От ареста Радищева до травли Пастернака: краткая история цензуры в России
В начале декабря 2022 года в России вступил в силу закон о запрете пропаганды ЛГБТ в России. Согласно документу, штрафы составят 400 000 рублей для граждан и до 5 млн рублей для юрлиц. В начале января издательство Popcorn Books стало фигурантом первого в России административного дела по статье о полном запрете пропаганды ЛГБТ после запросов председателя комитета Госдумы по информполитике Александра Хинштейна. Чтобы не подвергнуться мерам, предусмотренным за нарушение закона, участникам книжного рынка — библиотекам, издательствам, магазинам — приходится действовать наверняка, зачастую снимая с полок или сокращая любые произведения, которые могут подпадать под действия нового законодательства.
Ограничительные меры издательства принимают и из-за другого закона — о запрете отождествления СССР и нацистской Германии. Так, «Альпина Паблишер» скрыла полосами серого цвета отдельные предложения в книге американского писателя Марка Мэнсона «Все хреново». В уточняющей сноске говорится, что отрывки удалены в соответствии с требованием закона «Об увековечении Победы советского народа в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов».
Литература в России, как и многие другие сферы общественной жизни, все чаще подвергается ограничениям, которые принимают форму юридических постановлений. Литературная цензура не является для России принципиально новым явлением. В истории ее государств-предшественниц за последние несколько веков строгий контроль за творчеством в соответствии с идеологическими и политическими установками точно так же закреплялся на правовом уровне, провозглашался необходимостью, а карался порой не только запретом на публикацию или изъятием из продажи, но и репрессиями в отношении авторов. Власти насаждали цензуру как необходимое средство защиты национальных интересов и определенной системы ценностей от недоброжелателей и противников. Врагами родины часто называли тех, кто не желал мириться с произволом и обличал недостатки государственных институтов, но делал это не из ненависти, а из любви к своей стране.
Ограничение критики власти: от Петра I до дворцовых переворотов
Впервые запрет на распространение и чтение иностранных книг на Руси появился еще в 1073 году в «Изборнике Святослава», однако касался он только религиозных текстов. В «Стоглаве», где перечислялись решения, принятые одноименным собором в 1553-м, зафиксированы цензорские замечания к рукописным книгам: «Писцы пишут с неправленных переводов, а написав, не правят». Документ гарантировал высшим представителям духовенства право на конфискацию неотредактированных рукописей. До начала правления Петра I цензура по-прежнему касалась лишь религиозных трудов и носила весьма ограниченный характер: к концу XVII века в государстве в год выходило не больше двух книг.
В 1700 году российский монарх предоставил своему голландскому приятелю Яну Тессингу грамоту на открытие частной типографии для «печатания земных и морских карт, чертежей, листов, портретов, математических, архитектурных и всяких по военной части книг». Предприниматель стал первым частным лицом, которому предоставили — на 15 лет — право распространять тексты самой разной направленности на всей территории России. Фактически обладавшему монополией на типографское дело и книготорговлю Тессингу приходилось следить за тем, чтобы содержательный аспект напечатанных произведений соответствовал требованию Петра. Царь хотел, чтобы те выпускались «к славе великого государя меж европейскими монархами и к общей народной пользе и прибытку, а пониженья нашего царского величества превысокой чести и государства нашего в славе в тех книгах не было б».
В 1701 году Петр попытался взять под контроль духовенство, представители которого критически относились к политике молодого государя и распространяли памфлеты против него. «Монахи в кельях никаких писем писати власти не имеют, — говорилось в царском указе. — Чернил и бумаги в кельях имети да не будут, но в трапезе определенное место для писания будет — и то с позволения начальнаго».
При Петре религиозная литература перестала доминировать на книжном рынке: большая часть из 149 изданных в 1724 году текстов имела светскую направленность. Цензурой же, как подтверждали историк Василий Ключевский и литературный критик Александр Скабичевский, лично занимался сам царь.
За тем, чтобы в книгах, которые печатались в России, не содержалось никакой критики власти, уже после смерти Петра следили его преемники — например, в 1733-м императрица Анна Иоановна запретила изданную на немецком языке книгу о жизни своего фаворита герцога Курляндского Бирона, поскольку в ней «вымышленно-затейные, предосудительные к Российской империи пашквильные пассажи находятся». Правительница постановила сжечь уже выпущенные экземпляры и больше ничего подобного из-за границы не ввозить. Примерно тогда же Анна Иоановна запретила распространение иностранной научной литературы, если у нее находились аналоги на русском.
