«Мой дед расстрелял бы меня»: воспоминания внучки коменданта концлагеря Амона Гёта

Жена коменданта: Рут Ирен Кальдер, моя бабушка

Что знала моя бабушка? До посещения виллы я была уверена, что бабушка многого просто не понимала.

Перед поездкой в Краков я представляла виллу шикарным домом с огромными угодьями. По моим представлениям, дом находился далеко от лагеря и был огромным, так бабушка могла бы не слышать ни выстрелов, ни криков горничной, которую избивал дед.

Все оказалось не так. Бабушка находилась в эпицентре событий. Небольшая вилла стояла впритык к лагерю. Неужели бабушка не только ослепла от любви, но и оглохла?

Что случилось с ее состраданием? В паре сотен метров от нее гибли люди, а она устраивала празднества с Амоном Гётом. Дед умер давно, но бабушку я застала. В детстве она была самым близким мне человеком. Не так уж много было нужно, чтобы прикипеть душой: бабушка относилась ко мне благожелательно, этого оказалось вполне достаточно.

Она излучала доброту. Когда я ее вспоминаю, меня охватывают знакомые приятные чувства. И вдруг из книги, посвященной матери, я узнаю о бабушке такое, что совершенно не сочетается с ее образом в моей голове.

Не будь этого, одно лишь знание о кровных узах с Амоном Гётом, возможно, не выбило бы меня из колеи. Я бы видела в нем историческую личность и смогла бы дистанцироваться. Да, он мой дед, но он никогда не водил меня в детский сад и не держал за руку. Это делала бабушка.

Она мне родная, поэтому я не в силах заменить кошмарный образ Амона Гёта каким-то неопределенным пятном, оставшимся в истории.

Потомков национал-социалистов иногда разделяют на тех, кто лично знал родственников, и тех, кто не застал их в живых. Некоторые исследователи приходят к выводу: тот, кто лично не был знаком с предком-нацистом, не так сильно страдает по поводу происхождения. Однако исследователи забывают, что потомок, как правило, окружен людьми, которые когда-то этого нациста любили. Ныне живущие становятся связующей нитью между нами и умершими. Моей матери было десять месяцев, когда Амона Гёта повесили. Из книги ясно, что она из-за отца очень страдала, поскольку была связана с ним так же, как и я, через Рут Ирен, свою мать и мою бабушку. Через женщину, которая до последних дней держала фотографию Амона Гёта у изголовья кровати. «Он был главным мужчиной в моей жизни», — говорила она. Почему она была с ним заодно?

Я сижу в большом междугородном автобусе, он забит людьми, но разговоров не слышно. По краям дороги стоят низкие домики, деревушки становятся все мельче. Асфальт мокрый, недавно опять шел дождь. Хоть бы небо наконец прояснилось! Там, куда я еду, и так всегда мрачно.

Это мой второй и последний день в Польше. Я еду в Освенцим. От Кракова он всего в часе езды. Я там никогда не была, несмотря на то, что Освенцим считается главным символом Холокоста. Читать о нем и быть там — огромная разница. Амон Гёт отправил в газовые камеры Освенцима тысячи заключенных из Плашова. Обсуждал ли он подобное с моей бабушкой? Вряд ли, но она не могла этого не знать. Чем сильнее я пытаюсь ее понять и разобраться, какой же она была на самом деле, тем тяжелее становится сохранять объективность.

***

Рут Ирен Кальдер, впоследствии Рут Ирен Гёт, бабушка Дженнифер Тиге, познакомилась с Амоном Гётом, когда ей было 25 лет. Она родилась в провинции Верхняя Силезия, в городе Гливице. Ее отец руководил автошколой и был членом НСДАП.

В Эссене Рут Ирен ходила в театральную школу, получила диплом косметолога. Тогда же у нее случился короткий роман с мужчиной старше нее. Забеременев, она сделала аборт.

В Кракове Рут Ирен устроилась секретаршей в вермахт. Как пишет Йоханнес Захсленер, у нее сложилась репутация молодой женщины, которая «не прочь поразвлечься с мужчинами в форме».

Подружившись с предпринимателем Оскаром Шиндлером, Рут Ирен выполняла для него небольшие поручения. Однажды весенним вечером 1943 года Шиндлер взял ее с собой на ужин к Амону Гёту.

В интервью и беседах с дочерью Рут Ирен говорила, что в первую встречу с комендантом концлагеря между ними вспыхнула любовь с первого взгляда. В ее глазах Амон Гёт был большим и сильным — «настоящей мечтой любой секретарши», обладателем хорошего чувства юмора, интеллигентным и начитанным «мужчиной... наподобие Кларка Гейбла в роли Ретта Батлера в “Унесенных ветром”».

