Попытка примирения: как в 1940-е годы русская эмиграция разделилась на два лагеря
Эмигрантский «пейзаж» после освобождения Франции выглядел не слишком радостно: численность эмиграции существенно сократилась, а моральный кредит заметно упал. В нацистских лагерях погибли сотни русских евреев-эмигрантов; сотни эмигрантов покинули страну. Немало видных деятелей эмиграции разной политической ориентации умерли в годы войны по естественным причинам, в том числе лидер либералов П.Н. Милюков, председатель адвокатского союза Н.В. Тесленко, бывший царский премьер В.Н. Коковцов и бывший министр финансов Временного правительства М.В. Бернацкий, писатель Д. С. Мережковский и многие другие. В 1945 году перед русскими изгнанниками-«оборонцами» встал вопрос о смысле существования эмиграции: если они оказались по одну сторону с советской властью, не пора ли если не признать ее правоту, то поискать точки соприкосновения?
Для этого нужно было с противоположной стороной вступить в контакт. Поэтому вполне логичным было посещение 12 февраля 1945 года «группой Маклакова» советского посольства, вызвавшее бурную реакцию всей эмиграции. Маклаков был не первым, посетившим советское посольство. Сначала был приглашен в посольство митрополит Евлогий, за которым посол А.Е. Богомолов прислал автомобиль и, после встречи, предоставил дипломатическую вализу для связи с патриархом. Однако визит в посольство митрополита, возможно, потому, что он был все-таки лицом духовным, а не политиком и речей о примирении с советской властью не произносил, сенсацией не стал и бури не вызвал. Иное дело—прием, устроенный для группы, провозгласившей политические цели и возглавляемой одним из самых известных эмигрантов, пожалуй, даже неким символом эмиграции, Маклаковым. Посол Богомолов дважды, через посредника, приглашал одного из своих предшественников на этом посту посетить особняк на улице Гренель. По сведениям П. А. Берлина, этим посредником был А. Ф. Ступницкий, который «шмыгал» между посольством и группой. Ступницкий был одновременно и членом группы, и «близким лицом Гузовского, первого советника советского посольства, первый советник всегда есть представитель ГПУ», по старой памяти называл советские органы безопасности Берлин. Поэтому Берлин затруднялся сказать, по чьей инициативе, «полпредства или этой группы, было совершено паломничество в святые места».
Здесь уместно будет сказать слово об Арсении Федоровиче Ступницком (1893–1951), которого многие считали «злым гением» во всей этой истории. И считали, по нашему мнению, безосновательно, ибо не благодаря же уговорам Ступницкого Маклаков и другие члены группы отправились в посольство. По-видимому, он действительно сыграл роль посредника—не более того. Ступницкий, выпускник юридического факультета Петроградского университета, участник Белого движения, в эмиграции стал одним из ближайших сотрудников П. Н. Милюкова в «Последних новостях». Ступницкий, по воспоминаниям другого сотрудника газеты, блистательного Дон-Аминадо (А.П. Шполянского), «был на ролях любимого ученика, перипатетика и дофина. Республиканско-демократическую азбуку знал назубок...»3. После освобождения Франции Ступницкий пытался возродить газету Милюкова под названием «Русские новости»; в заголовке был использован логотип «Последних новостей», однако это издание очень быстро приняло откровенно просоветский характер и мало чем отличалось от «Советского патриота».
На второе приглашение посла Маклаков ответил согласием; тот предложил Маклакову прийти вместе с членами его группы, а также близкими к ней адмиралами М.А. Кедровым и Д.Н. Вердеревским. «Мы решили пойти,—писал впоследствии Маклаков,—именно как группа людей, которые от Советов независимы, но признают их национальной властью и с ними не борются. Для нас было ясно, что никакой другой власти в России мы им противопоставить не можем, а вести борьбу с ними после провала вермахта есть хлестаковщина».
Вместе с Маклаковым 12 февраля 1945 года посольство посетили председатель Московского землячества и Общества химиков А.А. Титов, председатель ОРТа А.С. Альперин, директор кинематографического общества М. М. Тер-Погосян, журналист В.Е. Татаринов, член комитета Земгора Е.Ф. Роговский и Ступницкий. Вместе с ними пришли бывший командующий Балтийским флотом и военно-морской министр Временного правительства адмирал Д.Н. Вердеревский и глава РОВСа, также бывший военно-морской министр Временного правительства, а в 1920 году командующий флотом и начальник морского управления в правительстве П.Н. Врангеля адмирал М.А. Кедров.
Маклаков позднее заметил, что среди людей «его группы» было мало тех, которые ему импонировали: «Мои политические „друзья“ либо умерли, либо уехали. Один из них, П.Б. Струве, вернулся в Париж только, чтобы здесь умереть».
