Танжерская легенда: история одного старинного книжного магазина в Марокко
Официальная история так называемой танжерской легенды начинается с 1947 года, когда в город прибыл Пол Боулз. На следующий год к Боулзу переехала его жена Джейн. Позднее сюда приехали Теннесси Уильямс, Трумен Капоте, Жан Жене, Уильям Берроуз (и прочие представители бит-поколения) и Хуан Гойтисоло. Помимо вечеринок в частных домах и ставших ежедневными кофепитий, было два главных места притяжения для этих столь разных творцов и множества других персонажей. Танжер посещали богачи и искатели приключений, дилетанты и музыканты, привлеченные африканскими ритмами. Здесь бывали актеры, такие как венгр Пол Лукас, который сыграл в «Веселье в Акапулько» вместе с Элвисом Пресли и в «Лорде Джиме» Ричарда Брукса. Лукас умер в Танжере, пока искал место, где провести последние годы жизни. А также режиссеры вроде Бернардо Бертолуччи и музыкальные группы, например, The Rolling Stones. Первым в ряду этих местных достопримечательностей — наподобие Гертруды Стайн или Сильвии Бич в межвоенном Париже — был сам Боулз. А главным местом притяжения — книжный магазин Librairie des Colonnes, который открылся тогда же, когда в Танжер перебрались Боулзы, и который их пережил.
Бельгийская чета Жерофи — Робер, архитектор и археолог, друг Жене, Андре Жида, Малкольма Форбса, и Ивонн, библиотекарь по образованию,— опираясь на неизменную поддержку сестры Ивонн Изабель, стояла у штурвала Librairie des Colonnes с самого его открытия летом 1949 года. Место это им предложил Галлимар, хозяин магазина. Брак был фиктивным, как, собственно, и у Боулзов, ведь супруги были гомосексуалистами, а Танжер в те времена представлял собой идеальное место для подобных союзов. Пока сестры Жерофи руководили книжным магазином, став в итоге культурными достопримечательностями, Робер посвящал себя дизайну и архитектуре. Среди прочих проектов он осуществил перестройку арабского дворца, в котором Форбс, издатель и владелец знаменитого журнала, хранил свою коллекцию, насчитывавшую сто тысяч оловянных солдатиков. На одной фотографии агентства Magnum мы видим его, уже пожилого: он смотрит в камеру, одетый в белый жилет с белой же шляпой руках, словно «manager of the Forbes State».
Между Жерофи и Боулзами сложились тесные отношения, как явствует из открыток, которыми обменивались писатели. Для Пола Жерофи стали чем-то привычным и постоянно присутствующим, частью повседневного пейзажа наряду с площадью Соко-Чико или Гибралтарским проливом. Для Джейн же Ивонн была близкой подругой, а временами и сиделкой, ведь именно она поддерживала Джейн во время долгих периодов психологической неустойчивости. 17 января 1968 года Джейн вошла совершенно невменяемой в Librairie des Colonnes и, никого не узнавая, попросила в долг два дирхама; затем она взяла две книги и, несмотря на напоминание ее служанки Аиши, ушла с ними, так и не заплатив.
Каждый раз, когда Маргерит Юрсенар случалось бывать в Танжере, она заходила в книжный Librairie des Colonnes повидать своего друга Робера. Когда какой-нибудь американский писатель, например, Гор Видал, европейский или арабский интеллектуал вроде Поля Морана или Амина Маалуфа посещал белый город, он непременно оказывался среди стеллажей, на которых со временем появилось, помимо огромного количества французских, и множество наименований на арабском, английском и испанском. Неслучайно Librairie des Colonnes стал пунктом антифранкистского сопротивления, организуя собрания изгнанников и способствуя изданию их книг. Среди испанских писателей, тесно связанных с этим местом, самым известным был Хуан Гойтисоло, начавший свое знакомство с арабской культурой в середине шестидесятых именно в Танжере. Из его книги «В царствах тайфа» мы узнаеем, что, едва приехав сюда, он написал Моник Ланж: «Я счастлив, гуляю по десять часов в день, вижусь с Аро и его женой, ни с кем не сплю и смотрю на Испанию издалека, полный интеллектуального возбуждения». Плодом этого возбуждения станет «Возмездие графа дона Хули- ана»: «Мое представление о работе основывается на виде испанского берега, открывающегося из Танжера: я хочу оттолкнуться от этого образа и написать нечто прекрасное, превосходящее то, что писал прежде». Тем временем он делает разрозненные заметки, обкатывает идеи и в своей съемной комнате читает взахлеб литературу испанского Золотого века. Хотя позднее Гойтисоло обосновался в Марракеше, отдыхал он до конца жизни в Танжере и был постоянным посетителем его самого значительного книжного магазина. В одном из своих последних романов, «Хренокомедии», где обыгрывается скрытая гомосексуальная традиция испаноязычной литературы, он вкладывает в уста гротескного отца де Тренна такие слова:
Вы не знаете, по-прежнему ли Жене живет в Минзехе или он переехал в Лараш? Мне рассказывали о великолепной автобиографии некоего Шукри, переведенной на английский Полом Боулзом. Вы ее читали? Как только мы приедем, я раздобуду экземпляр в Librairie des Colonnes. Вы, я так полагаю, дружите с сестрами Жерофи. Кто в Танжере не знает сестер Жерофи! Как! Вы их не знаете? Но это невозможно! Такой благородный танжерец, как Вы, не ходит в их книжный? Простите, но я Вам не верю. Они — двигатель интеллектуальной жизни города!
