«Они не знают, откуда берется чистое белье»: кто помогает социальным сиротам в России

Благотворительный фонд «Дети наши» начал работу в 2006 году, и с тех пор на помощь детям было потрачено более 460 млн рублей. С 2014 года фонд сфокусировался на проблеме социального сиротства, то есть на работе с детьми, у которых есть родители, но они вынуждены жить в детском доме. По этому показателю Россия занимает одно из первых мест в мире. Новый программный директор фонда и приемная мама Светлана Строганова в интервью Forbes Life объяснила, почему «Дети наши» в первую очередь сосредоточились на помощи семьям в трудной жизненной ситуации, где есть риск, что ребенка заберут в детский дом, как появляются сиротские династии, с какими проблемами сталкиваются дети-сироты по достижении 18 лет и что делать, чтобы не только не терять оптимизм в нынешней ситуации, но и строить планы на будущее. 

— Как появился фонд «Дети наши» и как вы пришли к тому, чтобы заниматься именно социальным сиротством? 

— Наш фонд, как и многие другие фонды, начался с волонтерской деятельности, но скоро появилось желание делать это системно и профессионально, потому что несколько развлекательных поездок и наборов сладкого не окажут серьезного влияния на жизнь ребенка — более того, принесут больше вреда, чем пользы. Так появились более осмысленные программы работы с детьми, оставшимися без попечения родителей.

Со временем мы задались вопросом, можно ли что-то сделать, чтобы дети вообще не попадали в детские дома, — работа с причиной, а не следствием. Общество охотно помогает детям-сиротам, но не очень жалует людей в трудной жизненной ситуации, и мы увидели в этом главную несправедливость: «Почему ребенку нужно стать сиротой, чтобы мы захотели ему помочь?»

Ребенок абсолютно никак не влияет на то, как он будет проводить день. Но если в детский дом нагрянул спонсор — то будь добр выйти на сцену и спеть про мамонтенка

Три года назад в аналитическом центре администрации президента рассчитали, что профилактические мероприятия, направленные на сокращение социального сиротства, намного выгоднее, чем, собственно, работа с детьми-сиротами. Во-первых, дети, живущие в семьях, «съедают» у государства не так много денег в отличие от тех, кто живет в системе, где каждый ребенок в месяц обходится в 60 000-150 000 рублей, притом что образование и медицина тоже продолжают работать на ребенка. Но главное — социальный результат, потому что выпускник детского дома нередко не умеет жить в обществе, ничего не хочет и ни к чему не стремится. 

Он привыкает пять раз в день ходить в столовую, сдавать грязное белье и в обмен получать чистое, не видя, что с ним происходит в середине этого процесса. Ребенок абсолютно никак не влияет на то, как он будет проводить день, что есть на завтрак, обед или ужин, не может решить, куда поехать в выходной. А если в детский дом нагрянул спонсор — то будь добр выйти на сцену и спеть про мамонтенка. 

Выпускникам детских домов сложно учиться, устраиваться на работу и создавать нормальную семью, поэтому наша задача — помочь ребенку вырасти и стать благополучным взрослым. В случае детей-сирот существует явное социальное неравенство, в котором они совсем не виноваты — они попадают в условия, в которых у них меньше шансов быть успешными. Мало того, что у них нет семьи, так еще и много детских домов находится где-то в лесу, в деревне, куда редкие волонтеры долетят. Кризисные семьи тоже обычно живут где-то на периферии, где не очень хорошо с работой, там мало кто занимается и детьми, и взрослыми.

Работа с семьями, в которых существует риск того, что детей могут забрать в детский дом, — это наше флагманское направление. Мы оцениваем основную проблему в семье и пытаемся ее решать. Родителей консультируют юристы, социальные педагоги помогают оформлять документы, «пинают» взрослых, чтобы они пошли и встали на биржу, подали куда-то заявление. Тут важно сказать, что мы стараемся научить наших подопечных самостоятельности и ответственности, ничего не делаем за них, чтобы, когда наша работа с семьей закончится, родители могли полностью отвечать и за собственную жизнь, и за жизнь своих детей. Конечно же, семьи консультируют психологи. Получается, что в каждом случае работает четыре службы — психологическая, социальная, гуманитарная, юридическая. И в 50% случаев мы видим позитивные изменения. 

