Грехи наших отцов: как потомки нацистов относятся к своей семейной истории и прошлому

В годы, последовавшие за окончанием Второй мировой войны и распадом Третьего рейха, тема травматичного прошлого остро вставала не только перед непосредственными участниками тех событий, но и перед их детьми и внуками. Многие потомки жертв и очевидцев холокоста испытывали те же симптомы посттравматического стрессового расстройства, что и их старшие родственники, хотя выросли и родились уже после геноцида. Свое отношение к преступлениям нацистской Германии пришлось вырабатывать и наследникам с другой стороны — потомкам высокопоставленных членов НСДАП, комендантов концлагерей и прочих пособников режима, ответственных за массовые убийства и другие преступления. 

«Чувство вины трудно объяснить, — признался внук коменданта Освенцима Рудольфа Хёсса Райнер. — Нет никакой причины, почему я должен его испытывать, но оно все равно постоянно присутствует у меня в голове. Мне стыдно за то, что мой дед и моя семья сделали с тысячами других семей. Начинаешь задаваться вопросом: если им пришлось умереть, то почему я жив? Чтобы нести на себе груз этой вины, чтобы пытаться примириться с ним. Это единственная причина, почему я живу: чтобы сделать то, что должен был сделать он».

Райнер Хёсс родился 25 мая 1965 года — больше чем через 18 лет после казни его деда, признанного Верховным национальным трибуналом в Польше виновным в массовых убийствах. Отец Райнера, один из пятерых детей коменданта Освенцима, не соглашался с вердиктом, даже когда масштабы преступлений нацистов раскрылись благодаря многочисленным доказательствам и свидетельским показаниям. Райнеру, резко осуждавшему деятельность деда и идеологию, которой тот служил, из-за разногласий пришлось прекратить общение с родственниками. Те по-прежнему считали Рудольфа жертвой «правосудия победителей» и «посланником мира». Хёсс-млашдший посвятил себя поддержке выживших узников концлагерей и борьбе с отрицателями Холокоста. 

Отношение Райнера Хёсса к семейной истории — один из двух основных вариантов реакции потомков нацистов на то, чем занимались их предки. В отличие от него многие другие наследники политических и военных деятелей Третьего рейха не могут смириться с тем, что их близкие люди творили ужасные вещи. Они, как и остальные члены семьи Хёсса, кроме Райнера, впадают в отрицание, идеализируют родственников, что бы ни говорили их жертвы и сообщники, следователи и историки. Именно так всю жизнь пыталась обелить отца Эдда Геринг — дочь рейхсмаршала, министра авиации, одного из организаторов «окончательного решения еврейского вопроса» и официального наследника Гитлера Германа Геринга.

Для родившейся в 1938 году женщины отец навсегда остался щедрым и заботливым человеком, при жизни которого она купалась в роскоши и наслаждалась заботой. Союзников, из-за приближения которых Эдде и ее матери, второй жене Геринга Эмми пришлось в январе 1945-го покинуть огромное имение Каринхалл, она, наоборот, считала жестокими и циничными. Проработав большую часть взрослой жизни медсестрой в больнице, все свободное время она посвящала сбору материалов об отце и общению с пронацистскими организациями, действовавшими в Германии во второй половине XX века.

«Мой отец не был фанатиком, — уверяла Эдда. — По его глазам всегда было видно, что на самом деле он миролюбивый человек. Я очень его любила, а он любил меня». 

Автор книги «Дети нацистов» Таня Краснянская рассказывает, как дочь Геринга «отказывалась считать его одним из инициаторов холокоста и жила затворницей в маленькой квартирке в Мюнхене, которую превратила в музей памяти отца». Журналист Питер Уайден приводит свидетельства о том, как уже в конце 1970-х Эдда организовывала мероприятия, посвященные отцу и Гитлеру, куда приглашала высокопоставленных нацистских офицеров. В 2015-м 76-летняя Геринг подала к парламенту Баварии иск с требованием вернуть ей имущество отца, конфискованное после войны, но получила отказ.

