«Невеликость жизни должна быть компенсирована величием державы»: зачем власти цензура

«Левада-Центр» (признан иноагентом) проводит социологические исследования в масштабах всей страны с 1988 года. Интервьюерская сеть центра насчитывает более 100 региональных партнеров. Регулярный мониторинг общественного мнения сочетается в центре с аналитической работой. Алексей Левинсон, руководитель отдела социально-культурных исследований центра, рассказал Forbes Life о развитии механизма цензуры в современной России, формировании новой идеологии и о лояльности населения к власти.

— Можно ли утверждать, что за прошедший год в России сложилась система цензуры?

— Думаю, да. Цензура действует. Я не готов описать эту систему, но убежден, что она есть. А что, наверное, важнее, в этом убежден не только я, но и все жители нашей страны. Они думают, что цензура или есть, или должна быть. Но это не та цензура, которая действует в музеях, издательствах и театрах. В массовом сознании цензура — охрана благопристойности, защита нравственности от социального насилия, порнографии, педофилии. Я сейчас говорю о мнении людей, которые пользуются телевизором как основным средством получения информации. Они так же знают про интернет, но обращаются к нему чаще в бытовых и развлекательных целях. Одновременно они убеждены, что в интернете распространяется много всего вредного, от чего надо защищать детей и наших людей в целом. В этом смысле они даже надеются, что цензура есть.

— Почему вдруг такое массовое внимание к тому, что, например, происходит с директором Третьяковской галереи? Хотя даже среди посетителей музеев и театров (а это не больше 5% жителей крупных городов) мало кому известно, как зовут директора Третьяковской галереи. И тут в соцсетях поднимается широкая волна обсуждений, правильно ли такой-то или такая-то развивали вверенный им музей.  

— Большинству населения действительно нет дела ни до того, что происходит в Третьяковской галерее, тем более в ее администрации, ни до того, что происходит в театрах. Эти проблемы беспокоят чиновничество и депутатов. У них собственные мотивы, потому что они поняли, что сегодня охранительная установка — главная. Есть сигнал: власть смотрит на культуру и медиа. И поскольку чиновники ловят этот сигнал, они проявляют рвение, ищут, кого бы, где бы выявить как нарушителя этих зачастую самоустанавливающихся правил.

Если выявили — считается, что это пойдет на пользу их репутации и карьере. Дело достаточно хорошо известное, особенно по истории нашей страны. Наверное, кто-то из депутатов и чиновников искренне думает, что устои общества могут быть поколеблены «неправильными» режиссерами, художниками и журналистами. Но не берусь даже сказать, какова доля этих искренних борцов. 

На мой взгляд, важнее придти к пониманию, почему с начала «спецоперации»* со стороны власти появилось такое сверхтрепетное отношение к событиям в символической сфере. Когда события мельчайшего масштаба, например, выход одного человека в одном городе с одним листком бумаги в руках воспринимается как что-то, несущее большую опасность, что необходимо пресекать. На борьбу с такими явлениями, которые могут считаться ничтожными, теперь направлены серьезные силы репрессивного аппарата. 

Мы помним, как по улицам городов, Москвы в частности, ходили десятки тысяч людей, которые несли плакаты с прямыми обвинениями в адрес руководства страны или с какими-то издевательскими шутками. Такой острой реакции на это не было, как и никакого видимого потрясения общества. Власть эти демонстрации не поколебали. По сравнению с теми митингами сейчас вспыхивают только отдельные искорки — это одна тысячная от прежних событий, а на подавление, на искоренение таких мельчайших проявлений направлены куда большие силы и куда больше внимания. 

Почему власть так опасается за свою ценностно-идеологическую облицовку или подоплеку? Получается, ценность символического представления о себе для нее возросла тысячекратно. Так возникает ситуация, когда люди получают тюремные сроки за действия, которым еще два года назад власть не придавала такого значения. Сейчас, когда идет «спецоперация», где участвует бронетехника, ракеты и другие виды оружия, источником опасности считаются чьи-то слова в интернете.