Наш главный постулат — человеку нужен человек, а любому ребенку нужен взрослый, который в нем заинтересован. Собственно, поиском таких значимых взрослых для детей фонд и занимается — и детям, чьи родители, к сожалению, не смогли выполнять эти функции и которые оказались в детском доме, мы подбираем наставников. Это осознанные волонтеры, которые проходят достаточно серьезный отбор, потом мы их обучаем и только после этого знакомим с детьми. В дальнейшем эти наставнические пары мы сопровождаем. 

— Мне кажется, в сознании многих людей наставничество — это некая полумера. То есть либо ты хороший человек и усыновляешь ребенка, либо у тебя нет на это внутренних сил. А тут вроде я приехал и поговорил, но ребенка домой не забрал, то есть я такой полухороший человек. Насколько это верно?

— Я точно могу сказать: наставничество — это лучшее, что можно сделать, если ты не готов взять ребенка. Стать близким и значимым взрослым — это прекрасная форма помощи детям. Кажется, в Гарварде проводили исследование длиной в 70 лет, три поколения ученых каждый год задавали одни и те же вопросы выпускникам одного потока университета. В результате они пришли к выводу, что ключевой критерий успешности любого человека — это не его стартовые деньги, образовательные условия или социальный статус, а наличие близкого человека, который в нем заинтересован. 

Для ребенка наставник часто выступает окном в мир, потому что только так можно передать определенные социальные навыки, которым в детском доме не учат, ведь ребенок, по сути, растет в изоляции от общества, даже если ходит в одну школу с семейными детьми. Наставник может научить простейшим бытовым навыкам, например варить макароны, жарить котлеты, закидывать вещи в стирку. Ведь ребенок в детском доме не приучен сам себя обслуживать, и многие вещи, которые кажутся нормальными и естественными, у него вызывают большие проблемы.

Большинство спонсоров, волонтеров и прочих «неравнодушных» к судьбе сирот людей, которые приезжают с праздниками или дарят подарки, перестают интересоваться ребенком, как только он выходит за пределы детского дома, мол, теперь он сам по себе. Наша задача — сделать так, чтобы он вышел в большой мир и не растерялся. 

— То есть, по мнению государства, когда ребенку исполняется 18 лет и он выходит за ворота детского дома, он абсолютно такой же, как и остальные дети, и ему не нужно ни психологическое сопровождение, ни какие-то консультации?

— Существует так называемый постинтернат, который почти не работает. Есть льготы на поступление в высшие и средние учебные заведения, но процесс профориентации не отлажен, его не существует в государственной системе. Где-то могут быть точечно открыты  постинтернатные центры, но о них часто не знают даже сами дети. В этом и есть основная проблема, что в итоге они часто оказываются на улице. 

 У них вызывает искреннее удивление, что существует квартплата, то есть у ребят возникает огромное количество проблем, которые у домашних детей решают мамы, папы и другие родственники

Даже когда им дают квартиры, которые обычно расположены в одном месте, образуя подобие гетто, они делают то, что умеют, — сбиваются в кучи. Живут в одной квартире, сдавая все остальные, и это приносит им деньги. Хорошо, если их не обманут. Они совершенно не умеют и не понимают, как обставить квартиру, спят на полу, и у них об этом голова не болит. Я не говорю уже о том, что у них вызывает искреннее удивление, что существует квартплата, то есть у ребят возникает огромное количество проблем, которые у домашних детей решают мамы, папы и другие родственники. А бывает, что ребенок выходит из детдома — и жилья у него просто нет. Сейчас очередь на квартиры из детей-сирот составляет около 200 тысяч человек. Например, в Смоленской области нет проблемы сиротских гетто, зато есть грандиозные проблемы с получением жилья, ребята могут ждать его много лет и получить только через суд. 