Эпоха Екатерины II: «странные мудрствования» и «сущие заблуждения»
Следующий значимый этап развития цензуры начался при Екатерине II, которая, несмотря на приверженность идеям Просвещения, стремилась ограничить иностранное влияние. В 1763-м она издала указ, согласно которому для распространения на территории страны книг из-за рубежа требовалось дозволение Академии наук. В обязанности служащих последней входило следить за тем, чтобы в текстах не содержалось ничего «против закона, доброго нрава, нас самих и российской нации». Хрестоматийным примером «вредной» литературы Екатерина объявила роман Жан-Жака Руссо «Эмиль», который противоречил привычным представлениям о педагогических нормах.
Впрочем, в конце 1760-х императрица еще допускала относительную свободу мнений: например, позволяла дискутировать с ней и критиковать внутреннюю политику в государстве создателю и автору сатирического журнала «Трутень» Николаю Новикову. Сама Екатерина под псевдонимом вела собственное печатное издание — «Всякая всячина», на страницах которого и вела полемику с оппонентом. В отличие от Новикова императрица отстаивала умеренность и снисходительность как основные принципы сатиры. Автор «Трутня» обличал жестокость помещиков и взяточничество чиновников, а также выступал против крепостного права.
Екатерина позволяла Новикову высказываться по вопросам политической и общественной жизни до начала 1770-х, когда власти сначала настойчиво намекнули тому о необходимости сбавить тон, а затем и вовсе подтолкнули к закрытию. Однако даже на том этапе еще можно было говорить об относительной свободе прессы и литературы в России: сама императрица сотрудничала со следующим литературно-сатирическим еженедельником Новикова — «Живописец», в котором тот по-прежнему отстаивал антикрепостническую позицию и высмеивал дворянские нравы.
Екатерина II издала указ о запрете книг, содержавших «странные мудрствования» и «сущие заблуждения»
К концу 1780-х ситуация со свободой печати радикально ухудшилась. Екатерина издала новый указ о запрете книг, содержавших «странные мудрствования» и «сущие заблуждения». Одной из не проговаривавшихся напрямую целей ужесточения цензуры было ограничение популярности масонского движения в России. Выполнить эту задачу удалось: под запретом оказались сочинения «Апология, или Защищение ордена Вольных каменщиков» и «Парацельса Химическая Псалтирь».
Главной жертвой цензуры при Екатерине II стал Александр Радищев, который ранее анонимно публиковался в изданиях Новикова и неустанно критиковал произвол помещиков в отношении крестьян. За изданное анонимно произведение «Путешествие из Петербурга в Москву», установить авторство которого не составило труда, разгневанная императрица назвала автора «бунтовщиком хуже Пугачева». Радищева арестовали, заключили в Петропавловскую крепость и приговорили к смертной казни.
В опубликованном в сентябре 1790 года именном указе говорилось, что обвиняемый вполне заслуживает лишения жизни за издание книги, «наполненной самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное ко властям уважение, стремящимися к тому, чтобы произвести в народе негодование противу начальников и начальства и наконец оскорбительными и неистовыми изражениями противу сана и власти царской», но по милосердию императрицы высшая мера наказания заменяется десятилетней ссылкой в Сибирь. После смерти Екатерины Павел I сменил наказание Радищева и позволил тому обосноваться в имении в Калужской губернии, а Александр I вернул опальному автору полную свободу и даже включил того в Комиссию для составления законов.
«Держать и не пущать»: становление цензуры как социального института
Пришедший к власти после смерти матери Павел I почти сразу санкционировал цензурную реформу, стремясь не допустить повторения в России событий Великой французской революции. Теперь проверяющим надлежало следить за тем, чтобы ни в одной книге, которая ввозилась из-за границы, в страну не проникли мятежные идеи.
Запрет на публикацию «Путешествий Гулливера» Джонатана Свифта цензор Федор Туманский сопроводил таким комментарием: «Автор старается разные при дворах учреждения осмеивать, как, например, что прыгание на веревках производится токмо людьми великими». В 1800-м Павел, стремясь установить полный контроль над литературным рынком в России, запретил ввоз книг на любых языках.
«Постепенное осознание властью силы воздействия печати на общественное мнение сопровождалось в начале XIX века институциональным оформлением цензуры, — пишет специалистка по истории культуры России Ирина Чирскова. — XIX век стал качественно новым этапом в истории отношений власти и общества, когда цензура в России приобрела юридический статус и профессиональный характер. Ее функции расширялись, видоизменяясь в зависимости от политической конъюнктуры; они включали контроль, регламентацию, охрану информации, применение санкций и репрессий, но в целом задачи цензуры могут быть охарактеризованы знаменитым принципом «держать и не пущать».
