«Мой отец кровоточит историей»: как постпамять влияет на жизнь поколений
Почему историческая память подвергается искажениям
Сегодня мы знаем о механизмах работы памяти очень многое, больше чем когда-либо. Во многом понимание того, как устроена память, почему человек помнит одни эпизоды своей жизни, а другие безвозвратно забывает, связано с развитием нейробилогии. Личная память каждого человека не существует сама по себе, но всегда связана с сообществом, а также культурой, в которой он живет.
Процессы припоминания часто переплетаются с фантазиями. Польский режиссер Кшиштоф Кесьлевский писал, что в возрасте шести лет видел слона на рыночной площади маленького польского города. Никто ему не верил, но этот образ остался в его памяти как абсолютно реальный. Для Кесьлевского это событие становится отправной точкой для рефлексии о мистическом характере искусства. Кино стало для режиссера способом раскрыть тайну, нечто ускользающее из реального мира.
Память изменчива. Мария Степанова в своей книге «Памяти памяти», посвященной семейной истории и осмыслению работы памяти, описывает, как она разыскала дом своего прадеда, как старалась запомнить каждое мгновение своего пребывания во дворе этого дома и как неделю спустя узнала, что это не его дом: улица та же, но номер другой. «И это примерно все, что я знаю о памяти», — пишет Степанова.
Некоторые подмены несут в себе болезненный отпечаток сокрытия или переписывания истории. Печально известная бельгийская писательница Миша Дефонеска в 1997 году издала книгу, которую позиционировала как автобиографическую: свою историю выживания во время Холокоста вместе со стаей диких волков. «Выжить с волками» стала невероятно популярной книгой, но в 2008 году Дефонеска признала, что это мистификация. Ее признание стало результатом длительного расследования.
Экстремальные события накладывают столь значительный отпечаток, что память о них переносится на тех, кто не был их свидетелем.
Фантазия Миши Дефонески — лишь малая, хотя и характерная часть всех сложностей, связанных с исторической памятью. Выжившие после Холокоста рассказывали свои истории, их свидетельства стали важнейшим материалом не только для судебных процессов, но и для переосмысления чудовищной реальности. Но в переосмыслении могут скрываться искажения вследствие стремления забыть преступления прошлого, а также адаптационных механизмов травмированной психики, которые блокируют болезненные воспоминания.
Те, кто столкнулся с необходимостью переосмысления, столкнулись в том числе и с проблемами памяти: как сохранить подлинные свидетельства, избегая при этом исторических искажений? Некоторая степень неясности между повествованием и историей, между способами говорить о выживании и самим выживанием выявила сложность документирования истории как раз по причине восприимчивости истории к памяти, к личным воспоминаниям, из множества которых и состоит история.
Катастрофы ХХ и ХХI веков послужили очень мощным основанием для развития дисциплины, которая занимается проблемами памяти — memory studies. Морис Хальбвакс, Алейда Ассман, Пол Коннертон, Марианна Хирш — лишь некоторые имена, связанные с этой дисциплиной. Область memory studies в том числе затрагивает проблему того, как сохранение памяти влияет на нашу текущую жизнь.
Постпамять: непрямое припоминание катастроф прошлого
Винфрид Георг Зебальд (немецкий поэт, прозаик, эссеист, историк литературы, — Forbes Life) в своем романе «Кольца Сатурна. Английское паломничество» очень точно заметил, что искусство объективного представления истории строится на искажении перспективы. С позиции Зебальда, попытки представить историю «объективно», то есть в виде статистических данных и прочих формальных сведений, искажают реальность. Выход, который находит Зебальд, заключается в том, чтобы сделать услышанными субъективные повествования людей, которые оказались захвачены историческими катастрофами.
Тем же, но на уровне разработки теории и методологии, занимается крупнейшая исследовательница памяти Марианна Хирш. Дочь черновицких евреев, переживших Холокост, она росла в обстановке, в которой последствия этой чудовищной травмы не могли не сказаться. В 1980-е Хирш начала задаваться вопросом, почему некоторые воспоминания ее родителей о войне, были для нее ярче и выразительнее, чем эпизоды ее собственного детства: «Их рассказы обладали для меня всеми свойствами воспоминаний, но они явно не были моими воспоминаниями: я не переживала ни одного из этих событий непосредственно».
Сохраняя воспоминания старшего поколения, человек не просто становится хранителем прошлого, он становится свидетелем.
Для описания этой непрямой формы воспоминаний Марианна Хирш разрабатывает понятие «постпамяти».