Конечно, и Минстрой, и Минобразования озабочены тем, что дети не обеспечены жильем. Они пытаются это решать, где-то выдают сертификаты на 1,5 млн рублей. Но где и какое можно купить жилье на эти деньги? Да и я плохо себе представляю ребенка-сироту, который бы мог взять и сообразить, что именно надо делать с этим сертификатом и даже как правильно его получить. 

— У меня просто в голове не укладывается, что можно ребенка выставить за ворота детского дома — и дальше он сам по себе. В этом отношении что-то меняется или все пока озабочены тем, где ему жить, а о психологии мы подумаем позже?

— Все вроде бы понимают, что он не социализирован, «выражают озабоченность», но никаких серьезных решений никто не предлагает. К счастью, есть большое количество фондов, которые изо всех сил пытаются решать эти проблемы, потому что дети действительно не приспособлены к реальной жизни.

Существуют так называемые сиротские династии, и это распространенная практика. Мой младший приемный сын — сирота в третьем поколении. Но это тоже следствие той системы, которая существует. Поэтому мы выстраиваем работу с детьми таким образом: в первую очередь стараемся сохранить ребенка в семье, с родителями или кровными родственниками. Если вернуть его невозможно, то начинается второй очень важный блок нашей работы, и к каждому ребенку, оказавшемуся в учреждении у нас индивидуальный подход. С ребятами работают психологи, коучи, мы подбираем им наставников, которые становятся их значимыми взрослыми. В планах — развивать семейное устройство.

Еще один очень важный блок работы с ребятами, разлученными с родной семьей, — восстановление и налаживание кровных связей. В этом году больше чем с тридцатью детьми ведется работа по восстановлению общения с семьей. Вообще в нашей стратегии написано, что к 2070 году мы придем к тому, что в нашей стране не останется детских домов — все дети будут расти в семьях, родных или приемных, — это амбициозный, но вполне реальный план. Хотя лично я думаю, что это произойдет даже раньше. 

Естественно, мы понимаем, что все должно развиваться поэтапно. Сейчас мы запускаем проекты в двух пилотных регионах (Смоленская и Ярославская область), где у нас выстроены отношения с администрациями и где они точно так же озабочены решением проблем социального сиротства. В идеале мы хотим, чтобы детские дома были превращены в центры помощи кровным и приемным семьям, которые оказывали бы услуги родителям, которые оказываются в сложной жизненной ситуации.

Создание системы полного цикла — вопрос не года или двух, но я думаю, мы сможем его реализовать в течение пяти лет. У нас работают очень вовлеченные, мотивированные и высокопрофессиональные люди. Они не только учатся без конца, они еще и все это сразу начинают применять на практике. Поэтому я с большим оптимизмом смотрю в будущее.

— Мне бы тоже хотелось оставаться таким оптимистом, особенно сейчас. Как изменилась ваша работа после 24 февраля?

— У нас не было такого, чтобы сразу начался шквал обращений. Безусловно, уровень тревожности повысился и у детей, и у взрослых. Это связано и тем, что очень сложно предсказать какое-то будущее, горизонт планирования ужался, и с тем, что цены повышаются, а доходы не растут или падают. У нас выросло число запросов к гуманитарной службе, есть определенный отток доноров и уменьшение средней суммы пожертвования, что, конечно, усложняет работу. Весь третий сектор сейчас переживает кризис, но начался он еще в 2020 году. 

Именно тогда фонд понял, что нужно работать над поиском новых форм сотрудничества, над своей устойчивостью и вкладываться в людей, в персонал. Мы стали более пристально смотреть на эффективность нашей работы, перевели весь административный и управленческий учет в онлайн. Мы были настроены не просто выжить, но и добиться очень серьезного успеха в работе с защитой детства. Именно поэтому хорошо и грамотно отстроенная система фандрайзинга и умение работать в кризисной ситуации сделали фонд более устойчивым, и сейчас я вижу, как помогли те усилия, которые мы приложили в 2020 году. 