Невозможность отделить опыт личного общения с человеком от представлений о его убеждениях и профессиональной деятельности помешал многим потомкам нацистов и других военных преступников рационально осмыслить, какими на самом деле были их отцы и деды. Однако даже те, кому это все-таки удалось, далеко не всегда могли разобраться, как реагировать на то, чем занимались их родственники. Должны ли они разделять ответственность за их преступления? И если да, то не подтвердят ли они таким образом установки самих нацистов, ставивших превыше всего генетику и интерпретировавших человека через происхождение? Как можно примириться с самим собой, если собственное существование невыносимо из-за того, что сделал кто-то другой?

Все эти вопросы вынуждают наследников нацистов снова и снова обращаться к прошлому в надежде найти способ нормально существовать в будущем.

Экстремальный выбор: разрыв связей или безотчетная любовь

Одним из самых наглядных примеров разных подходов к примирению потомков нацистов с наследием родителей можно считать документальный фильм британского юриста, активиста и писателя Филиппа Сэндса «Нацистское наследие. Что сделали наши отцы» 2015 года. В нем Сэндс общается с сыновьями двух известных функционеров Третьего рейха: генерал-губернатора оккупированной Польши Ганса Франка и генерал-губернатора дистриктов Галиция и Краков Отто Вехтера. Большая часть фильма посвящена беседам Сэндса с Никласом Франком и Хорстом Вехтером о том, как они относятся к тому, чем занимались их отцы.

Самого Сэндса с холокостом тоже связывало кровное родство: его дед был евреем и жил во Львове, а большинство его родственников погибли в гетто и концлагерях. В разговорах героев фильма с потомком жертв их родителей проявились противоположные стратегии преодоления семейного прошлого.

Франк-младший осудил деятельность нацистов так же резко, как Райнер Хёсс, стал журналистом и посвятил преступлениям своей семьи несколько книг. В бумажнике он хранил снимок отца после повешения. На вопрос, для чего он постоянно держит при себе эту фотографию, Никлас ответил: «Потому что мне нравится, что на ней изображено — его труп». Ненависть Франка-младшего к отцу порой достигала абсурда. Таня Краснянская в «Детях нацистов» передавала признание Никласа в том, что в годовщину смерти Франка-старшего он мастурбировал перед его фотографией или представлял, как расчленяет его тело.

«Его подстегивает ненависть к родителям и к тому, что они делали, — говорит про Франка-младшего писатель и исследователь Ноа Берлацкий. — Ненависть, которая, по его собственным словам, коренилась в отвергнутой любви. Его мать никогда не обнимала его и никак не проявляла свои чувства. Об отце он рассказывал, что за время своих исследований неизменно пытался найти хоть один его хороший поступок. Хоть одно доказательство того, что тот хотя бы один раз попытался спасти хотя бы одного человека. Но ничего подобного найти ему не удалось».

Вехтер-младший, наоборот, идеализировал отца. Как и дочь Геринга, он отказывался верить, что Отто совершал то, в чем его обвинили: санкционировал массовые убийства и депортации евреев на подконтрольных ему территориях. Хорст утверждал, что его отец был «хорошим нацистом», не разделял «установок, по которым другие расы располагались ниже арийцев» и никогда не позволял себя антисемитских высказываний.

По официальным данным, Вехтер в 1945 году воспользовался помощью симпатизировавших нацистам католических священников и сбежал в Рим, где четыре года спустя скончался от желтухи. Однако его сын активно продвигал конспирологические теории и считал, что отца «преследовали и убили за то, чего он никогда не планировал и в чем не принимал никакого участия». У себя дома Вехтер-младший показал Сэндсу семейный альбом и с теплотой пересказал историю снимков, на которых его отец позирует с рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером и самим Гитлером.

«Меня перенесло на 70 лет назад, в сердце жестокого режима, — вспоминал Сэндс. — Но Хорст смотрел на эти фотографии по-другому. Я видел человека, ответственного за убийство десятков тысяч евреев и поляков. Хорст смотрел на те же снимки и видел любимого отца, игравшего с детьми. Для него жизнь их семьи была именно такой». 