В первую очередь постпамять возникает как острая необходимость осмыслить крайне непростое положение поколения, которого исторические потрясения, коллективная травма, не касается напрямую. Хирш фокусирует свое внимание на отношениях детей и их родителей, которые были жертвами или свидетелями такой травмы. Постпамять — это форма памяти следующего после катастрофы поколения, которому необходимо дать определенную оценку страданиям старшего поколения и проанализировать собственную связь с ним. И эти переживания новое поколение воспринимает глубоко и эмоционально. Выстраивание связи с прошлым в рамках концепции постпамяти происходит посредством повествования или визуальных образов. Особенное значение имеют фотографии, одна из основных форм передачи памяти и сохранения семейной истории в ХХ века.
Экстремальные события накладывают столь значительный отпечаток, что память о них переносится на тех, еще не был рожден и не был свидетелем этих событий. Зебальд родился только в 1944 году, по большей части его детство прошло в отдалении от городов, отмеченных войной. Однако в сознательном возрасте он начинает воспринимать трагическую историю Германии ХХ века как свою собственную. Переживание собственной ответственности за историю лежит в основе всех его романов. Как он напишет в самом начале романа «Кольца Сатурна», «меня томили воспоминания […] об ужасе, внезапно парализовавшем меня даже в этой отдаленной местности на востоке Англии при виде следов разрушения, ведущих далеко в прошлое».
Как работы постпамяти помогают принять прошлое
Постпамять обеспечивает человеку связь с прошлым через воображение и творчество. Сохраняя воспоминания старшего поколения, человек не просто становится хранителем прошлого, он становится свидетелем. Перед ним стоит задача передать следующему поколению память о глобальной травме, которая затронула его семью.
В процесс свидетельствования всегда вовлечено как минимум двое человек. Как только свидетельство становится явным, оно охватывает все большие и большие группы людей. Шошана Фелман, одна из ведущих исследовательниц травмы описывает, как повлиял на ее студентов экспериментальный курс, который она читала в Йельском университете. Курс был посвящен свидетельству и в первую очередь был направлен на осмысление свидетельской практики в литературе. Фелман пишет, что после ознакомления с некоторыми материалами о Холокосте студенты, с одной стороны, испытывали крайнюю подавленность, с другой, стремились продолжить свидетельствовать, рассказывая о своем опыте другим.
Марианна Хирш описывает, как после показа фильма Клода Ланцмана «Шоа» по телевидению в 1987 году, ее родственники, выжившие во время Холокоста, стали рассказывать о своем опыте. Просмотр фильма, состоящего из свидетельских показаний, сделал опыт выживших легитимным в их собственных глазах, после чего они смогли поделиться им.
Но как делиться опытом поколению, которое непосредственно не было затронуто катастрофой, но которое живет с грузом свидетельства своих старших родственников?
Нередко творчество становится основным способом выражения этого груза. Работы, которые рефлексируют над семейным и — что важно — травматическим прошлым, называют работами постпамяти. «Работа постпамяти, — пишет Марианна Хирш, — способна заново активировать […] отдаленные политические и культурные пласты памяти, соединив их с живыми частными и семейными формами опосредования и эстетического выражения».
Знаменитый комикс, точнее графический роман Арта Шпигельмана «Маус: рассказ выжившего» как раз является работой постпамяти. В опосредованной форме — герои представлены в виде мышей, кошек и других животных — он рассказывает историю выживания польских евреев в концлагерях. Главный герой — мышонок по имени Арти, альтер-эго самого Шпигельмана, — слушает страшную историю своего отца Владека. Для Шпигельмана это возможность, во-первых, поделиться собственным травматическим опытом, который во многом оказался продолжением травмы его родителей, выразить все отчаяние, с которым он жил после самоубийства матери. Этому посвящена целая вставная новелла. Как пишет Хирш, «образ матери и вся вставная новелла закрепляют семейный характер передачи постпамяти в «Маусе» и придают рассказываемой истории индивидуальные черты». Во-вторых, «Маус» — это свидетельский нарратив, комикс оказывается очень репрезентативным способом сделать этот нарратив доступным для всех. Важно, что этот нарратив оказывается достаточно универсальным, с историей Владека можно соотнести всю историю уничтожения евреев в Третьем Рейхе. Поэтому I том комикса называется «Мой отец кровоточит историей».
Но это и личная история Арта и его отношений с родителями — название II тома «И тут начались мои неприятности». Это повествование затрагивает то, насколько тяжело Арт переживает травматический опыт своей семьи, как он страдает от чувства вины и беспомощности, которые тенью прошлого преследуют его.
Что делать третьему поколению
Задача интерпретации истории оказывается возложенной на именно на третье поколение: «Вместе они выстраивали постпамять для будущего, память, способную встретиться лицом к лицу со сложной историей прошедшего столетия», — пишет Хирш в предисловии к русскому изданию «Поколения постпамяти».