Менее известным примером, но, быть может, более характерным ввиду бисексуальности, приверженности к наркотикам и разрушительной бездеятельности, царившей в танжерской интеллектуальной среде, служит Эдуардо Аро Ибарс. Сын эмигрантов, он родился в Танжере в 1948 году и подростком проник в бит-среду, сопровождая Гинзберга и Корсо во время их ночных похождений. «Я вырос в среде, отчасти кочевой, между Мадридом, Парижем и Танжером»,— писал он. Его короткую жизнь предопределил, безусловно, пространственный вектор Танжер — Мадрид, потому что Ибарс завез в испанскую столицу нон-конформистскую бациллу битничества и через нее дал импульс мовиде, выступая в роли воинствующего гомосексуалиста, сочиняя поэмы и песни, пробуя самые разные галлюциногенные препараты. Весной 1969 года, после четырехмесячного тюремного заключения, проведенного вместе с Леопольдо Мариа Панеро, он вернулся в танжерский дом своей семьи. Иной раз, уклоняясь от воинской повинности, сел на ночной поезд до Альхесираса, пересек пролив и, поселившись у Джозефа Макфиллипса, друга Боулзов, получил помощь от сестер Жерофи, которые дали ему возможность подрабатывать в их книжном. Он определял себя как гомосексуала, наркомана, преступника и поэта. В сорок лет Ибарс умер от СПИДа.
Книжные магазины обычно переживают как писателей, питавших их мифологию, так и своих хозяев. После сестер Жерофи их книжным с 1973 по 1998 год управляла Рашель Мюйаль. Из «Моих годов в Librairie des Colonnes» мы узнаем, что благодаря ей, уроженке Танжера, с 1949 года жившей по соседству с магазином, в его космополитическую палитру добавился оттенок Танжера марокканского:
Мне делали честь посещения одного человека — Си Ахмеда Балафрея. Ему нравилось листать журналы о декоре и архитектуре. Его сопровождал Си Абделькебир эль-Фасси, герой сопротивления. В ходе одной из наших бесед Си Ахмед сказал, глядя мне в глаза: «Одному Богу известно, что я сделал всё для того, чтобы Танжер сохранил специальный статус и при этом не перестал быть частью Марокканского королевства».
Как и другие великие книготорговцы, которые уже появились или появятся на страницах этой книги, Мюйаль жила в двух шагах от своего заведения, часто устраивала фуршеты и праздники по случаю презентации книг или каких-либо культурных событий. Она тоже стала ключевой фигурой, послом, связующим звеном: каждую неделю три-четыре человека просили ее организовать им встречу с Боулзом, у которого не было телефона. Она отправляла к нему посыльных, и он почти всегда отвечал согласием.
Позднее появились Пьер Берже, Симон-Пьер Амлен и журнал Nejma, посвященный этой международной мифологии, благодаря которой столько марокканских писателей приобрели известность за пределами Танжера. Гибралтарский пролив всегда был местом встречи Европы и Африки, поэтому вполне естественно, что Librairie des Colonnes играл особую роль в культурном обмене между двумя его берегами. На одной конференции, проведенной в городском Ротари-клубе, Мюйаль сказала:
В легендарном книжном Librairie des Colonnes я могла чувствовать себя в центре города и даже мира. Поэтому я сказала самой себе, что совершенно необходимо вовлечь его в культурное движение Танжера, города, который лучше какого-либо другого города в мире символизирует встречу двух континентов, двух морей, двух полюсов — Востока и Запада,— но еще и трех культур и трех религий, составляющих единое и многообразное население.