Чтобы предположить, что тексты в соцсетях могут нанести серьезный ущерб действующей армии, надо иметь хорошее воображение. Но теперь они приравниваются к пособничеству врагу или каким-то военным преступлениям. При этом не думаю, что если бы эти «фейки» остались безнаказанными, они действительно подорвали бы отношение россиян к власти или армии. На основании наших исследований я могу уверенно утверждать, что режим гораздо более устойчивый, чем это кажется людям, которые берут на себя функцию охранителей этой устойчивости. Результаты изучения мнений населения по отношению к верховной власти и армии показывают, что оно держится не на страхе, не на репрессиях и не на пропаганде. 

— То есть карательный аппарат, цензура и пропаганда на самом деле ситуацией не востребованы?  

— Так работает госаппарат, чиновничество. Для этих людей новаторство режиссера, художника всегда представляет опасность для сложившегося корпуса норм. По данным наших исследований, после начала «спецоперации» армия как институт в глазах россиян стала по важности выше, чем президент. Затем, как это было много лет подряд, на первом месте вновь оказался президент, на втором месте — армия, на третьем месте — ФСБ, несколько пониже — церковь, религиозные организации. Эта система не меняется все те годы, которые мы проводим измерения.

— Когда сложилась эта иерархия ценностей?

— В позднее советское время было что-то похожее. Затем она была разрушена в 1990-е годы и восстановилась где-то в середине ельцинского правления. С тех пор, можно сказать, живет, ничем не поколебленная. Путинская эпоха только укрепляла эти представления в глазах большинства: «То, как мы живем, так и надо жить». Конечно, в стране всегда есть люди, которые думают, что жить надо не так, но они составляют меньшинство, которое сейчас уменьшилось физически. И в медийном поле его представленность сведена к минимуму, поскольку та самая цензура, о которой мы говорим, закрыла меньшинству рот.

— Повторяется ли модель 1970-80-х годов, когда официально действовала система цензуры, когда худсоветы принимали спектакли?

— Думаю, ситуация будет становиться все более похожей. В 1970-е существовала разветвленная и достаточно сложноустроенная система контроля. Там был Главлит, были худсоветы, были редсоветы, и всякие прочие органы. Сейчас наши власти среднего и нижнего уровня пользуются этим опытом и воссоздают систему. Снять спектакль, закрыть выставку в музее — тут Минкульт пользуется наработками Министерства культуры СССР 1947 года. Оказалось, эти ведомства сохранили свое устройство так же, как госбезопасность или военные части — в них идет наследованная трансляция. 

Но сейчас есть реальность совершенно другого рода, которой не было тогда, — интернет. Поэтому все большее значение будут приобретать не «ручные способы управления», а электронный контроль. Мы активно, если я правильно понимаю, заимствуем эти приемы и творческие разработки у Китая и реализуем здесь. Но я в этом не специалист.

Мне интереснее, кто формирует ценностные, символические основания. Кто определяет, кого ловить, какие слова выявлять в разговорах и текстах. Сама электронная система этого решить не может — это должны сделать люди. Значит, должен появится некий орган, принимающий главные решения, определяющий, что у нас сейчас будет неприемлемым, задающий ценности общества, какими их видит власть. Думаю, что этих людей сравнительно небольшое число, и было бы очень интересно знать, где они сидят. Собственно в Кремле или неподалеку от Кремля? Они ведь определяют не только судьбы тех, на кого падет наказание за прегрешения символического характера, но и то, что дети будут изучать в школах. Это гигантская роль, которую прежде играли фигуры такого масштаба, как Толстой или Достоевский. 

— Эти люди сейчас — главные идеологи страны? 

— Скажу так: эти люди запускают систему, которая осуществляет идеологический контроль. Идеологии как таковой они не сформировали. Они отталкиваются от чего-то, формируют ее через нарушения. Вот это — нельзя. Остается то, что — «льзя». Вот это и есть идеология, сформированная отрицательным образом. 

— Можно ли сказать, что единомыслие стало новой идеологией за последний год?