Это связано в том числе и с тем, что второе поколение было вовлечено в сложные и болезененные отношения с родителями. Кроме того, поколение детей находилось под огромным социальным и политическим давлением, которое требовало определенной оценки историческим реалиям, во время которых жило поколение родителей. Например, концепция коллективной вины вызывала резкое отторжение у молодых немцев, которые не желали никак себя связывать с преступлениями старшего поколения, вследствие этого вызывала отторжение и сама идея осмыслить историю Третьего Рейха и свое место в этой истории.
Кто-то на личном уровне очень остро ощущал последствия государственных преступлений: так, писатель Винфрид Георг Зебальд уехал из Германии, потому что не мог находится среди своих сверстников, живущих так, словно бы ничего не произошло.
Третье поколение, поколение внуков, легче переживает столкновение с историей. Во-первых, исторические трагедии старшего поколения как правило уже получили свою оценку и обрели определенный статус. Во-вторых, большая временная дистанция, которая отделяет третье поколение от самого события, делает прикосновение к семейной истории не столь болезненным, что позволяет исследовать прошлое своей семьи и осмыслять его. Таким образом, внуки могут сделать даже больше для обнаружения следов исторической памяти в семейных архивах, чем дети.
Книга французского историка еврейского происхождения Ивана Яблонки «История моих бабушки и дедушки, которых у меня никогда не было» показывает, как историческое исследование становится работой постпамяти. Когда Яблонка решил заниматься историей своих старших родственников, он практически не имел никаких материалов: всего несколько писем и паспорт. Он проделал крайне кропотливую работу с огромным количеством архивных документов, шаг за шагом восстанавливая историю своей семьи. Его книга написана с потрясающим профессионализмом историка, который сохраняет дистанцию от предмета исследования, но в то же время его книга невозможно личная. Яблонка исследует свое положение в семье, свою связь со старшим поколением и пути обращения с коллективной травмой.
Гибридный — отстраненный и одновременно очень личный взгляд, доступный третьему поколению, позволяет обратиться к прошлому со всей вовлеченностью участника. А возможность исследовать и отстраненно рефлексировать над семейной историей позволяет трезво оценить прошлое, называя насилие насилием, а политические преступления политическими преступлениями. Работы постпамяти могут помочь осознавать и проживать события истории, свидетелями которой мы являемся.
Исследователь исторической памяти Николай Эппле отмечает, что новое слово в исследованиях постпамяти о работе с прошлым состоит в том, что наследие трагических событий, войн, массового насилия, может передаваться тем, кто лично его не переживал, настолько интенсивно, что оно начинает работать не так, как работает знание, а так, как работает память о пережитом лично:
«Исследования постпамяти не то, чтобы как-то помогают переживать трагедию, свидетелями которой мы оказываемся, но позволяют поместить ее в контекст трагедий прошлого, приближая их к нам не как набор фактов, а как живой опыт. Благодаря, в частности, постмемориальным проектам мы сегодня понимаем, как важны свидетельства жизни сообществ, которые оказываются под угрозой уничтожения, живые голоса, интервью, дневники. Марианна Хирш специально говорит о фотопроектах, посвященных попыткам воссоздания разрушенного мира польских евреев, курдских общин. Очень похожий проект осуществляется уже несколько лет в Украине — это виртуальный музей «Голоса мирных», большая виртуальная коллекция свидетельств мирных жителей Донбасса, вынужденных покинуть свои дома. Этого мира в значительной степени уже нет, но его голос может быть сохранен. Постмемориальные практики показали важность личных и семейных форм свидетельства о трагедиях как инструментов создания «аффилиативной связи» — когда, например, свидетельства о страданиях семей заставляют меня подумать о собственной семье, превращая тем самым чисто рациональное знание в эмоциональную связь. И сегодня мы видим, как важны оказываются в качестве свидетельств происходящего те же дневниковые формы, свидетельства о семейных трагедиях».
Журналисты активно используют такие свидетельства, потому что они позволяют вовлечь в переживание происходящего тех, кто находится далеко и может быть хотел бы сохранить отстраненную позицию, рассказывает Эппле: «Еще исследования постпамяти учат жить с болью, не загораживаясь от нее, но и не позволяя ей делать существование невыносимым. Постмемориальные практики позволяют опосредовать эту боль через проживание заново того, что важно пережить, призывая на помощь искусство и механизмы воображения — как Арт Шпигельман проживал семейную травму, рисуя «Маус». Возможно, в этом сейчас их актуальность».
Мнение редакции может не совпадать с точкой зрения автора.