Не мировые поп-звезды: почему нобелевские ученые остаются в тени своих открытий

Все три Нобелевские премии по естественным наукам в 2021 году несомненно значимы не только для фундаментальной науки и познания мира, но и для нашей обычной жизни. Лауреаты премии по медицине и физиологии Дэвид Джулиус и Ардем Патапутян (США) обнаружили, как работают рецепторы, отвечающие в нашем организме за восприятие изменения температуры и механическое воздействие. Проще говоря, они поняли на самом точном молекулярном уровне, как наши нервные клетки чувствуют боль. Речь идет не только об открытии принципов работы органов чувств, тем же механизмом наше тело пользуется, чтобы органы общались друг с другом: легкие начинали новый вздох, мочевой пузырь чувствовал дискомфорт и необходимость опорожнения и так далее. 

Это совершенно фундаментальный механизм, который довершает наше понимание работы всех органов чувств — со зрением, слухом и обонянием ученые уже вполне разобрались (за эти работы тоже вручено несколько Нобелевских премий). Одновременно это и значительный потенциал для медицины. Применять новые знания можно не только для лечения сложных случаев и заболеваний, связанных с нарушениями этих рецепторов. Открытие Джулиуса и Патапутяна может совершить революцию на рынке обезболивающих препаратов. Ведь все, что используется сейчас, по сути обезболивающим не является, потому что действует не на боль как таковую. Противовоспалительные препараты направлены на вызывающее боль воспаление, спазмолитики — на спазм, опиоиды просто перебивают боль условным удовольствием. Проблему самой боли они не решают. Именно поэтому лекарства не действуют на по-настоящему серьезные мигрени, а люди, страдающие хроническими болями, идут на самоубийства, отчаявшись избавиться от них. Лекарств от боли пока нет, но если нам стал понятен механизм, то шанс их появления сильно повысился.

«Нобелевку» по физике получили исследователи сложных систем Сюкуро Манабе (Япония-США), Клаус Хассельман (Германия) и Джорджо Паризи (Италия). Манабе и Хассельман (им по 90 лет) еще 50 лет назад сделали первые физические модели климата Земли, из которых, несмотря на их простоту и отсутствие в то время суперкомпьютеров, они еще тогда сделали выводы, известные сегодня каждому: про роль углекислого газа и глобальные изменения в климате при росте температуры на совсем небольшую величину. 

Паризи занимается совсем уж фундаментальной физикой. Он изучал сложные системы, можно сказать, искал (и нашел) упорядоченность в хаосе. Его уравнения столь фундаментальны, что применяются везде: в математике, физике, биологии, нейронауках, машинном обучении.

Наконец, Нобелевскую премию по химии разделили Дэвид Макмиллан (Великобритания-США) и Беньямин Лист (Германия) — создатели органокатализа. На радость выпускникам химфака со всего мира, это классическая химическая «нобелевка» — не за биологию или материаловедение, а за «химию в пробирке», органический синтез. К сожалению, даже будучи химиком по образованию, я встаю в тупик перед необходимостью простыми словами объяснить, почему эта работа так важна. В таком же положении оказываются и лауреаты, и Нобелевский комитет. В попытке оценить важность работы журналисты обычно задают один и тот же вопрос: «Что было синтезировано вашим методом?» В данном случае можно дать три ответа: «Не знаю», «Все», «Так вопрос ставить не совсем верно». И все три ответа правильные. 

Так ставить вопрос действительно нельзя, потому что значимость отмеченной «нобелевкой» химической реакции не в одном из ее продуктов, а в ее универсальности — она позволяет быстро, безопасно и без мусорных побочных продуктов собирать одни молекулы из других. Поэтому и ответ «Все» справедлив (может быть, не совсем все, но с помощью органокатализа действительно можно получить бесконечное количество новых молекул). Наконец, «Не знаю» — тоже честный и правдивый ответ: автор реакции не владеет информацией о том, как ее применяют. Правила жизни науки таковы, что информация распространяется широко и бесплатно. А успешная реакция входит в «портфель» химиков и применяется столь многими, что у автора просто нет ресурсов отследить все. Но все же практическая польза научных исследований такого рода лежит в конкретных продуктах: лекарствах, материалах. Получается, что автор подобного открытия не получает никаких бонусов от того, что его работа сделала для людей – не только денежных, но и репутационных. Так ли это?

Отчуждение труда

Маркс использует понятие «отчуждение труда», чтобы описать растущую цепочку между производящим вещь рабочим и купившим ее клиентом. Так востребованность вещи не определяется ее качеством, а оплата труда рабочего — востребованностью вещи. Нечто похожее происходит в цепочке между автором научной разработки и потребителем продукта, произведенного по технологии, созданной на базе этой разработки. В своей колонке российский химик Денис Чусов, работавший у Беньямина Листа, объясняет, что оценить масштаб использования реакций органокатализа в мире невозможно: «В промышленности обычно стараются скрыть, что и как именно производится. При этом, общаясь с руководителями R&D-отделов больших западных компаний, я могу сказать, что всегда, когда есть возможность начать с простых и безопасных молекул, как, например, [использующийся в органокатализе] безопасный пролин, они всегда именно с этого и стартуют».