Как цензура превратилась в институт власти
Первый этап оформления цензуры как института власти пришелся на правление Александра I, который взошел на престол в 1801 году. Новый император, с одной стороны, начал проводить более мягкую политику по сравнению с отцом и отменил запрет на ввоз книг из-за границы, а с другой — сделал процесс цензурирования литературы более упорядоченным и организованным. В 1804-м в России приняли первый в истории Цензурный устав. Соответствующие комитеты появились в университетах — состоявшим в них экспертам надлежало просматривать рукописи и отсылать их издателям. Впрочем, первую половину правления Александра I цензоры избегали серьезного давления на литераторов — по указанию императора им надлежало «руководствоваться благоразумным снисхождением, удаляясь всякого пристрастного толкования сочинений».
Ужесточилась цензура после войны 1812 года: неоднозначные моменты перестали толковать в пользу авторов, запрещалось переиздавать ранее допущенные к печати книги. В 1817-м министр народного просвещения Александр Голицын инструктировал цензоров не пропускать ничего «относящегося до правительства, не спросив прежде согласия от того министерства, о предмете которого рассуждается». Спустя еще пять лет балладу Вальтера Скотта «Замок Смальгольм» запретили к публикации в России «за отсутствием в ней всякой нравственной цели» и за то, что главный герой «уклоняется от долга защиты отечества».
Смерть Александра I в ноябре 1825 года и последовавшее за ней восстание декабристов предопределили цензурную политику при следующем императоре, Николае I. Принятый в 1826-м устав выделял деятельность цензоров в отдельную профессию, представители которой образовывали единую структуру под управлением Верховного цензурного комитета. Однако документ оказался слишком громоздким и расплывчатым — за невозможность следовать тяжеловесным формулировкам его даже прозвали «чугунным». В 1828-м устав заменили на новый, а в попытке упорядочить процесс контроля за текстами ввели очередной орган — Главное управление цензуры.
Император Александр II наложил вето на публикацию романа Александра Дюма «Учитель фехтования» за описание восстания декабристов
С тех пор и до реформ Александра II в начале 1860-х институт цензуры в Российской империи представлял собой разветвленный бюрократический аппарат. Его разные элементы часто занимались не прямыми обязанностями, а продвижением интересов и укреплением влияния отдельных ведомств.
Главным идеологом государственного контроля за книгопечатанием в тот период выступал министр народного просвещения Сергей Уваров. Французская литература, по его мнению, представляла прямую угрозу православию, самодержавию и народности. За содержанием запланированных к публикации иностранных произведений Уваров следил лично — именно он в начале 1830-х запретил в России перевод романа Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери» за политический подтекст. В отдельных случаях к цензуре подключался император: в 1840-м он наложил вето на публикацию романа Александра Дюма «Учитель фехтования» за описание восстания декабристов, а в 1850-м не позволил издать на русском «Красное и черное» Стендаля.
Страх перед европейскими революциями 1848-1849 годов спровоцировал в России так называемый цензурный террор. Иностранные произведения массово снимали с публикации, а редакторам, издателям и литераторам, по выражению писателя и журналиста Владимира Зотова, запрещали «даже спрашивать о том, что делается в Европе, как запрещают детям неуместные вопросы».
«Повсюду вокруг него в Европе под веянием новых идей рождался новый мир, но этот мир представлялся ему лишь преступной и чудовищной ересью, которую он призван был побороть и преследовал», — писала про императора дочь поэта Федора Тютчева Анна Тютчева. Публицист, писатель и критик монархии Александр Герцен отмечал: «После революции 1848 года цензура стала манией Николая».
К концу правления Николая I цензурный аппарат справлялся с обязанностями все хуже из-за постоянно менявшихся распоряжений, дополнений, уточнений, противостояний между разными ведомствами, противоречивых прецедентов и спорных моментов в законодательстве. Упорядочить меры контроля за произведениями и одновременно реформировать устаревшие принципы чиновники и литераторы пытались с помощью принятых в 1865-м Временных правил по цензуре, в которых пересматривалось большинство ограничений и запретов, наложенных при прежнем императоре.
Однако политические потрясения конца XIX века — Польское восстание 1863-1864 годов, правительственный кризис на стыке 1870-х и 1880-х и убийство Александра II в 1881 году — не позволили завершить либеральные реформы и сформировать единообразные критерии допуска или недопуска книг к переводу или печати. Придерживавшийся более консервативных взглядов по сравнению с отцом Александр III ввел новые правила, которые существенно ограничивали свободу печати.