Прием продолжался два часа, с полудня до двух часов дня; стороны обменялись речами и тостами. Тогда же кем-то из участников визита была подготовлена запись выступлений, впоследствии опубликованная; впрочем, их содержание было доведено до сведения заинтересованных лиц в личных письмах, по крайней мере одно из которых—письмо Маклакова его товарищу по защите Бейлиса, адвокату Д.Н. Григоровичу-Барскому, было опубликовано уже в июле 1945 года. Эмигрантов поразил сам факт визита и внешние обстоятельства, которые ему сопутствовали: тосты, провозглашенные за советский народ, Красную армию и маршала Сталина. А также заявление Маклакова о том, что он и его единомышленники признают советскую власть национальной, борьбу с ней прекращают и будут содействовать примирению с советской властью всей эмиграции.
«Русская политическая эмиграция Парижа, в лице ее наиболее авторитетных представителей, вступила на путь полного примирения с советской властью»,— с первой же фразы определял суть события парижский корреспондент «Нового русского слова» Я.Я. Кобецкий. Его статья, озаглавленная «Митрополит Евлогий и В.А. Маклаков посетили советского посла Богомолова», повергла в шоковое состояние многих маклаковских друзей и знакомых по ту сторону океана.
Тут же были предприняты попытки объяснить происшедшее. Наиболее часто встречающееся—и тогда, и потом—«то, что случилось с Маклаковым, особое послеоккупационное явление—реакция на чудесное спасение России». «Для уразумения нынешнего состояния В.А. Маклакова нужно принять во внимание ту обстановку, в которой он прожил последние 4 года, под германской оккупацией»,— писал «по горячим следам» Андрей Седых.
Более спокойно оценил слова Маклакова, сказанные в посольстве, С.Л. Поляков-Литовцев, многолетний сотрудник «Последних новостей», также оказавшийся теперь за океаном. Он писал:
В речи Маклакова нет ни одной фразы, которой он мог бы стыдиться. Он не каялся. Он не отверг прошлой борьбы. Не намекнул ни одним звуком, что она была необоснованной, незаконной, антинациональной... Маклаков говорил не о сдаче, а о примирении. И говорил по-маклаковски, т.е. очень искренно. Прямо сказал: чувства столь многих лет не могут в несколько минут измениться. Нужно взаимное понимание, взаимные усилия сближения... На долю Маклакова выпало быть первым возгласителем, что гражданская борьба русских кончается примирением.
Поляков справедливо отметил, что «посещение советского посольства в Париже группой видных русских эмигрантов стали почему-то сводить в разговорах к личности В. А. Маклакова, как будто весь этот волнующий вопрос заключается в том, хорош или не хорош, тверд или неустойчив, верен или изменчив этот знаменитый оратор и представительный кадет». Причины повышенного внимания к роли Маклакова в этой истории понятны. Он был наиболее крупной личностью среди «визитеров» и, в известном смысле, символом эмиграции. Речь, точнее, две речи Маклакова в посольстве носили наиболее принципиальный характер. Оборончество, по мнению Полякова, делало критику советского режима в условиях войны психологически невозможной, даже абсурдной. «Какой же мыслим новый тип отношений? Конечно, не капитуляция, но, конечно, и примирение... На советские посольства я перестал смотреть как на ханские ставки».
Если отвлечься от самого демонстративного факта посещения посольства и обратиться к сути того, что было сказано Маклаковым, то, в общем, непонятно, из-за чего поднялась такая буря. В своей речи в посольстве он повторил в основном то, что было изложено в программной листовке его группы. Маклаков справедливо констатировал, что эмиграция бессильна перед советской властью. Но, добавил он, они представляли два равноправных принципа. Эмиграция стояла за начала, на которых развивалась жизнь старого мира, вы же несли с собою основы для нового. Вы достаточно реалисты, чтобы знать, что новое прочно только тогда, когда приводит к синтезу со старым, что истинная победа не в уничтожении побежденного, а в примирении его с этой победой. Вы на примере религии узнали, насколько целесообразнее мирить с собою врага, которого раньше пытались искоренять.
Примирение эмиграции с советской властью может получить значение символа; восстановления мира в России. Мы над этим работаем... Нужно много работать для взаимного понимания и примирения.
Ответная речь посла жесткой: Богомолов не употреблял слова «примирение»; по существу, он требовал капитуляции: «...эмигранты, любя Россию, должны принять все те коренные изменения, которые в ней произошли. Другой путь состоит в том, что эмиграция после войны будет по-прежнему враждебно относиться к Сов[етскому] Союзу. Тогда мы предоставим ее естественному историческому процессу и для нас она утратит всякий интерес. Эмиграция будет изолирована, старое поколение постепенно вымрет, а молодое будет денационализировано...» Посол счел также необходимым подчеркнуть разницу между русским и советским патриотизмом. Советский патриотизм шире русского, и его сущность заключается «не только в любви к России, но в принятии всех тех изменений, которые в ней произошли. Ребенок любит свою мать, когда она молода и красива, но он любит ее и тогда, когда она стареет. Только в России мать не постарела, а стала молодой и новой».