В 1975 году Рут Ирен призналась Тому Сегеву, что ей поручили флиртовать с Амоном Гётом. Оскар Шиндлер, которому нужны были работники из лагеря Гёта, надеялся таким образом укрепить отношения с комендантом лагеря. «Поскольку секретаршей я была прехорошенькой, главной задачей стало завоевать его сердце. Тогда он и дальше поставлял бы нам рабочую силу. Евреев мы получали только через него, ведь он был комендантом».

Темноволосая девушка с изящной фигурой сразу нашла с Амоном Гётом общий язык. Рут Ирен вспоминала, как они быстро перешли на «ты» и как на прощание Гёт сказал: «Я тебе позвоню». Прошло несколько дней, Гёт так и не объявился. Тогда Рут Ирен Кальдер сама набрала его номер: «Ты собирался позвонить. Я все еще жду». Гёт был удивлен. Он даже заподозрил, что она как близкая подруга Оскара Шиндлера планирует за ним шпионить. Рут Ирен заверила, что с Шиндлером они просто друзья, и условилась встретиться с Гётом в Плашове. Довольно скоро они сблизились, он дал ей ласковое прозвище Майола. Из любви к Амону Гёту она переехала на его виллу, к самому концлагерю. 

Хелен Розенцвейг описывает Рут Ирен Кальдер как красивую молодую женщину с темными волосами и восхитительной молочно-белой кожей. «Она очень любила Гёта, постоянно смотрела на него».

Наименее привлекательных качеств Амона она не замечала. Хелен Розенцвейг вспоминает, что Рут Ирен о лагере даже слышать не хотела. «Она часто замешивала яичный белок с огурцом и йогуртом и с этой маской на лице ложилась в постель. Слушала громкую музыку, заглушавшую выстрелы». В фильме Стивена Спилберга Рут Ирен накрыла голову подушкой, когда Амон Гёт стрелял с балкона в заключенных. 

Однажды в Плашов приехала ее мать, Агнес Кальдер. От обстановки, в которой жила дочь, она пришла в ужас и почти сразу засобиралась домой. Тем не менее в доме коменданта Рут Ирен наслаждалась жизнью. Позднее она рассказывала дочери Монике, как они с Амоном Гётом начинали день с верховой езды. Потом она тщательно красилась, а после завтрака говорила горничным, что подавать на обед: Гёт ел много мяса и выпивал, на десерт были пирожки и фрукты. В послеполуденное время Рут Ирен снова каталась на лошади, слушала пластинки или играла в теннис с другими спутницами эсэсовцев. По вечерам часто устраивали вечеринки. Они с Амоном Гётом любили слушать братьев Рознер, музыкантов из лагеря. Евреи Генри и Леопольд Рознеры меняли арестантскую робу на нарядные костюмы и играли для Гёта и его гостей на скрипке и аккордеоне. 

В восхитительных платьях из краковских ателье любовница коменданта выглядела хозяйкой дома. На одном снимке из Плашова Рут Ирен позирует на фоне унылых бараков и колючей проволоки в элегантном костюме для верховой езды — ни много ни мало показ мод на Елисейских Полях. На других фотографиях она загорает в купальнике на террасе виллы или стоит в роскошном пальто и шляпе (слева маленькая черная собачка, справа любимый пес Гёта, дог Рольф мраморного окраса). Скорее всего, ее снимал Амон Гёт.

***

У меня была только одна бабушкина фотография. Там она одета в длинное платье в цветочек, волосы уложены в высокую прическу, на пальце блестит золотое кольцо. Она стоит на лужайке в Английском саду в Мюнхене. Рядом такса, на траве лежит красный мяч. Бабушка весело смеется, глядя в камеру, молодая и счастливая. Такое хорошее, не постановочное фото. Мне оно очень нравилось.

Потом в книге о матери и в интернете я нашла совсем другие снимки. Вот она стоит рядом с догом, который кидался на людей. На это невозможно смотреть. В моей жизни было всякое, но рассматривать такие фотографии — выше моих сил. Бабушка нежно треплет пса по холке, и ее явно ничто не тревожит. А ведь это не какая-то болонка, а монстр, который по велению Амона Гёта нападал на людей.

Эти снимки совсем не вяжутся с моим представлением о бабушке. По деду я не горюю. Я горюю по ней. Горюю по человеку, которым она не была.