Вплоть до краха монархии в России в 1917 году отношение властей к книгопечатанию и прессе определялось страхом перед общественными потрясениями. Принятие в октябре 1905-го Манифеста об усовершенствовании государственного порядка, в котором утверждалась свобода слова, ознаменовала период относительной свободы, однако строгая цензура возобновилась с началом Первой мировой войны.
Цензура в СССР и несбывшиеся надежды революции
Надеждам многих сторонников революции на достижение свободы печати благодаря смене государственного устройства не суждено было сбыться: уже на сессии ЦИК в ноябре 1917 года руководство большевиков продавило резолюцию, где утверждалось, что «закрытие буржуазных газет являлось необходимой мерой для установления нового режима в области печати, при котором капиталисты — собственники типографий и бумаги — не могли бы становиться самодержавными фабрикантами общественного мнения». С тех пор и до распада Советского Союза в начале 1990-х полномочия власти в том, что касалось литературы и СМИ, оставались практически абсолютными.
В конце 1920-х цензоры удаляли целые фрагменты из романа Артура Конан Дойля «Маракотова бездна»
К концу весны 1918 года новое правительство закрыло 470 газет. Даже после победы в Гражданской войне Владимир Ленин резко критиковал членов «рабочей оппозиции» за предложение прекратить жесткую цензуру. «Свобода печати есть свобода политической организации буржуазии, — объявил лидер большевиков. — Дать ей такое оружие, значит, помогать классовому врагу. Мы самоубийством кончать не желаем и потому этого не сделаем».
В 1922-м было учреждено Главное управление по делам литературы и издательств, которое — в отличие от аналогичных ведомств в царской России — не обременялось необходимостью обосновывать свои решения. Примерно тогда же назначенная Лениным председательницей Главполитпросвета Надежда Крупская начала кампанию по изъятию из библиотек книг неугодных зарубежных писателей и философов: Дюма, Канта, Платона, Шопенгауэра, Ницше и других.
В конце 1920-х цензоры удаляли целые фрагменты из публиковавшегося в журналах отдельными главами романа Артура Конан Дойля «Маракотова бездна», который одновременно выходил и в Англии. Редакторы объясняли сокращения читателям тем, что автор «не только докатился до мракобесия, но и проповедует его наивными приемами, лишенными даже тени оригинальности и новизны».
Отсутствие однозначных критериев запрета публикации или распространения произведения позволяло цензорам наказывать «неугодных» авторов за недостаточную лояльность, находя в их текстах все новые отклонения от провозглашенного государством курса на «строительство социализма». В 1941-м в СССР свернули проект по переводу романа Эрнеста Хемингуэя «По ком звонит колокол», где утверждалось, что лидер интернациональных бригад в Испании Андре Марти имел маниакальную склонность к насилию. Председатель Верховного Совета РСФСР Андрей Жданов постановил, что описывать таким образом коммунистического героя недопустимо и запретил публикацию.
Тексты подвергавшихся цензуре произведений зачастую сокращались произвольно: чиновники не беспокоились из-за того, что после их «редактуры» стихотворение лишится рифмы, а рассказ останется без ключевого сюжетного поворота. Строчку «Нам песня жить и любить помогает!» в исполнении Леонида Утесова в фильме «Веселые ребята» в версии для радио изменили на «Нам песня строить и жить помогает!» — личные чувства героев показались соответствующим инстанциям слишком незначительными на фоне глобального коммунистического проекта.
Писателю Александру Фадееву пришлось переписывать роман «Молодая гвардия» по требованию Иосифа Сталина: тому не понравилось, что автор представил становление подпольной организации как стихийный порыв подростков. И хотя подобная интерпретация соответствовала исторической действительности, в финальной версии решающую роль пришлось отвести не отдельным людям, а партии.
Фадеев покончил с собой в 1956 году, а в предсмертной записке обратился к ЦК КПСС: «Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено. Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из жизни».
На вопросы о свободе печати Сталин отвечал примерно в том же духе, что и его предшественник: «О какой свободе печати вы говорите? Свобода печати для какого класса — если для буржуазии, то у нас ее нет и не будет, пока существует диктатура пролетариата. Если же речь идет о свободе для пролетариата, то вы не найдете в мире другого государства, где бы существовала такая всесторонняя и широкая свобода печати для пролетариата, какая существует в СССР».