Я уверена, что гуманистическая и социальная повестка — это дорожка, по которой мы выберемся в будущее из той ситуации, в которой оказались

В любом случае социальные проекты будут всегда, но останутся в них только те, кто реально озабочен эффективностью своей работы. Если вы хотите иметь дело с крупным бизнесом, вы должны быть готовы показать и доказать свою эффективность. И мы серьезно озабочены тем, чтобы всегда могли предъявить какой-то результат. К счастью, наши крупные партнеры пока остаются с нами. Где-то они сокращают бюджеты, но и мы стараемся оптимизировать работу. Мы понимаем, что сейчас будет сложный период, который потребует внутренней собранности, помощи многих людей. Нам всегда нужны волонтеры — и интеллектуальные, и люди, которые готовы просто помочь на складе.  

— А на какие в первую очередь средства существует фонд? 

— У нас чистой воды фандрайзинговый фонд — мы живем на те средства, которые привлекаем. Примерно половина наших доходов — корпоративные пожертвования, а оставшаяся половина делится на три части — крупные частные доноры, рекуррентные регулярные пожертвования от 100 до 5000 рублей и гранты. Мы участвуем во многих конкурсах, и уже много лет выигрываем гранты на развитие наших проектов.

В последние три года у фонда был резкий скачок: мы в три раза выросли и в сотрудниках, и в объемах привлекаемых средств. Мы постоянно вкладываемся в людей и стараемся привлекать профессионалов, поэтому они позволяют нам так быстро развиваться. Бюджет фонда в 2021 году — 134 млн рублей, а в 2018 было порядка 36 млн. У нас сложился такой бизнесовый подход, когда мы понимаем, как за определенную сумму получить максимальный социальный эффект. Каждое действие мы оцениваем с точки зрения, как это поможет, как мы поймем, что это помогает, насколько устойчивый будет результат и как мы добьемся того, чтобы он стал устойчивым.

— Вам приходится работать с семьями, которые приехали из ДНР и ЛНР или из приграничных областей? 

— У нас открыта программа, которая называется «Помощь пострадавшим» для семьей с детьми, которые прибыли из зоны боевых действий, потому что они оказались в сложной жизненной ситуации и там существует риск разлучения с детьми. Мы работаем с ними по нашей стандартной схеме — это комплексная поддержка родителей, психологическая, социальная, гуманитарная и юридическая, работа с детьми независимо от гражданства и юридического статуса. Если это наша целевая аудитория — мы помогаем. Бывают горящие запросы к гуманитарной службе, часто нужны юристы, психологи. И мы понимаем, что запрос на психологическую помощь будет только расти. 

Есть такая штука, как посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР), и ему подвержены не только люди, которые были в зоне боевых действий. Семьи, в которых мужчины попали под мобилизацию, — для них это очень серьезный стресс. Уровень тревоги очень вырос, а посттравматическое стрессовое расстройство характеризуется тем, что имеет хронический характер и отложенный эффект. По большому счету, у нас у всех сейчас ПТСР, потому что мы длительное время находимся в стрессе и ощущаем на себе его воздействие. 

Я ожидаю большую потерянность детей и семей в ощущении себя и своего места в жизни. Поэтому мы уже сейчас думаем о наращивании мощностей нашей психологический службы. Я уверена, что гуманистическая и социальная повестка — это дорожка, по которой мы выберемся в будущее из той ситуации, в которой оказались. Это очень ясная сфера и тот сегмент, где все заодно: ребенок должен расти в любящей семье, человеку нужен человек. Такие ценности позволяют заключить новый общественный договор, и для многих уже сейчас волонтерство и работа с нами становятся спасительной соломинкой, за которую можно ухватиться.