Франк приводил совсем другие сюжеты из своего детства — например, как мать, взяла его с собой в Краковское гетто. Там она закупалась мехами и корсетами за копейки, поскольку евреи под страхом смерти не могли отказаться от предложенных ей денег и потребовать более высокую плату. Четырехлетний Никлас тогда увидел своих ровесников с выпирающими ребрами и в обносках, но его мать плачевное состояние жителей гетто совершенно не беспокоило. Она лишь заметила, что «никто не умеет шить корсеты так же хорошо, как евреи».

Родители были холодны друг с другом так же, как и с сыном. Франк-старший даже хотел развестись, но Гитлер запретил ему и постановил отложить семейные разборки до окончания войны. Как утверждал Никлас, его отца мотивировали фанатичные амбиции и жадность. По поручению фюрера он был готов убить любого, не испытывая никаких угрызений совести.

«Отец любил Гитлера больше, чем семью, — рассказал Никлас Франк. — Он действительно заслуживал отправиться на виселицу».

Подобные высказывания резко контрастировали с тем, как восхвалял и выгораживал своего отца Хорст Вехтер: «Он очень хотел добиться чего-то хорошего. Его вина была лишь в том, что он верил в изменение политики Гитлера в будущем».

Вехтер продолжал настаивать на своей версии даже тогда, когда Сэндс привел документальные подтверждения деятельности его отца: тот заведовал транспортной системой депортации, а когда Гиммлер предложил ему вернуться на административную должность в родную Вену, отказался, поскольку хотел и дальше служить «на благо рейха» в генерал-губернаторстве. Поле в Галиции, где нацисты расстреляли 3500 евреев, включая нескольких родственников Сэндса, Вехтер-младший назвал местом не массового убийства, а битвы, поскольку там же «полегли десятки тысяч австрийцев».

Сын заместителя Гитлера по партии Рудольфа Гесса Вольф Рюдигер Гесс, как и Вехтер-младший, посвятил жизнь попыткам оправдать отца. Тот втайне от фюрера прилетел в Британию весной 1941 года в надежде организовать переговоры о мире, но был арестован. После войны его признали виновным в развязывании войны и преступлениях против человечности и приговорили к пожизненному заключению. Вплоть до самоубийства в 1987 году он содержался в берлинской тюрьме Шпандау.

Вольф несколько десятилетий боролся за реабилитацию отца: создал Комитет за освобождение Рудольфа Гесса и составил петицию, которая собрала больше 350 000 подписей, включая двух бывших президентов ФРГ и двух нобелевских лауреатов. Сын нациста не верил в версию с суицидом и считал, что его отца устранили британские спецслужбы. На вопрос о личной жизни в одном из интервью он ответил: «У меня никогда не было времени для себя, я тратил все свое время на отца».

С необходимостью преодолеть идеализированное восприятие прошлого столкнулась и Моника Гертвиг, дочь коменданта концлагеря Плашов Амона Гёта. В детстве девочка думала, что узники-евреи и ее отец «были одной семьей». Уже во взрослом возрасте она начала все чаще задавать неудобные вопросы матери, пока та наконец не призналась, что ее муж «мог убить нескольких евреев». В действительности Гёта осудили за убийство более чем 2000 человек и повесили в Кракове в 1946 году, но для его дочери момент осознания наступил лишь в 1993-м, когда она увидела своего отца со стороны в исполнении Рейфа Файнса в фильме «Список Шиндлера». Тогда Моника испытала шок и наконец нашла силы признаться самой себе, чем на самом деле занимался отец.

Внучка брата Генриха Гиммлера Катрин Гиммлер осудила деятельность родственников, вышла замуж за потомка жертв холокоста и написала книгу «Братья Гиммлер. Семейная история», в которой раскрыла причастность к геноциду не только двоюродного дедушки, но и остальных членов семьи. В 2011-м она приняла участие в съемках документального фильма «Дети Гитлера» и подробно рассказала, как именно ее старшие родственники участвовали в «окончательном решении еврейского вопроса».