С началом холодной войны во второй половине 1940-х власти почти на четверть сократили финансирование закупок иностранной литературы и ужесточили возможности ее использования. Под запретом оказывались сборники статей, посвященные Альберту Эйнштейну, поскольку ученый поддерживал «строительство государства Израиль». Тиражи переводов обожаемых в СССР иностранных авторов — Ремарка, Майн Рида, Дюма — предлагалось сократить в пользу советских.
«Молодежь начинает многому подражать, легко смотреть на жизнь, не дорожить большим и светлым, — ругала западную литературу министр культуры Екатерина Фурцева в начале 1960-х. — Мы не можем позволить насаждать в умах, особенно молодежи, ненужные нравы».
Не меньшее беспокойство вызывали у цензоров и чиновников произведения советских авторов, которые без однозначного восторга высказывались о ключевых событиях в истории государства. В конце 1950-х в эпицентре скандала оказался роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго»: в газеты поступали письма возмущенных «трудящихся», партийные функционеры называли писателя «озлобленной шавкой» и предлагали выслать за границу.
«Газеты пишут про какого-то Пастернака, — высказывался старший машинист экскаватора из Сталинграда Филипп Васильцев в заметке для «Литературной газеты». — Будто бы есть такой писатель. Ничего я о нем до сих пор не знал, никогда его книг не читал. Допустим, лягушка недовольна и еще квакает. А мне, строителю, слушать ее некогда. Мы делом заняты. Нет, я не читал Пастернака. Но знаю: в литературе без лягушек лучше».
Подобные высказывания послужили основанием для крылатого высказывания «не читал, но осуждаю», которое точно отразило отношение как партийной элиты, так и многих представителей «рабочего класса» к писателю, вроде бы позволившему себе критически осмыслить наследие Октябрьской революции. Впервые эту фразу лишь в 1988 году использовала литературовед Наталья Иванова для объяснения того, как в Советском Союзе пренебрежительно относились к неугодным произведениям.
«Откровенный, злобный погром Б. Пильняка, чья повесть «Красное дерево» была напечатана в берлинском издательстве «Петрополис», печально перекликается в моем сознании с травлей Б. Пастернака в 1958-м, — писала Иванова. — Именно тогда возникла логика: я романа не читал, но осуждаю. К глубочайшему моему сожалению, ее продемонстрировал даже В. Маяковский, выступивший от РЕФа (Революционного фронта искусства). Он пренебрежительно писал: «Повесть о «Красном дереве» Бориса Пильняка (так, что ли?) впрочем, и другие повести и его, и многих других не читал», однако «в сегодняшние дни густеющих туч это равно фронтовой измене».
Запрещенные тексты российских, советских и иностранных авторов часто становились классикой и получали заслуженное признание
Даже в середине и второй половине 1980-х, когда репрессивные механизмы власти вроде бы ослабли, граждане по-прежнему получали реальные сроки за чтение и распространение «неправильной» литературы. Уже после провозглашения новой идеологической программы перестройки инженера из Мурманска Валерия Белокопытова приговорили к семи годам лагерей за попытку пересечения границы с Норвегией, а также за перевод на русский нескольких работ британского историка Арнольда Тойнби, который приравняли к антисоветской пропаганде.
Запретный плод и обратный эффект цензуры
Несмотря на жестокие меры, которые применялись государственными структурами к авторам и читателям и в Российской империи, и в СССР, цензура часто оказывала обратный эффект и только сильнее мотивировала людей знакомиться с запрещенной литературой. Многие писатели не переставали затрагивать волновавшие их темы, даже если за отклонение от официального курса и критику властей грозило строгое наказание. Вместо этого они учились высказываться более изобретательно, маскировали мысли и взгляды за метафорами и другими художественными приемами.
И в Российской империи, и в Советском Союзе подпольно распространялись и читались произведения, которые власти провозглашали предательскими и пытались запретить. Несколько десятилетий спустя эти тексты российских, советских и иностранных авторов часто становились классикой и получали заслуженное признание, даже если при жизни их авторы и читатели подвергались преследованиям.
Какие бы усилия ни прикладывала репрессивная машина, чтобы отучить людей думать, сопоставлять, критиковать и переживать, в конце концов она неизменно проваливается. Несмотря на запреты вековой и полувековой давности, россияне сейчас по-прежнему помнят и знают и «Путешествие из Петербурга в Москву», и «Доктора Живаго». Вопрос лишь в том, через сколько лет у них появится возможность свободно покупать, читать и обсуждать произведения, которые подвергаются цензуре сегодня.