То, что говорил посол, совершенно противоречило концепции Маклакова, и он вновь взял слово, чтобы еще раз подчеркнуть, что он и его единомышленники борьбу против советской власти прекратили. Он мотивировал это вовсе не признанием правоты советской власти, а нежеланием ввергать страну в новую междоусобицу: «Мы знаем, чего стоит стране Революция, и еще новой революции для России не пожелаем. Мы надеемся на дальнейшую ее эволюцию».
Остановившись на противопоставлении русского и советского патриотизма, сделанного Богомоловым, Маклаков говорил, обращаясь к послу:
Вы предлагаете любить Россию в той ее форме, советской, в которой она сложилась сейчас. Но формы и советской России меняются. Россия 1918 года, которую по личному опыту запомнила эмиграция, не та, которую устанавливала конституция 1936 г. И эта эволюция далеко не закончена. Никто не знает, какой будет Россия после войны... Что в будущей России воскреснет из старого, что переживет из советской России, ни предсказать, ни искусственно сделать нельзя. Дорожить не самой Россией, а ее временной, советской формой, значило бы следовать Константину Леонтьеву, который писал: «На что нам Россия, если она не самодержавная и не православная». Возьму Ваше сравнение. Дети должны любить свою мать и молодой, и старой, и здоровой, и больной. Но они любят мать, а не болезнь и не старость ее. В чем неизменная сущность России и в чем ее преходящие формы, покажет нам сама жизнь.
В заключительной речи, которую посол произнес после выступления всех присутствовавших, он прежде всего отвечал Маклакову. Богомолов четко заявил, что «основные черты (советского) строя остаются неизменными». Он дал понять, что на эволюцию советской власти рассчитывать не приходится; характерно, что при прощании Богомолов выразил надежду на устранение противоречий между группой Маклакова и группой «Советского патриота»: «Вы все,— сказал он,— стоите по существу на одних основных позициях, а нюансы во мнениях вполне понятны, и в этом нет ничего плохого». То есть посол фактически предлагал «визитерам» примкнуть к тем, кто признал советскую власть безоговорочно и был готов ей служить без всяких условий. Советская власть не собиралась рассматривать эмигрантов как «сторону». Она была готова лишь принять их безоговорочную капитуляцию.
Это не исключало заигрывания с отдельными эмигрантами, возвращение которых могло послужить для укрепления престижа власти,— речь шла, в частности, о живом классике, единственном российском нобелевском лауреате И.А. Бунине. Что же касается тех лиц, которые, по мнению органов контрразведки, могли представлять потенциальную опасность или должны были быть наказаны за прежние грехи, то их просто насильственно вывозили в СССР. Это происходило в тех странах, которые были освобождены или оккупированы Красной армией. Так, в Югославии арестовали и вывезли на родину приятеля Маклакова В.В. Шульгина; массовые аресты прошли в Праге. Речь идет не о коллаборационистах, сотрудничавших с нацистами, вроде генералов П.Н. Краснова или А.Г. Шкуро, а о тех людях, которые активной роли в политике давно уже не играли. Приятеля Маклакова Шульгина вывезли в Москву и за старые «грехи» перед советской властью приговорили к 25-летнему тюремному заключению. Арестованный в Праге литературовед А.Л. Бем покончил в тюрьме самоубийством. В Праге же был арестован и увезен в СССР почти 80-летний князь Петр Д. Долгоруков, некогда товарищ Маклакова по партии кадетов. На родине Долгорукова, по слухам, дошедшим до эмиграции, судили во Львове военным судом и приговорили к 10-летнему заключению в лагере. В действительности Долгорукова приговорили, как мы теперь знаем, к пяти годам заключения в тюрьме (из которой он, впрочем, не вышел и после отбытия срока). Но дело это не слишком меняло.
Однако все эти «детали» стали ясны позднее, так же как и то, что советская власть ничем из «революционных завоеваний» поступаться не собирается, более того, распространит их на освобожденные от нацистов страны Восточной Европы и попытается экспортировать через своих сторонников и в Западную Европу. Неизвестно было еще и то, что никакой либерализации режима после войны не произойдет, более того, что начнется его ужесточение и закручивание гаек. Но это все — потом. Пока же эмигранты, наблюдавшие возрождение и победы русской армии, правда называвшейся теперь советской, восстановление патриаршества, патриотическую риторику и обращение к славному историческому прошлому, наконец, восстановление территории бывшей Российской империи, имели некоторые основания надеяться, что «Термидор», под давлением жизни, проведут сами большевики.
На этой почве было вполне возможно примирение и участие эмигрантов, если, конечно, этого захочет советская власть, ставшая, по мнению многих из них, национальной, в возрождении России.