Похожая ситуация и с климатологами. Звездный час Греты Тунберг настал в 2019 году на конференции ООН по климату. Она произнесла речь, вызвавшую значительный резонанс. Речь была не только эмоциональной и образной, но грамотной и выверенной с научной точки зрения — что и требовалось от такой речи. Однако уже тогда академическое сообщество обсуждало — почему глашатаем научных данных стала активистка, а голоса ученых в ООН совсем не слышны. Имена отцов климатологии потонули в коллективных письмах и заявлениях о «консенсусе 97% ученых». Хотя наука — это не демократия, здесь правота не определяется большинством голосов. Климатические модели, указывающие на риски изменения климата, хороши не потому, что их одобряет большинство, а потому что они работают и научно корректны. И понадобилось напоминание Нобелевского комитета, чтобы вспомнить о том, что они были таковыми еще 50 лет назад.

Чуть лучше с отчуждением труда обстоят дела в медицинских науках и «науках о живом» — особенно в США, где хорошо развито законодательство об интеллектуальной собственности. Например, патентом на технологию мРНК, по которой работают вакцины Pfizer и Moderna, владел Университет Пенсильвании по факту того, что его сотрудники Дрю Вайсман и Каталин Карико ее разработали. Поэтому Вайсман и Карико как претенденты на Нобелевскую премию связаны прямой и задокументированной линией с успешным производством сотен миллионов доз вакцины от коронавируса. Прошлогодние лауреатки премии по химии Дженнифер Дудна и Эммануэль Шарпантье имеют патенты на технологию генетического редактирования CRISPR-Cas9 (хотя и не они одни — Нобелевскую премию они выиграли, а патентные суды, кажется, проиграют). Но такие ситуации защиты интеллектуального права, особенно когда дело касается фундаментальных открытий, скорее исключения.

Не славы ради

Ну и что, скажете вы, в этом такого? Ученый — не мировая поп-звезда, ученые всегда говорят, что работают на благо человечества. Зачем тогда ему личная слава? Такому бытовому взгляду соответствует и теория социологии науки. В 70-х годах XX века один из мастодонтов этой дисциплины Роберт Мертон сформулировал так называемый этос науки — набор ценностных норм ученого. В них входят коммунализм (доступность результатов науки для всех, максимально широко) и незаинтересованность (на результаты исследования не должны влиять ненаучные факторы, вроде религии или денег). Позднее он добавил к нормам и скромность.

Однако это идеалистическое описание входит в конфликт с жизненными обстоятельствами, что впоследствии заметил и сам Мортон, сформулировав для каждой из норм контрнорму. Не будем углубляться в теорию, а сосредоточимся на практическом аспекте. Для того, чтобы работать в соответствии с высокими этическими нормами, ученому нужны деньги. А деньги на фундаментальную науку практически полностью приходят из общественных средств, то есть выделяются, исходя из того, что в обществе существует понимание важности и долгосрочной базовой полезности науки.

Показателен пример Общества Макса Планка – системы научно-исследовательских институтов в Германии, к которой принадлежат Клаус Хассельманн, Беньямин Лист и прошлогодняя лауреатка Эммануэль Шарпантье. Все трое в какой-то момент являлись директорами институтов Общества Макса Планка, по сути, входили в элитный отряд немецкой науки. Несмотря на то, что финансирование их работы осуществляется в значительной степени из бюджетных денег, юридически Общество является некоммерческой неправительственной организацией, то есть не отчитывается за деньги напрямую и не испытывает влияния относительно того, как они будут потрачены. Это целиком определяют директоры институтов, такие как перечисленные нобелиаты. Директор института — «один из ведущих мировых ученых, который определяет предметы исследования и набирает людей», говорится на сайте Общества. Эту гигантскую степень научной свободы отметил в своем интервью на нобелевской пресс-конференции Лист, добавив, что именно такая свобода позволяет (и обязывает) мыслить максимально открыто и не двигаться по проторенным дорожкам, а получать по-настоящему революционные результаты.

Немецкое общество, судя по всему, верит в своих ученых и поэтому благосклонно относится к такой модели финансирования. О российском обществе такого сказать нельзя — аналогичных структур у нас не существует. Та же РАН уже не является объединением научно-исследовательских институтов, да и в лучшие годы подобной Обществу Макса Планка свободы у нее не было и не предполагалось. Сейчас российские научные организации за редким исключением напрямую подконтрольны правительству, а деньги выделяются на грантовой основе (то есть сначала придется убедить спонсора, что твоя работа нужна). Ученые постоянно жалуются, что их судьбу решают чиновники — это и есть проявление того печального факта, что в обществе и представляющем его правительстве нет понимания пользы фундаментальной науки и научной мысли как таковой.

Отчуждение научного труда — потеря не только финансовой, но и репутационной долгосрочной связи между успехами фундаментальной науки и общественным прогрессом — льет воду на мельницу этого недоверия. И если эта тенденция сохранится, то есть, если обычные люди перестанут чувствовать связь между научными прогрессом и улучшением качества их повседневной жизни, то не выдержать академические свободы могут даже самые дисциплинированные налогоплательщики, вроде немецких. Но как восстановить такую связь в современных условиях ведения бизнеса и агрессивной медиасреды, пока сказать трудно.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.