных мужчин были врачами, которые начали ездить по крупным авиабазам западной части СССР с середины августа 1959 года, через четыре месяца после того, как команда Mercury 7 была представлена публике на пресс-конференции в Вашингтоне. Врачи всегда ездили парами и на каждой базе задавали одни и те же вопросы отобранным группами летчиков.
Надо полагать, что они заранее выясняли многое о тех людях, с которыми проводили собеседования, поскольку командованию военных частей предписывалось предоставлять им необходимые документы без объяснения причин. Точно так же и летчикам, которых приглашали на собеседование, не всегда сообщали причину. «Разговор, — вспоминал один из врачей Николай Гуровский, — носил далекий от космоса характер. Кто-то из офицеров никак не мог понять, к чему мы клоним и зачем приехали».
Кое-кто догадывался, а некоторым, как Георгию Шонину, говорили прямо. Были и такие, кто «просил разрешения посоветоваться с семьей. На это следовал категорический отказ: дело новое, совершенно секретное, и решение надо принимать самому, без посторонней помощи».
Из первоначального списка, в котором значилось 3456 человек, было отобрано 352 кандидата на роль космонавта — это слово появилось в 1955 году и, в отличие от американского астронавта, или «звездного путешественника», означало нечто большее, чем просто путешествие — выход в космос означал философский скачок для всего человечества, путь за пределы Земли. Но для осуществления такого путешествия требовалось решить множество сложнейших задач, в том числе найти лучшего человека — или, скорее, как в США, лучшего мужчину, — который сделает это.
Поиск возглавил полковник медицинской службы Владимир Яздовский, профессор Института авиационной и космической медицины в Москве. Яздовский, которому было в то время за 40, официально занимал должность директора медико-биологических исследований, а по существу руководил программой работ, связанных с полетами собак в космос. Кроме того, он проводил первые исследования с участием добровольцев.
Сотрудники института уважали его и при этом очень боялись. Валентина Быковская, работавшая в то время в институте медсестрой, его ненавидела: «Он был невероятно строг, и мы всегда пытались проскользнуть мимо него по коридору или пробежать мимо как можно быстрее. К тому же он не всегда был справедлив. Суровый и надменный человек». В мемуарах Яздовского мы видим его как человека, безоглядно погруженного в эксперименты с собаками, которые иногда заканчиваются их гибелью, и почти лишенного сочувствия.
Даже когда он вроде бы проявляет сочувствие, оно кажется каким-то неестественным. Взять хотя бы его описание «славной собаки» Лайки — есть что-то настораживающее в рассказе о том, как он привел ее домой и «показал детям» за несколько дней до полета на орбиту в один конец в ноябре 1957 года: «Они были очарованы ее поведением и красотой, играли с ней, ласкали. Мне хотелось сделать собаке что-нибудь приятное, так как жить ей оставалось совсем недолго».
Теперь Яздовскому, занимавшемуся отбором собак для полетов в космос, предложили переключиться на людей. Поскольку после апрельской пресс-конференции 1959 года об американских астронавтах много говорили в новостях, советская Академия наук начала получать горы писем от граждан, готовых рискнуть жизнью и отправиться в космический полет. Яздовский с присущей ему тщательностью цитирует некоторые из них в своих мемуарах.
Среди авторов были два второкурсника горного факультета Политехнического института в Средней Азии, 49-летний рабочий из Риги, немолодой уже выпускник Ленинградского коммунистического института журналистики, предложивший «отдать жизнь ради науки», и даже два осужденных преступника. Ясно, что найти людей, готовых пойти на смерть ради своей страны или попросту желающих выбраться таким образом из тюрьмы, было бы нетрудно, но для поиска достойных кандидатов требовалась стратегия получше.
Первоначально взоры, как и у американцев, обратились на широкий спектр профессионалов: летчиков-истребителей, подводников, автогонщиков и, как вспоминает Яздовский, «представителей других опасных профессий». Но в конечном итоге остановились только на летчиках-истребителях. По понятным причинам именно они должны были, по идее, лучше других справляться с перегрузками, возникающими при запуске ракет. Помимо прочего, они имели еще одно преимущество: умели пользоваться катапультируемыми креслами, а это было существенным при возвращении на Землю.