Катрин было тяжело принять, что остальные члены семьи, как и в случае с Хёссом, занимались историческим ревизионизмом. Например, дочь Гиммлера Гудрун с отвращением вспоминала «неопрятных» узников Дахау, которых видела с отцом во время инспекции, и с теплотой отзывалась о «дяде Адольфе», который дарил ей кукол и конфеты на каждое Рождество. После войны она пыталась «восстановить» доброе имя отца и прославляла его память даже активнее, чем Эдда Геринг. В 1952-м она основала движение молодых людей пронацистских взглядов, по структуре напоминавшее гитлерюгенд. В 1994-м немецкие власти запретили его деятельность, но дочь Гиммлера даже в пожилом возрасте оставалась ярой сторонницей ультраправой идеологии.

Несмотря на желание отстоять историческую справедливость и взять на себя ответственность за преступления семьи, Катрин Гиммлер так и не удалось однозначно ответить для себя на вопрос, как жить дальше с осознанием груза, оставленного предыдущими поколениями. Она пришла к выводу, что родственники нацистов оказываются «зажаты между двумя крайностями»: оправдывать близких людей или ненавидеть их, хотя в действительности ни один из этих вариантов часто не приносит облегчения и умиротворения.

«Многие решают полностью дистанцироваться от родственников, чтобы жить своей жизнью и чтобы история их не уничтожала, — рассуждает Катрин Гиммлер. — Другие, наоборот, решают, что важнее всего преданность и безусловная любовь. Такие люди отметают негативные факты. Но перед всеми ними встает один и тот же вопрос: можно ли любить своих родных, если ты хочешь оставаться честной и по-настоящему представлять, что они делали и о чем думали?»

Парадоксальным образом чувство стыда сближает потомков нацистов с выжившими жертвами холокоста. Разница — за исключением, конечно, обстоятельств их биографии — в том, что вторые испытывали стыд от того, какую незащищенность испытывали во власти режима, низводившего их до статуса физических объектов, а первые — от того, что их отцы и деды считали нормальным поступать так с другими людьми из-за «неправильного» происхождения. Ощущение преемственности ведет к тому, что молодые поколения экстраполируют на себя стыд за то, чем занимались их старшие родственники. 

Как еще потомки нацистов пытаются примириться с прошлым

Некоторые в попытке разорвать порочную связь не только прекращают общаться с родственниками и меняют фамилию, но и решаются на более радикальные меры. Например, внучатая племянница Геринга Беттина вслед за братом подвергла себя стерилизации, «чтобы в мире больше не осталось Герингов». Большую часть жизни она боялась, что воплотила в себе черты рейхсмаршала, и стремилась дистанцироваться от прошлого всеми возможными способами: переехала из Германии в американский город Санта-Фе, штат Нью-Мексико, избегала контактов с другими родственниками и жила обособленно. Мысль о том, что ее дети стали бы носителями генов одного из самых влиятельных нацистов, была ей настолько отвратительна, что Беттина предпочла лишить себя даже теоретической возможности родить.

Для Райнера Хёсса ключевым моментом в осмыслении собственной идентичности оказался не только разрыв с оправдывавшими нацистов родственниками, но и общение с непосредственными жертвами его деда — бывшими узниками Освенцима, а также посещение концлагеря. В отличие от Беттины Геринг-активист решил не осмыслять травматичное наследие с другого континента, а, наоборот, подобраться к нему как можно ближе. Он побывал в музее на территории «фабрики смерти» уже во взрослом возрасте. Контраст между умиротворенной природой и страшными событиями, между игравшими на идиллических лужайках детьми Хёсса и тысячами людей, которые брели мимо них в газовые камеры, заставил Райнера разрыдаться.

«Это безумие, — сказал он. — То, что они создали здесь за счет других, и то, что некоторым хватает наглости утверждать, что этого никогда не было».

Тогда же Хёсс встретился с мужчиной по имени Цвика, который пережил заключение в Освенциме. Тот охотно пообщался с ним: заверил, что внук не должен нести ответственность за преступления деда, и похвалил за масштабную работу по информированию обычных людей об ужасах холокоста.

«Получить одобрение от того, кто лично пережил это и точно знает, что ты тут ни при чем, многое значит, — признался Райнер. — Я впервые почувствовал не страх или стыд, а счастье».