Я храню карточку марракешского магазина Librairie Papeterie de Mlle. El Ghazzali Amal из тканевой бумаги, на которой гордо напечатано: «Depuis 1956», и помню, как меня разочаровало скромное количество продававшихся там книг и то, что все они были на арабском языке. Librairie des Colonnes, напротив, не может не воодушевлять европейского читателя, ведь он такой же, как крупные книжные Европы, только на африканском берегу и с необходимыми оттенками местного колорита. Там продаются книги на французском, английском и испанском по установленной цене, что исключает торг, который поначалу кажется забавным, но скоро начинает утомлять; здесь это дает нам ощущение безопасности. То же происходит в двух других марокканских книжных, которые я недавно для себя открыл: в марракешском Ahmed Chatr и особенно в Carrefour des Livres в Касабланке с его ярко расцвеченными полотнами и большим ассортиментом книг на арабском и французском (очевидна связь с Librairie des Colonnes, потому что в обоих магазинах продаются одни и те же белые танжерские книги с печатью Khar Bladna, которые я коллекционирую на протяжении многих лет). Здесь удобно. А вот в марракешском магазине религи- озной литературы (на арабском языке) царит просто неимоверная духота — там нет ни единой щели, через которую проникал бы воздух. Но именно такие контрасты дарят нам удовольствие, которое мы ищем в путешествиях. В этом отношении книжные — почти беспроигрышная ставка: их структура нас успокаивает, потому что всегда кажется привычной; мы интуитивно понимаем их порядок, расположение и то, что они могут нам предложить. Тем не менее нам нужен хотя бы один отдел с книгами, набранными знакомым алфавитом, одна секция иллюстрированных изданий, которые мы можем листать,— пятна информации, которые мы можем расшифровать.
Именно это со мной случилось на Книжном базаре в Стамбуле: среди тысяч непонятных обложек я обнаружил книгу о турецких путешественниках, изданную на английском и снабженную фотографиями,— «Глазами турецких путешественников. Семь морей и пять континентов» Алпая Кабакали в аккуратном футляре Toprakbank. Поскольку моей коллекции, посвященной странствиям, не доставало этой детали головоломки — рассказов турецких путешественников,— я решил во что бы то ни стало ее заполучить. Я держал в голове образ будапештской продавщицы волшебных шкатулок, к которой возвращался день за днем и предлагал все ту же цену, составлявшую ровно треть запрошенной ею, пока в последний день она не уступила мне с улыбкой деланого смирения. Я купил две шкатулки, чтобы подарить их моим братьям. Когда она мне их отдавала, завернув в оберточную бумагу, американский турист, держа точно такую же шкатулку, спросил, сколько она стоит. Продавщица удвоила начальную цену. Покупатель безропотно попросил две, сунул руку в карман и, пока она делала мне знаки, чтобы я молчал, купил ровно то же, что и я, заплатив в шесть раз больше. Теперь я спросил цену книги в голубом футляре у молодого турецкого продавца, который слушал радио за стойкой и на самом деле лишь присматривал за товаром; он крикнул мужчину средних лет, свежевыбритого, который, глядя мне в глаза, сказал, что книга стоит сорок долларов. Двадцать пять мне кажется более справедливой ценой, ответил я ему. Он пожал плечами, снова оставил юношу сторожить товар и ушел туда, откуда пришел.
Пришел он из одного закоулка Сахафлар Карсиси — так по-турецки называется Книжный базар, который находится в старинном дворе, зажатом между мечетью Баязида и воротами Фесчилер, ведущими к Гранд-Базару, недалеко от Стамбульского университета. Сахафлар Карсиси занимает примерно столько же квадратных метров, сколько на протяжении многих веков было отведено под Хартопратию, бумажный и книжный рынок Византии. Возможно, из-за того, что посередине двора стоит бюст Ибрагима Мутеферрики, где указаны названия первых семнадцати турецких книг, отпечатанных в руководимой им типографии, типографии поздней, начала XVIII века, мне пришло в голову, что антологию путешественников можно получить, следуя той же тактике, которую я использовал в Будапеште. Поскольку Мутеферрика был родом из Трансильвании и мы не знаем, как он попал в Стамбул и почему принял ислам, эта поездка в Турцию ассоциировалась у меня с моими путешествиями по Балканам и Дунаю. В итоге я взял за привычку заходить туда каждый день и каждый раз повышать предложение на пять долларов.