Существовало и еще одно соображение. Американцы набирали летчиков. Советы теперь собирались сделать то же самое. В конечном итоге состязаться должны были две группы летчиков по обе стороны железного занавеса. Им не нужно было палить друг в друга в небе, их ждало состязание на гораздо более величественной арене — в космосе.
К июню 1959 года, всего через пару месяцев после того, как астронавты программы Mercury начали тренировки, были определены секретные критерии отбора советской команды. Они заметно отличались от американских. Кандидатами в космонавты могли стать только более молодые и низкорослые люди — максимальный рост для них составлял 175, а не 180 см. А профессия летчика-испытателя не была обязательной. В отличие от американских астронавтов с минимальным налетом 1500 часов, кандидаты в советские космонавты могли просто быть летчиками-истребителями. Опыт, по существу, не имел значения. Отборщиков интересовали молодые, исполнительные мужчины в отличной физической форме, способные долгое время сидеть в полностью автоматизированном корабле, не прикасаясь к ручкам управления и не впадая в панику.
В самом начале проекта NASA придерживалось очень похожих представлений о будущих астронавтах, хотя и отбирало людей с гораздо более серьезным летным опытом. Однако астронавты вскоре поменяли правила игры, настояв на определенном участии в управлении своими кораблями. Добиться своего им помогли солидные резюме и навыки испытательных полетов, к тому же они уже имели статус звезд, а их портреты мелькали в журнале Life. Иными словами, у них были рычаги давления, позволявшие добиться своего, по крайней мере отчасти, в споре с любым скептически настроенным аэрокосмическим инженером, который не хотел подпускать человека к управлению драгоценной капсулой Mercury.
У только что набранных советских космонавтов авторитета и известности не было, по крайней мере до тех пор, пока они не слетали в космос. К тому же, в отличие от американских астронавтов они не были гражданскими людьми и не работали на гражданскую организацию вроде NASA, они были солдатами, участвовавшими в военной программе, а потому должны были делать, что прикажут, или отвечать за неподчинение. В этом свете вряд ли можно удивляться тому, что руководить отбором назначили доктора Яздовского и дали ему задание подобрать исполнительных советских людей. Благо у него уже был большой опыт отбора покладистых собак.
Команда Яздовского приступила к работе летом 1959 года. Первоначальный список из 3456 кандидатов, чьи личные дела были просмотрены, примерно в семь раз превышал первоначальный американский список. У главного конструктора советской космической программы были свои соображения на этот счет, как писал Яздовский в мемуарах:
Сколько людей следует отобрать в космонавты? Королев, улыбаясь, ответил: «Много, американцы отобрали семь человек, а нам надо много больше». Это, конечно, вызвало недоумение, но особенно комментировать никто не стал. Все поняли, что планируется не один, не два, а значительно больше полетов.
Как только первоначальная гора из тысяч личных дел во втором раунде уменьшилась до более приемлемых 352, Яздовский отправил в поле пары своих врачей: «В короткие сроки им надлежало найти несколько десятков абсолютно здоровых... дисциплинированных, не имеющих замечаний по службе, профессионально перспективных, молодых, невысокого роста, худеньких летчиков-истребителей». И разумеется, политически надежных.
Работу медицинской комиссии Яздовского контролировала еще одна комиссия с типичным советским названием — Государственная межведомственная комиссия, сокращенно ГМВК. Главной задачей ГМВК была фильтрация кандидатов «на основе их политической надежности». «Этим занимался КГБ, — рассказал один из кандидатов Павел Попович. — Нас изучали и проверяли. Они выясняли нашу семейную историю и наши родственные связи». Каждый из 352 мужчин, с которыми врачи проводили собеседования на местах, включая, разумеется, Гагарина, должен был пройти эту политическую проверку, чтобы попасть на следующий этап отбора. Как человек, который в детстве тщательно стирал и гладил свой красный пионерский галстук, а в профессиональном училище был капитаном комсомольской баскетбольной команды обширной Саратовской области, этот тест Гагарин вряд ли мог провалить.