Цвика тепло отнесся к внуку высокопоставленного нациста не просто за громкие слова: Райнер регулярно выступает с лекциями в учебных заведениях, рассказывает о личном опыте и семейной истории, обличает преступления деда и призывает следующие поколения всеми силами не допустить повторения подобного. Активизм позволил Хёссу-младшему направить эмоции по поводу зловещего наследия в конструктивное русло.

«Мне 54 года, и я все еще в процессе отделения от семьи, — признался он в 2019-м. — В детстве я думал, что моя семья столкнулась с ужасами нацистской оккупации в Нидерландах. Ничто в этих историях не готовило меня к подлинному грузу нашей истории в Освенциме. Я предпринял определенные шаги, чтобы выбраться из тени своего деда. Чтобы справиться со всем этим, я выступаю. В год я посещаю от 80 до 100 школ. Одержимость превратилась для меня в страсть благодаря этой работе».

Сотрудница посвященного теме холокоста образовательного центра Сары и Хаима Нойбергеров в Торонто Дара Соломон отметила значимость того, чем занимается Райнер: «Важно, что евреи борются с проявлениями ненависти и антисемитизмом, но на учащихся производит особое впечатление, когда об этом говорит человек с такой семейной историей. Тот, кого воспитывали люди с нацистскими взглядами».

К примирению с жертвами нацистов стремились не только потомки таких высокопоставленных функционеров рейха, как Рудольф Хёсс. В 2019 году мужчина по имени Томас Эдельманн, родившийся в 1970-х, благодаря сохранившимся налоговым документам узнал, что его дед разбогател за счет владельца хозяйственного магазина Бада Мергентхайма. Тому пришлось передать бизнес предку Эдельманна из-за расовых законов, запрещавших евреям заниматься предпринимательством. Раскопав забытую страницу семейной истории, Эдельманн связался с Ханной Эренрайх, 83-летней внучкой Мергентхайма, живущей в Израиле, и извинился за то, как его дед нажился на несчастье ее семьи.

«Я понимаю, что вы можете не видеть никакого смысла в разговоре со мной, — написал Эдельманн. — Но для меня понимание и возможность рассказать моим детям и другим членам семьи о конкретных исторических решениях — это возможность помочь им самим принимать более правильные решения в своей жизни».

Эренрайх согласилась пообщаться с ним, рассказала, как ее дедушке и бабушке удалось бежать в Палестину за несколько недель до Хрустальной ночи осенью 1938-го, и приняла извинения за участие предка Эдельманна в отчуждении семейного бизнеса.

Некоторые потомки видных нацистов и военных преступников пытались соблюсти компромисс: осуждали действия и убеждения старших родственников, но поддерживали с ними контакт в надежде разобраться в том, что побуждало их поступать таким образом. Самым ярким примером подобной стратегии осмысления травматичного прошлого можно считать Рольфа Менгеле, сына известного опытами на узниках Освенцима врача Йозефа Менгеле. Мальчик родился в марте 1944-го, меньше чем за год до того, как его отец сбежал в Латинскую Америку. Правду о том, чем занимался Менгеле-старший, Рольф узнал только в 16 лет. Тогда же нацист решил наладить связь с сыном с другого континента — писал письма и присылал подарки. Однако Рольф отчетливо осознавал, что не сможет общаться с отцом как с обычным человеком.

Впрочем, Менгеле-младший хотяь и признавал вину родственника в жестоких преступлениях против заключенных, но все равно чувствовал семейную связь и мучился от этого ощущения точно так же, как Райнер Хёсс или Беттина Геринг. Он пять лет планировал поездку к отцу, чтобы не выдать его местоположение следователям, и наконец приехал в Бразилию на две недели в 1977-м под вымышленным именем. Как писала Таня Краснянская, он «хотел понять, как этот человек, его отец, мог настолько активно участвовать в запущенной нацистами машине смерти».

Когда в одном из первых разговоров Рольф поднял тему происходившего в Освенциме, Менгеле-старший оправдался тем, что лишь отбирал тех, кто был годен к работе, и заявил, что его усилия, вероятно, спасли жизни нескольких тысяч человек. Сын так и не нашел в себе силы выдать местонахождение отца, но и не простил его за содеянное. В 1980-х он взял фамилию жены, чтобы детям не пришлось нести семейный груз. 