Еще я привык читать по вечерам на террасах Cafe Pierre Loti с видом на Мраморное море и гулять на закате по Истикляль Каддеси, или улице Независимости, еще одному крупному книжному центру города. Подобно Буде и Пешту, два берега Стамбула, разделенных Галатским мостом, обладают собственным характером, который ощущается на этих двух полюсах письменности: на Базаре и Улице. В окрестностях ее когда-то обосновались венецианские и генуэзские купцы; тут есть великолепные пассажи и книжные, где на внутренних сторонах обложек книг располагают белые этикетки с ценой. Я напрасно искал антологию путешественников в магазинах вроде Robinson Crusoe. Впрочем, я купил там две турецкие книги Хуана Гойтисоло. На фотографиях, которые включены в издание «Османского Стамбула», не увидеть ни старинных, ни современных книжных, потому что они никогда не были темами литературы о путешествиях или истории культуры. Я искал книги о геноциде армян и в самом конце проспекта, выходящего к Галатской башне, нашел-таки книготорговца, блестяще говорившего по-английски с лондонским акцентом и вручившего мне два тома «Истории Османской Империи и современной Турции» Стэнфорда Дж. Шоу и Эцеля Курала Шоу. Их темати- ческий указатель не оставлял сомнений: «Armenian nationalism, terrorism; Armenian revolt; Armenian question; war with Turkish nationalism». Столь же возмутительно, но менее понятно то, что в историческом обзоре, предлагаемом путеводителем Lonely Planet по Турции, также обходятся стороной систематические массовые убийства, которые стоили жизни более чем миллиону человек и стали первыми в череде геноцидов ХХ века.
В магазине, расположившемся рядом с бюстом турецкого первопечатника, венгра по происхождению, я неоднократно завязывал разговор с книготорговцем, прекрасно говорившим по-английски и постепенно становившимся все более откровенным. Орхан Памук, незадолго до того получивший Нобелевскую премию, был, по его мнению, посредственным писателем, который воспользовался своими связями за рубежом. А геноцид армян — это историческое событие, и его, безусловно, не- верно обозначать словом «геноцид», потому что сначала нужно отделить факты от пропаганды. Я не знаю, звали ли его Бурак Туркменоглу или Расим Юксель, потому что у меня сохранились и его карточка, и карточка мужчины средних лет, всегда тщательно выбритого, который в тот день, когда я ночным автобусом отправлялся в Афины, продал мне книгу в голубом футляре за сорок долларов. Но я отлично помню, как горели его глаза в полумраке магазина.
Литературы, отрицающей исторические факты, в Турции присутствует много, как и антисемитской литературы в Египте и исламофобской в Израиле. В книжном магазине Madbouly на площади Талаат Харб в Каире, рядом с другими, столь же подозрительными книгами, я видел три экземпляра «Протоколов сионских мудрецов». Там также имелось полное собрание сочинений Нагиба Махфуза — единственного египетского писателя, который подражал Стайн или Боулзу и при жизни стал туристической достопримечательностью, будучи постоянным посетителем Fishawi («Кафе зеркал»). В иерусалимском книжном Sefer Ve Sefel, открытом на улице Яффо в 1975 году с целью продавать книги на английском, кафе при котором пришлось закрыть во время интифады, или в Tamir Books на той же улице, торгующем только книгами на иврите, тоже присутствуют — среди прочих — совершенно неприемлемые политические и историографические тенденции. Неспециализированные книжные магазины обычно зеркально отражают общества, в которых существуют, так что радикальные меньшинства оказываются представлены на небольшом количестве полок. Но в Иерусалиме я меньше ходил по книжным, чем в Тель-Авиве — городе менее религиозном и потому более толерантном. И книжный, куда я ежедневно заходил в Каире, был другим: это магазин Американского университета, аполитичный и светский. Там я купил одну из самых красивых книг, которые когда-либо дарил: «Современную арабскую каллиграфию» Нихада Дукхана.