Она относилась ко мне с добротой, поэтому я по умолчанию считала ее хорошей. Ребенок не задумывается, что у его близкого может быть другая, темная сторона. Как бы мне хотелось, чтобы воспоминания о ней остались неомраченными. Почему бабушка не такая, как у большинства людей? Не милая старушка, которая давным-давно умерла?

Я постоянно сравнивала Ирен с другими своими бабушками — приемными. Одну мы называли «бохумской», а другую — «венской». 

«Бохумская» бабушка — мама моего приемного отца. Крошечная, с серебристыми кудряшками после химзавивки, с энергичной походкой. Она обожала юбки и сверху надевала передник, боясь испачкаться. Выходя из дома, она переобувалась в лодочки на маленьком каблуке. В детстве я их называла «клац-клац». Приезжая в Бохум, мы ходили с ней на рынок или в мясную лавку, помогали в саду. Я не любила сажать овощи и собирать ягоды, но результат полевых трудов мне нравился: у бабушки в подвале стояли банки домашнего компота. К столу нас звали ударом гонга.

Приученная к порядку и строгости, бабушка не проявляла к нам особой мягкости, но у нее было доброе сердце. Имея двух родных детей, она считала своим христианским долгом принять в семью сирот и отказников. Это стало прекрасной традицией. Выросший среди приемных братьев и сестер, мой отец принял в семью отказника — меня.

«Бохумская» бабушка была активной прихожанкой евангелистской церкви, очень любила свою общину и регулярно навещала могилу рано умершего мужа. Почти каждое воскресенье она ходила в церковь, и там же во время богослужения однажды у нее остановилось сердце.

«Венская» бабушка по линии моей приемной матери тоже была невысокого роста, ее можно назвать пухленькой. От бабушки исходила материнская забота, спокойствие. Она всегда хорошо выглядела, любила шелковые платья и пальто с меховым воротником. В детстве я у нее часто гостила. Вена мне нравилась куда больше Бохума, казалась гораздо интереснее. Бабушка частенько вела себя по-ребячьи. Однажды мы с ней притворились, будто сбежали. Дедушка тогда даже перепугался.

А вот на Рождество в Вене было скучновато. Мы стояли перед наряженной елкой, и бабушка не решалась запеть, потому что не попадала в ноты.

Мы там часто проводили каникулы. Зимой катались на лыжах в горах в Австрии, летом ходили в походы или ездили с палатками на море в Италию. Дедушка иногда рассказывал о войне, о кампании Роммеля в Африке. Бабушка никогда эту тему не обсуждала. Она бежала с территории современной Чехии в Вену в  году и говорить о том времени не хотела. Представляю, чего она тогда натерпелась.

А еще у меня оставалась бабушка из Нигерии — вторая родная бабушка. О ней я знаю мало. Когда мне было  лет, я встретилась с отцом. Оказалось, когда мать захотела сдать меня в приют, он предложил, чтобы меня вырастила бабушка из Нигерии. Он считал, что такая жизнь будет гораздо лучше приюта. Моей матери идея не понравилась. Наверное, в то время она еще сомневалась, отказываться ли ей от ребенка. Мать могла меня навещать в приюте или даже забрать оттуда, если бы передумала.

Я представляю «африканскую» бабушку рослой, гордой, сильной женщиной, главой семьи. Ее готовность меня воспитать достойна уважения. Я ей за это благодарна и часто задаюсь вопросом: «Что было бы, если...?» Бабушек я никогда не сравнивала — ни в детстве, ни потом. Они очень разные. С каждой меня что-то связывает, каждая для меня по-своему важна.

И все же Рут Ирен занимала в моем сердце особое место. Это первый близкий человек в жизни. Удочерив меня, семилетнюю, приемные родители оборвали связь с моей биологической матерью. Они считали, что так будет лучше. При этом из моей жизни вычеркнули и бабушку. Я очень скучала по ней. На ее месте образовалась пустота. Последний раз я услышала о бабушке, когда мне было 13 лет. Приемные родители сказали, что она умерла. О ее смерти они узнали из газеты. То, что она покончила жизнь самоубийством, там не написали. 

Я не стала мучить их расспросами. Тему моей родной семьи мы с приемными родителями, как правило, не затрагивали. Это молчание тяготило, мы словно были связаны невысказанным соглашением не заводить речь о моих родных. В любом случае приемные родители вряд ли бы что-то рассказали, поскольку сами почти ничего не знали.

Помню, я расстроилась, когда узнала о смерти бабушки. Я всегда надеялась увидеть ее снова. Смерть отняла у меня бабушку безвозвратно.