«Я даже не прислушивался к тому, что он говорил, и к его идеям, — заверил Рольф, рассказывая об общении с отцом. — Я отвергал все, что он олицетворял. Мне никогда не понять, как люди могли совершать подобное. И то, что одним из них был мой отец, ничего не меняет».

Как опыт потомков нацистов интерпретируют психологи

Психиатр, профессор этики ментального здоровья Сиднейского университета и сотрудник еврейского музея Сиднея Майкл Робертсон считает неспособность некоторых родственников принять правду о нацистах радикальной формой более распространенного феномена — неспособности многих немцев (особенно заставших войну) принять тот факт, что они жили в преступном государстве. Для таких людей характерным способом примирения с реальностью становится приуменьшение или отрицание масштабов происходившего при Гитлере.

Другая психологическая сложность для потомков нацистов заключается в том, что с общественной точки зрения их переживания представляются менее «легитимными», чем переживания жертв холокоста и их родственников. Страдания внука узника концлагеря на интуитивном уровне кажутся многим людям более значимыми, чем вина, которую испытывает за чужие поступки внук участника массовых убийств: политика, надзирателя или чиновника. Некоторые потомки нацистов, опасаясь осуждения или чувствуя стыд, пытаются игнорировать трансгенерационную (межпоколенческую) травму, даже если ее последствия очевидным образом влияют на их жизни.  

По словам Робертсона, наследники нацистов, которые хотят преодолеть прошлое, наталкиваются на двойное препятствие. Первое — это их личный дискомфорт от перспективы погружения в неприглядные факты фамильной биографии. Многие дети, внуки и другие родственники преступников того периода испытывают страх из-за генетической связи с человеком, который творил ужасные вещи, и боятся, что эта связь в определенной степени делает их такими же, даже если они придерживаются противоположных взглядов. Второе — культура молчания, которая часто укореняется в семьях бывших нацистов и которую получается разорвать только вместе с отношениями, как в случае Райнера Хёсса.

«Семьи плетут паутину лжи, в которой убеждают сами себя, — объяснил Робертсон. — Этот самообман принимает разные формы: рационализации, искажения реальности или неприкрытого вымысла. Преодоление трансгенерационной травмы — бесконечный процесс, поскольку она не заканчивается на одном человеке, а передается его детям и внукам».

Каждому следующему поколению и разным ветвям подобных семей приходится вырабатывать личное отношение к прошлому и делать тяжелый выбор: возвеличивать и романтизировать или разоблачать и порицать прошлое. Полностью игнорировать наследие предков не получилось почти ни у кого из близких родственников высокопоставленных нацистов. Впрочем, иногда замалчивание осуществляется не символически, а буквально: например, немецкий социолог Йоахим Савельсберг рассказывает, как в одной семье родственники буквально укрывали занавесками отдельные полки дедовской библиотеки с пропагандистской литературой.

Попытки потомков нацистов примириться с прошлым напоминают, что пособники гитлеровского режима были не монстрами из детских сказок, а обычными людьми, совершавшими страшные вещи. Как и обычных людей, их любили и боготворили, боялись и презирали дети и внуки, которым позже пришлось выбираться из-под оставленного ими груза ответственности. Причиненные таким образом травмы затрагивают не только конкретных людей, живших в определенную эпоху, а целые семьи — причем как жертв, так и участников холокоста. Эффектам трансгенерационных травм подвергаются те, кого с нацистами связывает лишь фамилия.

Даже через много десятилетий после того, как Третий рейх прекратил свое существование, его наследникам по-прежнему приходится делать моральный выбор. Родственники нацистов, которые отказались оправдывать и идеализировать отцов и дедов, показали, что, делая этот выбор, можно руководствоваться не кровными узами, а состраданием и другими гуманистическими ценностями.

«Райнер Хёсс, Никлас Франк и Катрин Гиммлер столкнулись не с возможностью, а с необходимостью принять моральную ответственность за участие их родственников в насилии, — рассуждает исследователь и писатель Ноа Берлацкий. — В результате их жизни хоть и не стали идеальными, но получились более честными и заслуживающими уважения, чем жизни их родственников, утверждавших, что холокоста не было».