— Россия — великая держава. Россия должна быть великой державой — и это самое главное, что нужно России. На этой ценностной конструкции висит очень многое, включая самые страшные вещи. Поэтому то, что называется сейчас «спецоперацией», имеет поддержку в обществе. Мы как держава боремся с нашим, так сказать, всемирным и историческим противником в лице Запада, Америки, НАТО. Они всегда были против нас, стремились нас уничтожить или навредить. А то, что попалась под это дело Украина, жалко ее, конечно, но не в ней дело. 

Вот эта идеология кем-то проработана до тонкостей и деталей. В массовом сознании она укладывается в четыре-пять формул, достаточных, чтобы понимать, как устроен мир, каково наше место в нем, что мы должны делать и на что соглашаться, если «спецоперация» приведет к тому, что у нас будет меньше материальных благ.

Это гражданская позиция в определенном смысле. Мы себе отказываем в материальном ради победы в чем-то высокоценностном и духовном. Пропаганда лишь оформляет, дает визуальные образы этим переживаниям. На них держится социум. Социолог Лев Гудков довольно давно применительно к нашей реальности ввел в оборот выражение «негативная идентичность» — она строится на том, что нужно бороться с врагом. 

Они не начинают борьбу за свои идеалы, а наоборот, прячут идеалы в себя

В начале 1990-х годов, при Ельцине, при министрах иностранных дел Шеварднадзе и Козыреве, была попытка «нового мышления», которое стремилось устроить жизнь и мир, состоящий не из противников и врагов. Были идеи, что мы входим в европейский дом, в европейскую семью народов и, самое главное, что мы не окружены врагами. Результаты наших опросов в это время показывали, что идея отказа от внешнего врага вызывает замешательство у людей. На вопрос: «Есть ли у нашей страны враги?» Был ответ: «Да». «А кто они?» — «Мы не знаем». Также сложно было переключиться на новое понимание врага: если не Америка, то кто тогда? Она нам равна по силе, наличие такого врага вызывает самоуважение. Другие страны не могут играть такую роль. 

За прошедшие годы от конструкции негативной идентичности не только не отказались, но и поддерживают ее с нарастающей силой. А «новое мышление», отказ от идеи врага, теперь воспринимается как унижение нации — «Россия стояла на коленях» — эта конструкция наполнена уже моральным содержанием. Из нее следует геополитика. Возникает ценностно раскрашенная географическая карта. Считается, что если за землю мы пролили кровь, у нас есть право на эту землю. Думаю, эта идея сейчас будет активно продвигаться и на Украине.

— Как-то вы назвали гражданское общество в России пульсирующим. Получается, сейчас гуманистические ценности утратили значение для большинства?

— Смотря что называть гуманистическим. Когда люди думают, что солдатам нужны теплые носки, и посылают носки и даже бронежилеты, — это тоже можно считать действиями с гуманистическими идеалами. Другой вопрос, что эти люди не думают о том, в кого стреляют солдаты. 

В любом случае, это не проблематика гражданского общества. Это проблематика личных или похожих на личные связей. Гражданское общество строится на связях более высокого порядка. Там, где действуют ценностные конструкции, когда происходит переход к идее, например, заботиться о благополучии всех бабушек или сирот. Тогда начинаются гражданские действия. 

С ними у нас проблематично. Когда они начинаются как спонтанные, власти и чиновничество стараются накинуть узду, загнать их в свои форматы, привязать к государственным структурам, поставить под контроль. Но эти инициативы опять где-то начинаются, вспыхивают, всплывают. Их опять подавляют или заорганизовывают. В этом смысле идет процесс, напоминающий пульсацию. Нечто возникает раз за разом. Какие-то новые люди, причем не одни и те же, выходят раз за разом. Всюду появляются маленькие местные инициативы — за это наше общество можно уважать.

Длительно действующих структур очень немного. Есть ветераны НКО, такие как «Ночлежка» или фонд «Вера», которым удалось институционализироваться и укрепиться, договорившись с властью.  

— Почему большинство в обществе так легко отказались от таких понятий как права человека, свобода слова? 

— Юрий Александрович Левада, основатель нашего центра, когда мы пребывали в эйфории, что у нас появились права и свободы, как-то заметил, что эти права и свободы нам дали, а не мы их взяли. А то, что не завоевано, оно не так дорого, уйдет, как и пришло. Мы тогда подумали, какой же Левада скептик, пессимист. Через некоторое время выяснилось, что можно дать, а можно забрать. Даже ребенок, у которого отобрали игрушку, начинает плакать. А мы даже слез не пролили.