Вскоре список из 352 кандидатов, предварительно опрошенных на авиабазах, вновь сократился. Осенью и зимой 1959–1960 годов оставшихся 206 кандидатов вызвали группами по 20 человек в Москву в Центральный научно- исследовательский авиационный госпиталь для жесткого медицинского и психологического тестирования под кодовым названием «Тема No 6». Гагарин попал туда в начале октября, его друг Шонин — в конце ноября.
Приветственные вечеринки для них никто не устраивал. У прибывших молодых людей отобрали форму, выдали им госпитальные пижамы и разместили в палатах. Рассказывать кому-либо в госпитале, что они там делают и почему, было запрещено. Впрочем, и сами они не все до конца понимали в тот момент, зачем их вызвали. «Нам велели ни с кем не разговаривать, — рассказал Алексей Леонов, прибывший в той же группе, что и Гагарин, — хотя у нас и были подозрения, что программа связана с космическим полетом». «Мы были взбудоражены», — добавил он.
Если оставить в стороне политическую благонадежность, то многие тесты, которые пришлось пройти советским кандидатам, чрезвычайно походили на те, которым подвергались американцы семь месяцев назад, — возможно, не случайно, поскольку некоторые подробности переживаний астронавтов к тому моменту были опубликованы в американской прессе. Но советский режим медицинских испытаний был, если это возможно, еще более неприятным и продолжался дольше. Некоторые кандидаты провели в госпитале почти месяц.
Все они прошли через тот же ужасный тест, что и кандидаты проекта Mercury, когда прямо в слуховой канал заливали воду. Их также заставляли сидеть в термокамере, где температура поднималась еще выше, до 70 °C, и они жарились там столько, сколько могли выдержать. Вместо одного раза, как у американцев, им пришлось проделать это трижды, а Яздовский каждый раз скрупулезно отмечал результат: «К концу опыта лицо и видимые слизистые приобрели багрово-красный цвет с ясно выраженной синюшностью, лицо было обильно покрыто потом». После термокамеры кандидаты должны были сразу же выполнить серию приседаний.
Как и американцев, советских летчиков запирали в барокамере и постепенно снижали в ней содержание кислорода, а Яздовский и его команда наблюдали за ними через иллюминаторы. «Многие теряли сознание, — рассказывал один из будущих космонавтов Дмитрий Заикин. — Не могли вынести это испытание. Они просто падали на пол». Кроме того, были испытания на вибростенде, вызывавшие тошноту и призванные оценить, насколько человек способен противостоять ощущениям при старте, во время жесткой болтанки.
«Вы садитесь в кресло, а оно начинает вибрировать, — рассказывал Борис Волынов, также прошедший отбор. — Главное — это амплитуда колебаний. Когда она становится большой, ваши зубы начинают стучать». Одним из примечательных различий между американским и советским протоколами испытаний была древность некоторого советских установок, добавлявшая испытаниям порцию ужаса. «Центрифуги, — вспоминал Волынов, — были не слишком, скажем так, современными. На самом деле они были довольно старыми. Иногда приходилось привязывать кресло дополнительными цепями, чтобы пилот не вылетел с него в стену».
Кандидаты начали отваливаться десятками. «Врачей было много, — писал Гагарин позже, — и каждый строг, как прокурор. Приговоры обжалованию не подлежали». Тестирование было настолько тщательным, что некоторых кандидатов вообще отстраняли от полетов, и их летная карьера в военной авиации внезапно рассыпалась в прах. Психолог Ростислав Богдашевский отметил холодно, что целью было «получить сравнительную оценку — то есть попытаться понять, кто из отобранных людей лучше других способен переносить те издевательства, которые мы для них придумывали».
Прополка была безжалостной. В медицинских испытаниях программы Mercury в клиниках Лавлейса и Райт-Паттерсон все кандидаты прошли полный курс и по итогам узнали свои результаты. В Москве кандидатов выбраковывали по ходу дела. «Наше число все уменьшалось и уменьшалось, — рассказывал Борис Волынов. — Знакомые, которых я уже видел, просто исчезали». А 20 кандидатов ушли по собственному желанию. Они просто были сыты по горло.