— Но ведь сменилось уже поколение. Выросли те, кто родились при свободе слова.

— Еще в достаточно свободные времена мы неоднократно задавали вопросы: какие права и свободы вам важны. Большинство респондентов называло что-то вроде права на медицинское обслуживание. То есть не гражданские права, а социальные. Что касается гражданских прав, то из них наиболее ценимым было право на свободу выезда и въезда — так отвечали молодые люди. Свобода слова, свобода совести, свобода собраний оказывались в самом конце списка, о них вспоминали единицы процентов. То есть, когда люди выходили на многотысячные демонстрации, они выходили не думая о том, что у них есть на это право. Они просто выходили, как выходят из дома, не задумываясь о том, есть ли право идти по улице. 

О том, что права нужны, люди задумываются, когда они резко нарушаются. Например, милиция задержала подростка и держит дольше, чем возможно по закону. Тогда человек вспоминает, что у него есть права, идет к адвокату. Но это, как правило, проявляется как локальная ситуация. Иногда частные лица доходят и до международного ЕСПЧ, но это их собственная судьба, тяжба, иногда собственная трагедия. Это не публичное событие, и это не вызывает массовых протестов, как, например, дело Фургала или дело Навального. 

В своих оценках я опираюсь на результаты опросов общественного мнения, где события, которые захватили меньше пяти-шести процентов населения, то есть 5-6 млн человек, ими просто не схватываются. Агентства,  которые работают с всероссийской общенациональной выборкой, в основном сообщают о мнениях пожилого, относительно малообразованного, бедного населения, проживающего в том числе в небольших городах и охваченного телевидением. Мнение этого контингента статистически доминирует в тех данных, которые сообщают такие агентства, как наше. Потому что в структуре населения эти люди представляют большинство.

В нашем обществе в целом господствует депрессивный дискурс пожилых, довольно бедных, мало и плохо информированных, озабоченных бытом женщин. Конечно, кроме отрицательных эмоций, у них есть положительные. Этим людям очень важно, чтобы была власть, про которую они думают, что она сильная и надежная. Чтобы было ощущение, что они живут в большой великой стране. Потому что невеликость повседневной жизни должна быть как-то компенсирована величием державы. Эти ценности для них дороги, и они будут говорить, что всех, кто посягает на эти ценности, надо наказывать, закрывать им рот. 

На этом фоне каким-то писком выглядит мнение молодой части общества, которая статистически очень мала. Сейчас мы находимся в условиях демографической ямы, когда поколение родителей тех, кому сейчас 15-20-25 лет, было очень малочисленным. Часть этих молодых людей была бы рада тому, чтобы жизнь в России была устроена «как на Западе», то есть с соблюдением прав и свобод. Но, увидев, что это не получается, что они могут попасть в структуры совсем уже несвободные, такие как армия, эти люди покинули территорию России. Или стараются быть незаметными. Они не начинают борьбу за свои идеалы, а наоборот, прячут идеалы в себя. 

Поэтому как человек, которому надо сообщать, что думает российское общество, я вынужден говорить о том, что небольшой, но значимой части общества видеть, слышать, знать очень тяжело и не хочется. Тех, кто протестовал против репрессий в адрес режиссеров и художников, очень мало среди населения Российской Федерации. Значение российского искусства, российского освободительного движения для остальных людей ничтожно. Как бы ни было горько слышать эти слова, нам всем надо понимать, что именно так устроено общество в стране, где около 100 млн взрослых людей.

* Согласно требованию Роскомнадзора, при подготовке материалов о специальной операции на востоке Украины все российские СМИ обязаны пользоваться информацией только из официальных источников РФ. Мы не можем публиковать материалы, в которых проводимая операция называется «нападением», «вторжением» либо «объявлением войны», если это не прямая цитата (статья 53 ФЗ о СМИ). В случае нарушения требования со СМИ может быть взыскан штраф в размере 5 млн рублей, также может последовать блокировка издания.